Девятое марта

530

Так Масловский до сей минуты и не решил — что же именно ему сделать. Наибольшее бы — выхватить у этих ворон Николая и увезти. Только бы увезти! — и через полчаса он будет в Трубецком бастионе — и совсем другие разговоры с Временным правительством: цензовые хоть зубами лязгай.

Но реальных сил для этого не было никаких: семёновцы на вокзале без патронов, а как ещё там отзовётся 2-й стрелковый полк — тоже может быть оружия таскать не захочет. Конечно, если сейчас по Царскому Селу объявить, что царя готовят опять на престол, — гарнизон можно и взбунтовать. Но это далеко выходило за его поручение, Совет переполошится, что пойдёт!

Однако же и достаточно Масловский чувствовал необычайность революционных ситуаций: они создаются столь причудливыми, что не подчиняются законам размеренной жизни, обычную жизнь они прокалывают как рапиры и могут выпереть в самом неожиданном месте. Такой рапирой и был его мандат — грозного и загадочного состава слов и укреплённый самой большою силой — Советом.

А с другой стороны, наслушан был Масловский многих армейских анекдотов о караулах и какие ляпсусы бывают.

Попробовать!

Подъехали. Александровский дворец несравнимо меньше Большого, не дворец, а просто длинный двухэтажный помещичий дом, два крыла.

В ближайшем — железные решётчатые ворота. Перед ними — часовой.

— Пропусти! — уверенно махнул ему Масловский грозной рукой, как если бы проезжал тут уже много раз.

Запрещено.

Изумился такому непорядку.

— Так караульного начальника!

Тот пошёл звать.

Сейчас всё зависело — какой выскочит, опытного не прошибёшь. Но — удача, да половина сейчас в армии таких: совсем зелёный, прапорщик, по-детски важный и чрезвычайно ответственного вида. И:

— Ни в коем случае, никого, категорически.

Тогда погрозней, сколько хватает голоса и вида:

— Я прислан... — а если штабс-капитан рядом помалкивает, так считай, что сам-то я от капитана и выше, — я прислан с особо важным поручением от Петроградского Исполнительного Комитета!

Да, но ни в коем случае, никого, кате...

— Молодой человек, поверьте моему опыту. Никакая инструкция не может предусмотреть всех возможностей. Вы понимаете, что такое Петроградский Исполнительный Комитет?

Тончает, стройнеет. Понимает.

И полупрезрительно:

— Что ж мне, показывать вам свои документы — тут, на морозе?

Прапорщик дрогнул. Пригласил войти в помещение наружного караула.

Удача! Но одновременно и ослабление: остальные боевые силы, штабс-капитан и два семёновца, остаются снаружи. Теперь вся сила: сам, папаха и мандат.

Погрозней развернуть. Показать со значением: мандат на столе, сам — закаменел под папахой.

Юный прапорщик прочёл, совершенно растерян. Вручалась вся военная власть! — и для исполнения особо важного.

— Что же вам угодно?

Снисходительно к его зелёности:

— Вы понимаете, об этом я не могу говорить с вами, но только с вашим начальством. Пойдёмте внутрь.

— Но, простите, я и сюда не имел права вас пропустить. А во внутренний караул... Приказ самого генерала Корнилова...

— Есть приказы выше, чем Корнилова: Именем Революционного Народа!

Та самая прорезающая рапира.

— Хорошо. Я вызываю дворцового коменданта.

Послали. В караульной комнате разводящий стоит как смирно. Прапорщик одёргивается, похаживает. Масловский подумал: присесть? Нет, стоять — внушительней.

Вошёл уланский ротмистр, довольно интеллигентного вида.

— Штабс-ротмистр Коцебу, комендант дворца.

— Особоуполномоченный Петроградского Совета полковник Масловский!

Пусть так, царь — полковник, и он — полковник: на генерала всё равно не вытянуть.

И мандат — опять на стол. (Крупная печать у Совета, хорошо что управились сделать. И подпись Чхеидзе — по буквам ясная.)

Да-а-а... Особо важное поручение...

— А — в чём оно состоит, позвольте узнать?

Масловский замер с поднятой бровью.

— Пройдёмте во дворец, я вам объясню.

— Это невозможно. Начальник караула не имел права пропустить вас и за ворота. Мы имеем строжайшее распоряжение законной власти...

Грозно:

— Ротмистр, что за разговоры? А Совет Депутатов, по-вашему, — незаконная власть? Начальник караула ни в чём не провинился, а вот вы, господин комендант!..

Прорезающая рапира. А что? в такие дни и не обернёшься, как обвинят и срубят голову.

Уже только защищается:

— Но Исполнительный Комитет должен же понимать, что нельзя ставить людей в такое положение. Ведь Совет тоже признал Временное правительство. И мы подчиняемся ему. Так надо...

— Что надо, ротмистр, — знает Исполнительный Комитет!

Что за музыка — «Исполнительный Комитет»! У народовольцев, казнивших Александра II, тоже был — Исполнительный Комитет. С тех пор звучит.

Заколеблен ротмистр.

— Ну, извольте... Если... Хотя это не по правилам... Я позвоню генералу Корнилову сейчас...

— Если вы позвоните Корнилову, я буду это рассматривать как оскорбление Исполнительного Комитета. Со мной на станции — авангард петроградского революционного гарнизона, а если нужно — и весь гарнизон двинется сюда!

И такое — видели на днях, убеждать не надо. Революция! Музыка момента! Даже, может быть, мог бы Масловский сейчас и объявить Коцебу арестованным, сошло бы. Не решился. Но во всяком случае — Уполномоченного с его мандатом не возьмётся арестовать вся соединённая дворцовая кордегардия.

Мандат — прорезающий каменные стены. Ещё, может быть, и Николая возьмём живьём!

Повёл! Повёл. Пошли вдвоём.

Какими-то тёмными переходами. Подземным коридором. Большая подземная казарма, при электрических лампочках, переполненная солдатами, перемешанный гомон голосов.

Идея! Прямо — к народу. Отнять у них массы! Только голоса мало:

— Здравствуйте, товарищи! Привет вам от петроградского гарнизона, от Совета Солдатских Депутатов!

Кто ближе — услышал, отозвались нестройно. Кто поднялся с нар, иные стали подходить.

Ротмистр забеспокоился. Теперь сам:

— Пойдёмте же.

Ну нет! Только тут и собрать армию:

— Товарищи! Петроградский Совет имеет сведения: готовится незаконное освобождение свергнутого царя! С тем, чтоб его снова посадить на престол! Революционный Петроград надеется на вашу поддержку!

Ближние что-то отвечают — в том смысле, что понимают. А кто — отходит. А сзади спрашивают — о чём это?

Тут — если дали бы поагитировать свободно, то может быть сразу бы — и взят Николай!

Но ещё и хмурый поручик подхватывает под локоть:

— Идёмте же, идёмте! Вас ждут.

Нет, этих поднять не успеть. Да неизвестно ещё и подымутся ли.

Светлая комната первого этажа. Человек двадцать офицеров, вместе с Коцебу, уже слышали, знают, резко возбуждены. Хлынули навстречу полукольцом, наперебой, возбуждённо (и Коцебу свои силы собрал революционным путём!):

— Это Бог знает что такое!

— Кто вы, полковник, мы вас не знаем.

— Военный человек не может так действовать!

— Мы все выполняем приказ!

— Восстанавливать солдат против своих офицеров?

— Это возмутительно! Только-только стали солдаты успокаиваться — и опять разжигать?

— Разбуровить, как у вас в Петербурге?

Плотно охватили! Эмиссар Исполнительного Комитета стал теряться. За последние дни офицеры так робки, а вот этой дружности он не ожидал. Если все они заодно, то их не пробьёшь.

Заблуждал его взор, на ком бы остановиться, и вдруг — увидел среди них знакомое лицо, да, знакомое! Немолодой уже прапорщик — да левый кадет! встречались!

Ну, так и быть должно было! Офицерство военных лет — это ж не прежние собакевичи.

И тот — узнал. И кричит:

— Господа! Одну минутку. Мы оказались знакомы! Разрешите нам поговорить конфиденциально?

Надежда на какой-то смысл. Офицеры стихли.

Перешли с кадетом в соседнюю комнату.

— Сергей Дмитрич, так, кажется? Ваша затея безумна, откажитесь. Полк ни за что не допустит.

Что-то перестали прокалывать революционные фразы. Эмиссар оседал. И этот «Сергей Дмитрич» обыденный как будто срывал угрожающую змеиную папаху. И станет известно, что — не полковник.

Хотя ручка браунинга виднелась из кармана.

— А какая затея?

— Вы хотите убить императора? Здесь, в его дворце?

— Да откуда вы это взяли? Только оттого, что я социалист-революционер? — (Эти дни замечательно звучащее сочетание.)

— Но ротмистр Коцебу говорит, что ваш мандат... Вы разрешите посмотреть?

— Ну, пожалуйста.

И предъявление — первое обыденное, без эффекта. Однако, на кадета впечатление сильное:

— Ваше поручение средактировано страшно, я не подберу другого слова. А что же можно подумать?

— Ну как... Принять меры, не допустить бегства. В интересах углубления революции недопустим здешний режим содержания. Если нужно, то...

— Что?

— Перевезти его в другое место.

— Это исключено. Это оскорбление полку.

От этих переговоров эмиссар не укрепился. Всё вязло. Вернулись в комнату к офицерам.

Масловский оглядывал их безнадёжно-верноподданные гвардейские лбы: даже дни революции не сотрясли их собачьей верности.

Объяснил. У Совета есть неопровержимые данные, что коварно готовится бегство царя — для реставрации его. И полномочия комиссара (уже сдержанней) — пресечь такую опасность. Может быть, спокойнее — перевести его в другое место.

Новый взрыв офицерского возмущения — и опять единодушный:

— Так вы нам не доверяете?

— Вы хотите отстранить наш полк?

Да в общем-то — и хорошо бы. Но видно, что не удастся:

— Господа, при чём тут недоверие? Если б я вам не доверял — я пришёл бы сюда не один, но привёл бы под дворцовые стены хоть целый корпус! Хоть весь матросский Кронштадт.

Кронштадтом их — как саблей по глазам, как кровью брызнуть в глаза, — откинулись.

— Кронштадт! — вонзил и повернул. Недолго и с вами справиться, только сбегать за матросами. — Но если я убеждусь, что арест произведен со всею строгостью, что охрана безупречна... Может быть, может быть... — разочарованно уступал он, уже не видя, не веря, — обойдёмся и без вывоза в Петропавловскую крепость.

Коцебу стоял с твёрдо-вызывающим взглядом, руку на эфес. Нет, не даст.

Старый коренастый капитан ответил мрачно и твёрдо:

— Вывезти Государя мы не дадим, хотя бы пришлось дать бой.

Всхлестнулся Масловский: а всё-таки?

— Вы отлично знаете, господа, что если будет найдено нужным — будет вывезен в Петропавловку и он, и вы, и кто угодно! Но может быть, повторяю, можно обойтись и без столкновения. Совет не хочет непременно столкновения. Я для того и поговорил с солдатами, чтобы убедиться... И вижу, что солдаты вполне лояльны Совету. Но я хочу понять в отношении вас...

Старшие офицеры отошли посовещаться в оконное углубление. И один из них после этого:

— Мы заняли караул тоже не так легко. Всю ночь и ещё до сегодняшнего утра Сводный гвардейский полк не хотел сменяться — не верил нам, а мы ему. И уже пулемёты расставили, чуть не дошло до боя. Так вот, и мы заняли не для того, чтобы так легко уйти. Пока мы здесь — ни бывший император, ни его семья из этих стен не выйдут. Мы будем караулить бессменно. Мы можем взять на себя обязательство, что наша смена не произойдёт без ведома Петроградского Совета. Вы удовлетворены?

— Без согласия Совета, я так понял?

Молчали.

Приходилось удовлетвориться...

И — что же? И — только-то? Вся поездка его, весь его исторический мандат, весь его дерзкий натиск — вот только этим и кончатся? Так и зря проездил? Так и вернуться с пустыми руками?

Революционная гордость не позволяла. И стыдно перед Исполкомом.

Уже срываясь и скатываясь с достигнутой высоты, эмиссар в переворачиваниях всё же стремительно соображал: что же бы ухватить? как сохранить лицо?

И — выхватил:

— Но кроме надёжности охраны мне надо убедиться, что охраняемый — действительно тут. Вам придётся — предъявить мне арестованного.

Офицеры вздрогнули. Потемнели. С гневом:

— То есть как — предъявить?

— Что за мысль? Да ведь хуже этого...

— Он никогда не согласится!

— Что за жестокость, и притом бесцельная? Вы же не можете действительно сомневаться, что Государь тут? Что ж, по-вашему, полк станет стеречь пустые комнаты, что ли?

— Мы все его видели. Мы даём честное офицерское слово, что Государь — тут, и замкнут.

И снова они противились, офицерская двадцатка, напряжённым полуокружьем.

Но чем горячей они возражали, тем верней эмиссар понял, что ухватил правильно. Они считали жестоким — из-за унижения? Так вот, унижение монарха и было более всего нужно! Унижение — важнее самого ареста. Унижение — в каком-то смысле даже ещё лучше эшафота! Этот факт будет отражён в газетах, о нём все узнают, — великолепно! Царь — не согласится? — так вот именно пусть согласится! Это и будет перелом его воли!

— Да, именно предъявить! Я не могу вернуться в Совет, не убедившись собственными глазами...

Тем и разителен был наш эсеровский террор, что мистику «помазанничества» он разменивал в физиологию кровавых кусков. Снизить помазанника — до проверяемого арестанта, перед комиссаром революционных рабочих и солдат! Императору, прошедшему тюремную проверку, — этого уже не забудут ни живому, ни мёртвому.

— Да, именно — предъявить! — гордо вскинул Масловский голову в змеиной папахе. — Иначе судьба Временного правительства и всей России снова станет на карту!

Это — замечательно он сказал. Всё более видел, что тут им — не отказать. Кронштадт — только что был, и может повториться.

Послали за полковым командиром.

К главе 531