25
Ольду Андозерскую
оскорбительно жгло, когда могли её в мыслях, по виду, по соседству объединять с
кланом незамужних неудачниц — старых дев или почти таких. Она была в 37 лет незамужней,
да, но — принципиально, совсем по другой причине, чем все они. Они — не умели
устроить своей жизни, она — сто раз могла это сделать, да не находила
достойного. И умные — понимали. Но для глупого большинства: нет кольца на
пальце, значит — не сумела. И она — отталкивалась, сторонилась даже рядом
сесть, не то что дружить, дать себя сравнивать, время проводить с
непристроенными женщинами.
Впрочем, и с женщинами
вообще. За всю жизнь она насчитывала нескольких интересных женщин, всё старых,
а масса их — так бледна и так неравна ей, что не вызывала у неё даже и вообще
никаких чувств и никакого интереса.
Веру Воротынцеву знала она
по Публичной библиотеке, но плохо понимала её назначение там: мастер своей
отрасли сам знает, какие книги в ней есть, какие привлекать, разве можно этот
поиск передоверить какому-то “библиографу”? По молодости (а впрочем, не
первой), Вера ещё не вступила (но уже вступала) в тот заклятый клан — но и ни с
какой другой стороны не было у Андозерской склонности привечать её. А сегодня
лучшее, что могла эта девица сделать, — не так тревожно мелькать бы и не так
пристально всматриваться, как будто она не сестра этого полковника, а жена.
Да, разумеется, полковник
этот был женат, но и положение Андозерской дозволяло ей не так внимательно
приглядываться к черте, разделяющей женатых от холостых, не придавать
повышенного значения случайностям уже происшедших браков.
Ольда Орестовна зашла к
хозяину по малому книжному поводу — и давно бы ей уйти, и вечер уже исчерпался.
Но — ещё только она вошла, ещё не видела лица этого полковника, лишь сильные
широкие заплечья, только услышана несколько его слов — ах, молодец! И
развернулся он, весь в ветре и загаре фронта, с бело-золотым крестиком Георгия,
малиновым Владимиром, и ещё как надерзил кадетской компании — в подобном
обществе таких перечных речей не привыкли слышать. Ольду Орестовну это сперва
позабавило, потом увлекло, разыграло, и взвинтилось в ней — самой бы тоже
что-нибудь созоровать тут. Правда, вся компания уже разошлась, но сидел этот полковник
— и даже для него одного она готова была изощриться. Чтобы дать ему знать об их
свойстве.
А тем временем она
поддерживала диалог с оставшимися Ободовскими. Диалог этот тоже был не без
интереса, хотя не вызывал задора. Скорей для изучения собеседника, чем для
убеждения его. Никогда не перестаёт забавлять и восхищать дробимость и
несчётность людских воззрений, всё новая и новая сочетаемость в них
ограниченного числа звеньев. Эта множественность, неповторяемость убеждений так
явна, так поминутно истирает всякую разделительную групповую черту, что только
фанатизм и недобросовестность могут настаивать, что люди делимы на партии.
Поддаются люди делению на партии лишь по недосмотру, по беспечности или по
душевному неустоянию. Деление и объединение людей очевидно могут производиться
по признакам и принципам более высокой ступени, чем их убеждения.
И этот
революционер-инженер-патриот выказал ещё новую конфигурацию звеньев, по-своему
тоже непротиворечивую. И отчётливо отвергал всякие партии. Хорошо.
А ещё была у Андозерской
способность — лишняя ёмкость — поверх всякого разговора и не ослабляя
интенсивности его, сопоставлять и откладывать выводы из наблюдаемого глазами.
Так, без цели и без усилий, Ольда Орестовна делала выводы из этой мягкой
покойности супруги рядом со вскидчивым беспокойным мужем, из ласковых касаний и
обмена слов между ними, и, кажется, могла бы суммировать историю долгого
ровного чистого-семейного житья Ободовских, ни разу не взорванного порывом
безрассудной страсти, не позыбленного подкорковым жаром. Такую видимую полноту
жизни Ольда Орестовна считала бедностью. Неопробованно-рано кажется человеку,
что всё уже достигнуто и узнано. Мужчины, захваченные своею работой, без
затруднения находят в жёнах свой единственный, навеки не тревожимый, окольцованный,
очерченный до смерти мир, а жёны воспринимают свою единственность как
взаимно-верную правоту выбора. Да пожалуй и так.
С такими мужчинами
незамужней женщине только и остаётся говорить о политике.
Нет! Не так понимал
Ободовский:
— Дело именно в надменной
самоуверенности немцев, которую надо сбить, иначе они будут нас теснить и
давить! Вы в Германии не живали? Вы посмотрели бы, что это за народ!
Безжалостный, отдай только им Россию! Да и нудный...
Запутывали опять Воротынцева
в словесные состязания. Хотелось ему — спокойно отсиживаться, отходить от гари,
оживать. Косить глаз на стреловидную аметистовую брошь в скрепе воротника.
Россию отдавать?.. Вот как
раз чтобы не отдавать. Однако это не связано непременно с ненавистью к немцам.
Отдать — он и вершка русского не согласен. Но... (приличествует ли такая точка
зрения полковнику императорской армии?) ...во-первых — вершка действительно
русского. Во-вторых, если не отдавать, то, последовательно: и не брать же!
Простая совесть.
Молниеносно, взглядом
наискось, подхватил Ободовский:
— Да ведь Сибирь у нас, вон,
пустая лежит!
— Вот именно. И почему же
столько ярости о Польше?
Чудо многообразия: могли
быть — противники, а вот шагнули — и притёрлись как две полированные плиты.
Сошлись: поменьше мешаться в дела остального мира, пусть поживут вольготно без
нас.
Воротынцев был ещё одним
примером причудливого сочетания индивидуальных убеждений, подтверждает общий
взгляд профессора Андозерской. Так бывает, когда не логикой соединено, а самим
человеком.
В этом офицере поражало
противоречие его жестоких рассказов — и вовсе не угнетённого вида. Осевши в
стуле, это был камень неподъёмный, но иссылающий силу из себя. Немотивированный
оптимист.
(А объёмным чувством, не
мыслью: камень весомый, но не изошедший падений. Камень нерасщеплённый, но и не
обработанный.)
— И чем же именно немцы так
жестоки?
— А вот, например, я жил на
Рейне около школы и видел, как каждую субботу, систематически! — подскочили в изгибе
боли подвижные брови Ободовского, и боль была в срыве голоса, — по списку
вызывают детей, провинившихся за неделю, — при их возрасте они от понедельника
и забыть могли и измениться! — и секут, сколько назначено, усердно и не
смягчая!
Воротынцев рассмеялся:
— Всего-то?
— Да я от этих субботних
экзекуций нервно заболел! Видеть не мог! Мы уехали!
— Вообще — ничего плохого не
вижу в телесных наказаниях мальчиков.
— Как??
— Ну, не с такой
методической отсрочкой, не на субботу. А по-русски, под горячую руку, — в этом
есть правота и родителя, и учителя. Молодому крепиться — вперёд пригодится.
Когда он вырастет — его настигнут в жизни строгости покрепче, всё Уложение о
наказаниях — сразу, в один день совершеннолетия. Так пусть привыкает смала, что
есть его своеволию границы.
Хотела Нуся спросить, секли
ли полковника самого в детстве, и есть ли у него свои дети. Хотя у них с Петей
своих не было, а вот...
Возмущался Ободовский:
— Но так никогда не вырастут
свободные гордые люди!
В окопах слякотных одичав,
Воротынцев:
— Так смирение ещё полезней
для общества.
Тут рассмеялась Андозерская.
Во всякой интеллигентской русской компании, да пойти сейчас в соседнюю комнату
спросить, любой бы согласился с Ободовским, никто не осмелился бы поддержать
безнадёжно-мракобесный взгляд полковника. Но маленькая узенькая профессорша
дерзнула присоединиться:
— Трудно уследить черту
между защитой детей и вознесением их. А вознесённые дети презирают своих отцов,
чуть подрастя — помыкают и нацией. Веками длились племена с культом старости. А
с культом юности не ужило б ни одно.
Однако помимо всей его
военной отваги, самостоятельности, решительности — улавливала в нём Ольда
Орестовна какую-то неполноту осознания самого себя, странную в сорок лет. Вот
та самая необработанность, и её не скрыть. Вот так, голубчик, почему-то, да...
Но чтобы согласиться о
задачах воспитания, надо прежде чётко определить, к чему предполагается юность
готовить. Инженеру ясно:
— Образование прежде всего
нужно для того, чтобы страна была сильна и работоспособна.
— Но притом оно должно не
противоречить устоявшемуся мирочувствию народа. А когда в учителя выходят
озлобленные скороспелки — образование приносит разрушительное душевное
действие. И от размножения школ только увеличивается разложение.
В чём скороспелки, если они
знают дело? Какому это устоявшемуся мировоззрению не противоречить?
Религиозному? — не принимал Ободовский:
— Но если наука сама ему
противоречит?
— У каждой нации есть свои
предрасположенности. В частности — к форме общественной жизни.
То есть? При какой форме
правления народ предпочитает жить? А что, для России — как-нибудь особенно?
Ободовский отлично знал и
мог обосновать, какой формы хочет: самой широчайшей социалистической
демократической республики, но без участия партий во власти. Каждый рудник,
каждый университет должны самоуправляться, как можно больше решать без
верховной власти. Швейцарский принцип: община сильней кантона, кантон сильнее
президента. Только так и оправдывается термин res-publica, дело общества, а не
немногих. Только так общество будет реально участвовать во власти и понимать
власть. (Да начало такой власти он и сам ставил на Социалистическом руднике,
хоть и неудачно.) А верхняя отдалённая власть людям всегда чужда — и была, и
есть, и будет, и никакие парламентские краснобаи никогда не возместят обществу
его отчуждение от власти. (Хотя, когда социалисты многие бойкотировали 1-ю
Думу, Ободовский метался по их митингам с речами: “предлагают оружие — надо
брать!”).
Инженеру возразил полковник,
но леновато, как о слишком явном, — что если уж республика, то почему такая
расхлябанная крайность, чтобы каждая рота управлялась сама собою и делала что
хотела. Ну там какой-нибудь совет дожей или директория. А как способно
большинство само собою управлять непротиворечиво? Будут только шарахаться, хоть
и с обрыва, старое сравнение со стадом. А делать историю может лишь крепкое
верное самостоятельное началоспособное меньшинство.
...Вот и в этом сошлись...
Да отчего ж это мы — в
крайнем, и сразу сходимся? Отчего мы с вами сразу — и...?
Но если иногда и наплывали у
Воротынцева потаённые мысли о возможных изменениях структуры правления в России
— то устраивать это надо было руками, а не обсуждать здесь сегодня, хоть и с
этим деловым инженером, хоть и с этой растреумной дамой.
А вот — другое... От вас
тянет как бы тёплым сквознячком. Так и разнимает, со стула не встать.
Я думала — вы сильней.
Что ж будет, когда вечер
кончится?..
Если вы хотите, он не
кончится...
Ободовский так и отпрянул к
спинке стула: большинство — и отметать? А для кого же всё, всё
делается? (Впрочем, это только! — в принципе. А вне социальных идей, простецки
обобщая собственный опыт, замечал он: что и сам всегда тянет за двадцатерых, и
немногие другие, наперечёт, создавали осуществление в любой области. А
большинство, действительно, вело себя не так, как ему полагалось по теории:
тяготело к нерешительности, осуждало риск одиночек или уж кидалось крушить —
так всё подряд.)
В образованном русском
обществе — такой уклон, боковой повал, что далеко не всякий взгляд допускается
высказать. Целое направление, в противность этому уклону, морально воспрещается
— не то чтобы там на лекциях, но даже в беседах. И чем свободнее общество, тем
строже давит этот негласный запрет. Если о человеке предупреждают — “так он же
правый!” — “как, правый?” — и все шарахаются. Обрывается тому человеку нить,
общаться с людьми, высказывать мнения. Как будто можно было бы всем отказаться
от правых рук или покупать перчатки только левые. Как сегодня нарубил тут
полковник — только и может новичок, с первого шага, не оглядясь.
Но именно от него — и
осмелела сегодня Андозерская. В своей университетской среде она жила постоянным
гнётом этого запрета нежелательных обществу мыслей. Она так выбирала каждое
выражение, она так неполно и косвенно смела высказываться! Но завидно свободная
речь Воротынцева потянула и её. А риск — при растекшейся компании — был даже и
мал: чудаковатый этот инженер едва отвлекался от своего блокнота, а дрёмная
счастливая жена его была не из настороженных общественных спорщиц. И дерзко
снимая все запреты, до самых неуклонимых (и предвидя ликование полковника),
Ольда Орестовна сощурилась на одного, на другого и сказала невесело:
— Как вы сразу и решительно
шагнули к республике, господа! Как легко вы отбросили монархию! А вы не подчиняетесь
просто моде? Кто-то крикнул первый, и все повторяете почти попугайно: что
монархия — главное препятствие к прогрессу. И это стал отличительный признак
своих — хулить монархию в прошлом, будущем, вообще всегда на земле.
Она — шутила? Издевалась?
Что за дикость? Профессор всеобщей истории в ХХ веке обороняла — что? —
— Са-мо-державие??
— В частности. “Долой
самодержавие” застлало все мысли, всё небо. Во всём на Руси — виновато
самодержавие. Любимый враг. А между тем слово самодержец
исторически значит только: не-данник. Суверен. А отнюдь не значит, что всё
делает сам как хочет. Да, все полномочия власти у него нераздельны, и ему не
ставит границ другая земная власть, и он не может быть поставлен перед земным
судом, но над ним — суд собственной совести и Божий суд. И он должен считать
священными границы своей власти — ещё жестче, чем если б они были ограничены
конституцией.
Что это? Что слышал
Ободовский? Образованный человек в полный голос защищал дикое мракобесное
самодержавие? Нельзя было ушам поверить! Неужели ещё сегодня можно подыскать
слово в его защиту? Даже не вообще абстрактной монархии — но и русского
полицейского самодержавия? И — может быть этого конкретного царя? Да самая
мысль об этом ничтожном бездарном царе так издёргивала Ободовского, что когда
их плавучая промышленная выставка стояла в Константинополе и всех сотрудников
позвали на раут к русскому послу — голодный ободранный эмигрант отказался
единственный раз вкусно поесть, чтобы только ему не поднимать тоста за Николая
Второго.
— Но неограниченная власть
формируется жадностью царедворцев и льстецов, а никакой не божьей совестью! —
воскликнул инженер. — Но отобрав волю у народа, самодержавие тупеет, глохнет и
само не может проявить добро-направленной воли, а только злую! В лучшем случае
оно изнемогает под своим могуществом. История всех вообще династий, не только
нашей, — преступна!
Когда Андозерская бралась
серьёзно излагать, такой был жест у неё: обе маленькие кисти держать зонтиками
перед грудью и одною поглаживать по другой, со значительностью:
— Да, многие народы
поспешили поднять руки на своих монархов. И некоторые невозвратимо потеряли. А
для России, где общественное сознание — лишь тонкая плёнка, ещё долгое-долгое
время никто не придумает ничего лучше монархии.
Ободовский косовато подкинул
брови: его дурят? над ним смеются?
— Но позвольте, монархия —
это прежде всего застой. Как же можно желать своей стране застоя?
— Осторожность к новому,
консервативные чувства — это не значит застой. Дальновидный монарх проводит
реформы — но те, которые действительно назрели. Он не бросается опрометью, как
иная республика, чтобы сманеврировать, не упустить власти. И именно монарх
имеет власть провести реформы дальние, долгие.
— Да какие ж вообще разумные
доводы в наш век можно привести в пользу монархии? Монархия — это отрицание
равенства. И отрицание свободы граждан!
— Отчего ж? При монархии, —
невозмутимо отвешивала Андозерская, — вполне может расцветать и свобода, и
равенство граждан.
Но и на лице полковника с
ветровым загаром она тоже не различила вздрога присоединения. Он ждал.
И тогда, напрягши маленький
лоб и собравши силы (взялась — не сорваться), уже не так
авторитетно-вещательно, но с проворностью знающей хозяйки, как отполированные
столовые ножи, протирая один за другим, выкладывают на скатерть, — Ольда
Орестовна подавала им фразу за фразой:
— Твёрдая преемственность
избавляет страну от разорительных смут, раз. При наследственной монархии нет
периодической тряски выборов, ослабляются политические раздоры в стране, два.
Республиканские выборы роняют авторитет власти, нам не остаётся уважать её, но
власть вынуждена угождать нам до выборов и отслуживать после них. Монарх же
ничего не обещал ради избрания, три. Монарх имеет возможность беспристрастно
уравновешивать. Монархия есть дух народного единения, при республике —
неизбежна раздирающая конкуренция, четыре. Личное благо и сила монарха
совпадают с благом и силой всей страны, он просто вынужден защищать всенародные
интересы — хотя бы чтоб уцелеть. Пять. А для стран многонациональных, пёстрых —
монарх единственная скрепа и олицетворение единства. Шесть.
И улыбалась чуть. Легли
широкополотенные негибкие столовые ножи параллельно — и сверкали.
И смотрела победно на полковника.
Она ожидала наконец его уверенной сильной поддержки, вот сейчас они соединятся
в доводах.
Но он — молчал, как-то
замято, опозданно.
Неужели вы этого не
разделяете? Откуда такая неуверенность? Подобает ли она столь славному воину,
да ещё из началоспособного меньшинства?
Я... что-нибудь не так?..
Вам что-то смешно?..
Ах, просто ваши военные
дороги — это далеко ещё не все дороги жизни. Бывают такие тропинки, над такими
безднами, о-о!..
Но — горная пушка проходит
там? Но — лошадь со вьюками?
Не-ет, конечно, нет, как вы
могли подумать!..
— Да как же можно
рассчитывать на его самокритичность? — воскликнул инженер, измученный, что
вдруг надо доказывать снова это всё пройденное: — Монарх окружён вихрями лести.
Он поставлен в жалкую роль идола. Он боится всяких подкопов и заговоров. Какой
советчик может рассчитывать логично переубедить царя?
— Чтобы провести свои
взгляды, — хладнокровно отбивала Андозерская, — всё равно надо кого-то
переубеждать, не монарха, так свою партию, и потом разноголосое общество. И
переубедить монарха никак не трудней, и не дольше, чем переубедить общество. А
разве общественное мнение не бывает во власти невежества, страстей, выгод и
интересов? — и разве общественному мнению мало льстят, да ещё с каким успехом?
В свободных режимах угодничество имеет последствия ещё опаснейшие, чем даже в
абсолютных монархиях.
Но чем была так хороша?
Закидом головы с заверенным взглядом? Чуткой струнной шеей? Или вкрадчиво
певучим голосом?
Но если не лошадь со
вьюками, то как же там пройти?..
Пустяки. Возьмётесь за отлёт
моего платья. Пройдём!..
— И вас не коробит
подчиняться монарху? — пытался пронять её Ободовский простейшими чувствами.
— Но вы и всегда кому-нибудь
подчиняетесь. Избирательному большинству, серому и посредственному, почему это
приятней? А царь — и сам подчиняется монархии, ещё больше, чем вы, он первый
слуга её.
— Но при монархии мы — рабы!
Вам нравится быть рабом?
Андозерская гордо держала
головку никак не рабью:
— Монархия вовсе не делает
людей рабами, республика обезличивает хуже. Наоборот, восставленный образец
человека, живущего только государством, возвышает и подданного.
То есть чисто теоретический
образец? Но так можно далеко забрести.
— Да какая же во всех этих
доводах ценность, если все они перекрываются случайностями рождения?! Родится
человек дураком — и автоматически царствует четверть века. И поправить никому
нельзя!
— Случайность рождения —
уязвимое место, да. Но и встречная же случайность — удача рождения! Талантливый
человек во главе монархии — какая республика сравнится? Монарх может быть
высоким, может не быть, но избранник большинства — почти непременно
посредственность. Монарх пусть средний человек, но лишённый соблазнов
богатства, власти, орденов, он не нуждается делать гнусности для своего
возвышения и имеет полную свободу суждения. А затем: случайности рождения
исправляются с детства — подготовкою к власти, направленностью к ней, подбором
лучших педагогов, — отважно защищалась девочка в кресле, держа две кисти
зонтиками. — И наконец, метафизическим...
Я такого — никогда не
говорила на лекциях. Я это — для вас сказала. А вы — не рады? не
согласны?
Я вас огорчил? Я не хотел...
Но есть вопросы, через которые...
Через которые... Да вот —
Николай I и Александр III заняли трон, никогда к тому и не готовясь, немалые
примеры. А к сегодняшнему Государю, с его несравненным умением окружать себя
бездарностями, а честных людей предавать, — к нему плохо относятся все эти
доводы. А когда случайность самодержца ещё превращается в случайность
Верховного Главнокомандующего...
Но хотя полковник так и не
поддержал её вслух — он сидел совершенно на её стороне, как бы издавна
записанный в её гвардейцы.
— ...Метафизическим
пониманием своей власти как исполнения высшей воли. Как помазания Божьего.
Ну уж, этого “помазания” даже
и в шутку не мог инженер слышать!
— Да что это за формула
трухлявая, “помазанник Божий”, до каких пор? Что за маниакальный гипноз
“помазанничества” у самого заурядного человека? Кто из образованных людей сегодня
может верить, что некий там Бог в самом деле избрал и назначил для России
Николая Второго?
— Нисколько не мёртвая! —
отважно настаивала Андозерская. Уже отступленья и не было. — Она выражает ту
достаточную реальность, что не люди его избрали, назначили, и не
сам он этого поста добивался. Если престолонаследие не нарушается
насильственно, а мы ведь разбираем именно этот чистый вариант, то людская воля
оказала вмешательство лишь при выборе первого члена династии. Впрочем, при
воцарении первого члена этой династии некий перст Божий, согласитесь, на Руси
был.
Перст, может, и был, но
потом дровишек наломали. И за престол дрались, и отнимали, и убивали. (Но не
вслух, это не для лёгкой беседы).
— А дальше течёт независимая
от людей, от политической борьбы традиция династии. Как в Японии: одна династия
третью тысячу лет. Это уже как природа сама.
И Вера, оказывается, стояла
тут. Без прежней тревожной ревности, удивлённо, впытчиво слушала.
— Вот в этом и суть
помазанья, что даже отказаться не волен монарх. Он не гнался за этой властью,
но и избежать её не может. Он принял её — как раб. Это — больше обязанность,
чем право.
Сестра — очень внимательная
студентка. Как раб! — это её поразило.
Но брат — так и не поддержал
ни в чём ни разу. Да ведь он уже и заговаривался, что если например республика,
совет дожей...
А Ободовский спорить любил,
если что-нибудь выспаривалось к делу, — тогда земля подбрасывает сразу бежать и
делать. А уж когда пошло насчёт помазанья — увольте. У него достаточно хорошо
была уложена и продумана вседемократическая республика. Да вообще пора уходить,
но теперь надо было дождаться звонка Дмитриева, так неудачно. Он и слушать
покинул. Перелистывал блокнот и вполотворота на крае стола рисовал.
Воротынцев переклонился к
Ольде Орестовне и снизил голос. Чуть издали можно было подумать, что он ей
шепчет комплименты:
— Так в чём же тогда цель
этого несчастного помазания? Чтобы Россия безвыходно погибла?
Вера отошла.
— Вот это нам — не дано, —
почти шёпотом ответила и Ольда Орестовна.
Даже глазами больше. Карими?
зелёными? совсем учёными глазами.
— Поймётся со временем. Уже
после нас.
Скажите, а когда загорается
надежда — как узнать: не обманывает ли она? Это — она?..
Надо иметь опытность сердца.
Но, всё-таки, республики она
ему простить не могла:
— А при республике? —
спросила она. — Все разумные решения несравненно сложней, потому что им
продираться через чащу людских пороков. Честолюбие при республике куда жгучей:
ведь надо успеть его насытить в ограниченный срок. А какой фейерверк избирательной
лжи! Всё — на популярности: понравишься ли? В предвыборной кампании будущий
глава республики — искатель, угодник, демагог. И в такой борьбе не может
победить человек высокой души. А едва избран — он перевязан путами недоверия.
Всякая республика строится на недоверии к главе правительства, и в этой пучине
недоверия даже самая талантливая личность не решается проявить свой талант.
Республика не может обеспечить последовательного развития ни в каком
направлении, всегда метания и перебросы.
— При республике, — очнулся
и протрубил Ободовский, — народ возвращает себе разум и волю. Свободу. И
полноту народной жизни.
— Люди думают, — отбивала
Андозерская, — только назвать страну республикой, и сразу она станет
счастливой. А почему политическая тряска — это полнота народной жизни? Политика
не должна поедать все духовные силы народа, всё его внимание, всё его время. От
Руссо до Робеспьера убеждали нас, что республика равносильна свободе. Но это не
так! И — почему свобода должна быть предпочтительней чести и достоинства?
— Потому что закон обеспечивает
честь и достоинство каждого. Закон, стоящий выше всех! — Ободовский снова
загорячился. — А при монархии — какой закон, если монарх может перешагивать
закон?
Ольда Орестовна зябко повела
плечами (оба так легко охватывались бы одной рукой!), но позицию держала:
— А закон — разве безгрешен?
Всегда составлен провидчивыми умами? В рождении законов — разве нет
случайности? И даже перевеса корысти? Личных расчётов? Dura lex sed lex[1] — это дохристианский,
весьма туповатый принцип. Да, помазанник, и только он, может перешагнуть и
закон. Сердцем. В опасную минуту перешагнуть в твёрдости. А иной раз — и в
милосердии. И это — христианнее закона.
— Ап-равдание! — подёрнулся,
отмахнулся инженер над блокнотом. — С такой формулировкой и любой тиран охотно
переступит закон. А кстати, тиран — чей помазанник? Дьявола?
Если вырвалась — и горит,
бежит по рукам, по локтям — это она?
Да! Она!! Да, конечно!
Но ни голос, ни связь
доводов Ольды Орестовны не продрогнули:
— Тиран в том и тиран, что
переступает закон для себя, а не властью, данной свыше. У тирана нет
ответственности перед Небом, тут и отличие его от монарха.
Ну, если серьёзно
упоминается в споре Небо как действующая историческая сила — то о чём остаётся
разговаривать?
— Но мы не случай тирана
разбираем. Республика тоже может расколебаться до смуты и гражданской войны.
Зазвонил, наконец, телефон,
и всё решилось.
— Андрей Иваныч? —
высунулись дамы из той комнаты.
— Мой Дмитриев, наверно, —
сворачивал блокнот Ободовский.
Евфросинья Максимовна из
коридора:
— Пётр Акимыч, просят — вас!
Ударило алым по лицу Веры.
(Андозерская не видела её, а — видела).
Ободовский взметнулся туда.
Никому не интересно, но услышался его заволнованный голос:
— ...Да, но простите, здесь
уже поздно, теперь ни к че... Тогда завт... Что?.. Что?!.. Что-о???..
Дамы высунулись опять, а за
ними возвысился и приват-доцент.
— ...На Большом Сампсо...? А
где вы сейчас?..
Ободовский отнял трубку и с
бровями смятенными, голосом недоуменным? или горестным? или радостным? —
спросил вдоль коридора:
— Вы знаете, господа... Как
бы не... Кажется... Началось!
Началось?!? Ну мало ли что могло
начаться: отливка орудийного ствола, хирургическая операция, тяжёлые роды,
наводнение Невы, война со Швецией, — нет!! Все до единого одноминутно
однозначно безошибочно уверенно поняли это безличное слово как удар басового
колокола: НАЧАЛОСЬ!!!
Что ещё другое могло начаться?!
И кто же теперь в силах
уйти? Как же теперь по домам разойтись, не узнав, не поняв?
— Он — далеко?
— За Гренадерским мостом.
— Так зовите! Зовите его
сюда!!
Все — оставались.
НАЧАЛОСЬ!!!