70
Не поверить, как всё
изменилось за ночь: тот вчерашний тепло-безумный ураган успел похолодать,
вылить ливень, засыпать Могилёв снегом — и успокоиться к утру в пятиградусном
морозце. Да столько снегу сразу навалило, что по Губернаторской площади
пробивали люди тропки наискосок, а дворники ещё не справились. Кой-где промелькивали первые поспешные сани с бубенчиками, а
и колёсные ещё торили свою колею, и автомобили недовольно фырчали, размётывая
снежную пыль и занося задом.
Но чем неожиданней, тем
сильней действовал на душу этот вывал зимы — обеляющий, очищающий, зовущий к
какой-то новой строгости. Уже таким смятенным, да и растерянным, да и
счастливым, как вчера, Воротынцеву не быть, не мог
оставаться. Да и пора было ему очнуться от своей круговертной
стыдной поездки. Ничего не решил, ничего не сделал, и никак иначе не очнуться,
как возвращаться в полк.
Проснулся бодрый, сильный,
и, при всей полноте Ольдой, — сразу вспомнил о Гурко:
и времени нет оставаться дальше дожидаться — и как бы его увидеть, поговорить?
И если б не ждал, то не
узнал, а так во дворе штабного собрания сразу выделил знакомую спину совсем невысокого
генерала с решительным настигающим шагом и несколько увеличенным размахом рук.
Это был он! — всегда много дела, заботы серьёзные, расслабляться и мешкать не
приходится.
Хотел на глаза ему тут же
попасться — не сноровил. Пошёл к столу.
Всё, как Свечин
предсказывал! Неужели ж?..
А в офицерской столовой
гудела сенсация снова, уже не по телефону полученная, но лично кем-то
привезенная из Петрограда: позавчера в Думе Милюков, имея документы на
руках, доказал предательство царицы!! А уж Милюков зря не скажет!
Учёный, историк, он-то знает цену доказательствам!
Передавали газеты. В них
этого не было ничего, конечно, но зловеще и беспомощно зияли в колонках “белые
места” — как прострельные раны в боках власти.
Гудела столовая, и самые
законопослушные и самые равнодушные были потрясены. Если царица прямо передаёт
немцам секреты Верховного Главнокомандования — то как
же нам всем воевать?..
Некоторые злорадствовали.
Царицу — не любили.
Вспоминали и Николая
Николаевича, как он давно говорил: в монастырь её!
А Воротынцев вспомнил тёмные
солдатские разговоры — всего лишь по слухам ползущим и
искажённые беззащитным представлением. Что же взбаламутится теперь, когда
дойдёт открыто, когда и офицер должен подтвердить, что в Думе, да, названо:
царица — изменница? Офицеры могут съезжаться в штабы, советоваться, хвататься
за шашки — а солдату со дна окопа не высунуться, не отойти, — и каково это всё
ему? Да ведь он винтовку выронит. Да зачем же ему теперь под пулемёты?
Очень свободно, даже мятежно
разговаривали. Знает ли Государь? Что он будет делать теперь? Ясно, что
правительство будет меняться. Милюков должен быть очень уверен в своей позиции,
если выступил с такой резкостью. Двор — должен сдаться. И наступят перемены!
А что делать — нам? Никто ни
к чему не склонялся, ничего прямого не предлагал, а — рассуждали, рассуждали...
Воротынцев возвысил голос на
несколько соседних столов:
— А — где измена? В
чём? Кто из нас, господа, где видел случаи измены? Когда?
Никто не взялся ответить.
Выслушали — и гудели, каждый себе.
Будь Воротынцев нисколько не
подготовлен к мыслям о перевороте — он сейчас бы мог закипеть первее всех. Но уже отдумавши о
том несколько недель, отведав на зуб крепость ответных аргументов, он пребывал
вне решительности или гораздо дальше от неё, чем отъезжая из Румынии.
Неподатливый сапёрный
полковник слушал-слушал:
— Да суду его предать за
такую речь, мерзавца! У нас — всё безнаказанно. Бабьи
сплетники, а не народные представители.
Один подполковник сказал, с
видом будто знал: что Думу через несколько дней и разгонят. Что Штюрмер уже
едет в Ставку получить подпись Государя на разгон.
Также и тут никто не
осведомился: откуда?.. Наступило время такое: кто что слышал. И большей частью
передавали верно.
Так же и у Воротынцева был свой тайный источник. Сразу после завтрака
пошёл к Свечину:
— Так приехал Гурочка! Я видел сам!
— Поздно вечером, да. И
ночью сидел у старика. — Свечин качал неровным булыжником головы. — Старик
плох, температура высокая. Но и хуже новость: Живой Труп в Ставку приехал.
Вчера же.
Воротынцева взяло гадливостью, как
проглотил скользкое:
— Откуда?? Он же во Франции!
— Наверно в Петрограде был.
С каким-то докладом придуманным. Как мадмуазелям ордена прикалывал.
— На Алексеева летит? На
свободное место?! — взревел Воротынцев.
— Безусловно. Эти вороны
чуют далеко.
— Нахальство
какое! Бессовестность какая! — расходился по малому
кабинету. — Жилинский! Сейчас? Во главу всей армии?!
Но ведь это же — конец!! Тогда — жить нельзя!! Тогда — ни минуты терпеть
нельзя! А ты говоришь! Вот и нужно меры принимать! Самим! А то — так и будут
назначать!
Сшибало надежды, обрезало по
макушкам.
— Ну, не горячись. Репутация
Жилинского всё же подмочена, не добавлять ещё к
Штюрмеру и к Распутину. Мы теперь к репутациям чувствительней стали. Да и Михал Васильич, я думаю, ни за
что не допустит, заманеврирует. Скорее сам лечиться
не поедет, тут и умрёт, за столом.
Пошли в другое здание, в дом
дежурства, искать Гурко.
В одной из малозначительных
комнат нашли. Он! — остроусый, остроглазый, с
подвижной быстрой головой. Сидел за столом, однако не
вовсе письменным, и не своим, и даже на проходе, как случайный гость. На нём
были кавалерийские погоны и два георгиевских креста, на груди и на шее, а
прочих всех знаков не носил, как и академических аксельбантов, лишней путаницы,
хотя и генштабист уже четверть века. И ещё несколько старших офицеров, не
отнесенных к этой комнате, собрались тут с ним — не по службе, а по симпатии.
Не было папок, подшитых приказов, ни даже карт, всех обязательных
принадлежностей штабной работы, а — случайная стопка чистых листов, на которых
и писали, черкали и считали, кому придётся и с какой придётся стороны. Гурко, с
первыми-первыми серебринками на откиде
густых прямых тёмных волос, взглянул, приподнялся, быстро приветливо пожал руку
Свечину и Воротынцеву, нисколько им не удивясь, ни о чём не расспрашивая,
а своим голосиной звонким сдерживаемым — не по росту генерала и не по этой
комнате, а в ином бы месте развернуть его в иерихонское трубенье,
— продолжал увлечённый разговор с офицерами, тон которого вошедшие быстро
поняли и приняли. Совершенно не касаясь, почему именно здесь, сегодня, и именно
с генералом Гурко это обсуждается, тут взвешивали соображения и цифры по такой
идее генерала: в короткое время зимнего затишья, за несколько месяцев, возможно
ли (уже до их прихода было решено, что — возможно), и — какими лучшими
приёмами, и используя какие резервы, перестроить все
полки русской армии от Балтийского до Чёрного моря из четырёхбатальонного
состава в трёхбатальонный — и притом не дав
противнику почувствовать ослабления военных действий? Выгоды замысла были
очевидны: трёхбатальонные полки с самого начала были
у немцев; так избегалось лишнее наполнение окопов
поражаемой пассивной живой силой. Так можно было выиграть 48 новых дивизий или
освободить только из первой линии больше миллиона человек.
Любимая мысль Воротынцева! — армию сократить? Схватился он, приник!
Выгоды были очевидны, но
решиться делать так в третью зиму многогроможденной
войны мог только генерал отчаянный, покоя не ищущий, да возвышением своим не
дорожа, от должности не та́я, — и только через то
могущий получить полную свободу рук, независимость от Государя и ото всех, кто толкунцом мошкары вокруг него обращается.
Но именно таков и был 52-летний
младший сын знаменитого Иосифа Гурко, фельдмаршала последней турецкой войны,
штурмовавшего горы. Признаком подлинного полководца в Василии Гурко было то,
что он никогда не останавливал свою деятельность на исполнении приказов и на
границах своих обязанностей, но из каждого боевого случая, но из опыта своих
частей и своих боёв не упускал извлекать опыт всеобщий и предлагать его всем.
Так, уже седьмым изданием выходила его брошюра-инструкция о ведении позиционной
войны на русском фронте — и шла нарасхват. И вот теперь, ещё и не назначенный
начальником штаба Верховного, и всего-то на несколько недель, он не видел
другого смысла своего взлёта, как произвести перестройку всей армии на полном
ходу! — и именно сейчас, немедленно, чтобы снизить потери сегодня, чтобы
выиграть войну завтра, а не ожидать благосонных
послевоенных канцелярий и комитетов.
Такой замысел не мог не
захватить! Свечин побыл и должен был уйти, а Воротынцев уже через пять минут
добыл себе табуретку, придвинул к тому же столу и на тех же листах, вместе со
всеми, писал, считал, чертил и спорил, как будто для того и шёл, для того был
зван. Курили, говорили, доказывали, никакого внимания не обращая на чины, будто
одинаковы с полным генералом и его адъютантом-ротмистром. Примерялись строгие быстрые
глаза Гурко, сдержанный звонко-прерывистый голос называл, выбирал варианты, а Воротынцеву — жарко было, он просто пылал от счастья,
давно-давно не прикасавшись к такой настоящей штабной
работе!
Радость работы с талантливым
человеком! Чем Гурко был замечателен: он поразительно быстро схватывал суть
всякого дела, давал себя и переубедить, не упорствовал, — затем принимал ясное
определённое решение, а уже в пределах задачи не вмешивался в мелочи.
Проблема быстро расширялась,
не так легко её ограничить. Оставлять ли тогда дивизию из четырёх полков? А
корпус из двух дивизий? Или единообразно всё по три? Упразднить до конца
ненужные пехотные бригады? А артиллерию? Давно пора и батареи из шестиорудийных сделать по четыре: тоже простой стволов,
тоже избыточный расход снарядов. Но осилить ли две переформировки сразу? И на
пехотную дивизию нельзя оставить ослабленную до 24 пушек артиллерийскую
бригаду. А удвоить число бригад? — надо пушки просить у союзников, не дадут. А
бинокли, стереотрубы, буссоли, телефоны?..
Всю жизнь Воротынцев влёкся
к решительным людям и отвращался от мямль.
Решительнее же Гурко нельзя было даже вообразить. По его худому подвижному
занятому лицу, по его оценкам в полслова можно было оценить и его самого. И как
свободен от изумления, потупленности, потерянности
перед внезапным резким расширением обязанностей, как естественно прирастает к
новому назначению, ещё даже не назначенный! — как растение
молча и просто растёт, не умея не расти. Только бы не удались козни Жилинского, только бы не передумал вечно переклончивый неверный Государь! Вот
наконец своевременный человек, приходящий на своё прирождённое место! С такой
быстротой и дерзостью ему подействовать бы год. Как ни уменьшились возможности
полководца, а необходимость в нём не уменьшилась. Этому генералу год посидеть в
Ставке — и русская армия победоносно кончит всемирную войну. Отсюда
кажется, да: не проиграли мы ничего! Прав Свечин.
И что, в самом деле, дал так
опуститься своим рукам?
Сам из того же материала,
Воротынцев несоревновательно оценивал генерала Гурко
через потресканный крашеный неписьменный стол бывшего
окружного суда, оценивал — только с желанием въединиться
в деятельный хвост его кометы.
Идя сюда, Воротынцев ещё
удерживал затаённый смысл, даже построил вход: в Петрограде он встретился с Гучковым, вспоминали всех, и Гучков
с особенным расположением и вниманием расспрашивал о Гурко. (И то не ложь, то —
угаданная правда: говорили о кандидатах на алексеевское место, а если б Свечин уже в тот день мог
назвать Гурко — разве меньше заволновался, заходил бы по кабинету Гучков? разве не в ту же связь поставил бы он назначение?
не с теми же мыслями искал бы увидеться? Придумать так — даже
долг перед Гучковым, неразгруженная обязанность перёд
ним). Выразить это со значением — и вглядываться, высматривать в
генерале встречную склонность?..
А сейчас тут показалось:
зачем? Так сразу захватили расчёты по перестройке дивизии, что тот гучковский задний план, тускневший, тускневший с тех пор,
вот сам опрокинулся и окончательно погас. Реальная работа лежала на столе. Она
— вмиг возвращала вечно-деятельное состояние с вечно-бодрым настроением. И
конечно так же, десятикратно так же, должен был чувствовать Гурко. Даже
заикнуться ему о том было бы стыдно, неловко, невозможно. Служить надо, лямку тянуть,
а не под ногами мешаться.
Сжатый, решительный рот
генерала, природное естественное состояние суровости грозно исключали даже
касание раз навсегда данной присяги.
После Свечина ушёл ещё один
офицер, потом другой, а ещё один пришёл, — Воротынцев же
как сел, так и не уходил: весь день у него был свободен и ничего лучшего он
себе не желал.
Всю реорганизацию они
додумали, и на многих листах расписали по родам работ, по принадлежности
исполнения, по числам, составам. Можно было и подробней, и дальше, но
затрагивался, подымался уже миллионный счёт: где
людская неисчерпаемость России? Куда провалились наши миллионы? Полевой
интендант кормит на фронте 6 миллионов, а бойцов насчитываем только 2. Значит,
4 миллиона обслуживают, а не воюют? Как это вычерпать? Или: тыл считает, что
дал армии 14 миллионов, во всех видах потерь убыло 6. Так должно остаться 8, а
их 6. Где же 2?
Потом — с кавалерийским
генералом! — о судьбе кавалерии, всё меньше нужной на войне, всё больше
сглатывающей зерна, когда нет его, и самих лошадей миллионы, пригодились бы в
тылу. И об армейском провианте: круп, сахара и мяса — ещё вдосталь,
а муку плохо везут.
Наконец, и о Румынии, —
румынские заботы совсем не чужды оказались Гурко, даже
очень давили на него, да его Особая армия (называлась так гвардейская, чтобы не
быть 13-й) стояла ведь на Юго-Западном. Проблемы румынские он отлично понимал:
при перемешанных по фронту русских и нестойких румынских частях — как держать
фронт? Сколько можно ещё удержать? Очень понимал Гурко эту беду и проклятье,
свалившиеся на нас: союз с доблестной Румынией.
Подходило время царского
обеда — Гурко по какой-то ошибке не оказался приглашён к императорскому столу.
И Воротынцев испугался: неужели это интриги Жилинского?
неужели оттеснил уже?
Но не хотелось верить. Нет,
наверно просто кто-то не знал, не распорядился.
А вообще — ох, наберётся с
ним император хлопот! Его не пригнёшь, не изогнёшь и приглашением к высочайшему
столу не посахаришь, — а всегда услышит Государь правду-матку. И каждый свой
временный день этот неслух будет вести себя как
назначенный пожизненно. Ещё от его голоса заложит уши его величеству. Однако —
назначайте, назначайте же скорей!
Ротмистр пока добыл в двух
тарелках чего-то сухомятного, и они, вчетвером,
жевали между делом. И теперь уже не подразумеваемо, а открыто
поминая своё возможное назначение, Гурко пожалел, что придётся работать всё с
новыми, а в каждом месте за этот год, что его стремительно протягивали через
корпус, Пятую армию, Северный фронт, Особую армию, — везде он находил и привлекал
неоценимых офицеров, и многие просились за ним при каждом переходе, и многих он
охотно перетянул бы сюда, того же генерала Миллера из
Пятой, а — нельзя, неприлично, суетно.
И тем самым Воротынцев
понял, что сюда, в Ставку, его не зовут, что вот этим увлечённым счастливым
днём всё и кончится.
А впрочем, тут же это
повернулось и с разумной необходимостью: теперь, уже зная весь смысл и приёмы
реорганизации, Воротынцеву и надо оставаться именно у
себя, там, на краю, и там работать по этой программе, только уже в штабе своей
Девятой, которую будут скоро увеличивать из-за негодности румын, слать туда
корпуса. Гурко пришлёт распоряжение, как только заступит.
Если заступит.
Ну что ж, как часть единой
реформы освещался и дальний румынский угол...
Этот — будет жалеть русскую
кровь.
Да Воротынцев и не собирался
в Ставку, это Свечин сбивал, уговаривал.
Ещё недавно ему казалось,
что до конца войны он так и не уйдёт с позиций, и не хочет даже. А от этой
поездки — расслабел, и теперь вдруг обрадовался льготе. Правда: переустал он от полка.
Уж когда выходили вместе,
Гурко надевал свою шинель на общеофицерской серой, а
не генеральской красной подкладке, Воротынцев, повинуясь всё-таки не отданному
долгу, петроградской своей вине перед Гучковым, неожиданно высказал версию о встрече с ним и
привете, — и всё-таки посмотрел, посмотрел на строгого генерала, испытывая в том
смысле.
Но Гурко — не выразил
большого тепла, даже почти никакого. Поджал губу под усами.
— Александр Иваныч... Александр Иваныч...
Очень смел... Очень настойчив. При всех своих, — что-то качкое показал кистью,
— убеждениях. Но... Из-за того, что много ездил волонтёром и просто по фронтам,
сильно преувеличил своё понимание войны и армейских проблем. Масса знакомых у
него в армии, не всегда лучшие, вроде этого фельетониста Новицкого. Все ему
что-то рассказывают, обо всём наслышано... И вот он...
И подумал Воротынцев: а для
Гурко на его новом посту Гучков — разве не груз?
Можно не дорожить должностью, можно дерзить царю — но по делу, но для дела, а Гучков если уж на Алексеева тенью
пал, так на Гурко — тем более, сколько связано в прошлом. Приедь
сейчас Гучков в Ставку — как станет выглядеть всё это
назначение, вся эта подстановка со стороны Алексеева?
И Воротынцев не щеками, но
внутренне покраснел: и что за вздор, правда? И до каких пор носиться с этим отозревшим младотуречеством?
А какая-то
вмятинка от Гучкова — всё
же на совести осталась.
Крымова — повидать? не
повидать?