Глава 15
——————————————————————————————
ШИЗО, БУРЫ, ЗУРЫ
Среди многих радостных
отказов, которые нёс нам с собой новый мир, — отказа от эксплуатации, отказа от
колоний, отказа от обязательной воинской повинности, отказа от тайной дипломатии,
от тайных назначений и перемещений, отказа от тайной полиции, отказа от «закона
божьего» и ещё многих других феерических отказов, — не было, правда, отказа от
тюрем (стен не рушили, а вносили в них «новое классовое содержание»), но был
безусловный отказ от карцеров — этого безжалостного мучительства, которое могло
родиться только в извращенных злобой умах буржуазных тюремщиков. ИТК-1924
(Исправительно-трудовой кодекс 1924 года) допускал, правда, изоляцию особо
провинившихся заключённых в отдельную камеру, но предупреждал: эта отдельная
камера ничем не должна напоминать карцера — она должна быть сухой, светлой и
снабжённой принадлежностями для спанья.
А сейчас не только
тюремщикам, но и самим арестантам было бы дико, что карцера почему-то нет, что
карцер запрещён.
ИТК-1933, который
«действовал» (бездействовал) до начала 60-х годов, оказался ещё гуманнее: он
запрещал даже изоляцию в отдельную камеру!
Но это не потому, что
времена стали покладистей, а потому, что к этой поре были опытным путём уже освоены
другие градации внутрилагерных наказаний, когда тошно
не от одиночества, а от «коллектива», да ещё наказанные должны и горбить:
РУРы — Роты Усиленного Режима, заменённые потом на
БУРы — Бараки Усиленного Режима, штрафные бригады, и
ЗУРы — Зоны Усиленного Режима, штрафные командировки.
А уж там позже, как-то
незаметно, пристроились к ним и — не карцеры, нет! а —
ШИЗО — Штрафные
Изоляторы.
Да ведь если
заключённого не пугать, если над ним уже нет никакой дальше кары — как же
заставить его подчиняться режиму?
А беглецов пойманных —
куда ж тогда сажать?
За что даётся ШИЗО? Да
за что хочешь: не угодил начальнику, не так поздоровался, не вовремя встал, не
вовремя лёг, опоздал на проверку, не по той дорожке прошёл, не так был одет, не
там курил, лишние вещи держал в бараке — вот тебе сутки, трое, пятеро. Не
выполнил нормы, с бабой застали — вот тебе пять, семь и десять. А для отказчиков
есть и пятнадцать суток. И хоть по закону (по какому?) больше пятнадцати
никак нельзя (да ведь по ИТК и этого нельзя!), а растягивается эта гармошка и
до году. В 1932 в Дмитлаге (это Авербах пишет, это —
чёрным по белому!) за мостырку давали год
ШИЗО! Если вспомнить ещё, что мостырку и не
лечили, то, значит, раненого больного человека помещали гнить в карцер — на
год!
Что требуется от ШИЗО?
Он должен быть: а) холодным; б) сырым; в) тёмным; г) голодным. Для этого не
топят (Липай: даже когда снаружи 30 градусов мороза),
не вставляют стёкол на зиму, дают стенам отсыреть (или карцерный подвал ставят
в мокром грунте). Окошки ничтожные или никаких (чаще). Кормят сталинской
пайкой — 300 граммов в день, а «горячее», то есть пустую баланду, дают лишь
на третий, шестой и девятый дни твоего заключения туда. Но на Воркуте-Вом давали хлеба только двести, а вместо горячего
на третий день — кусок сырой рыбы. Вот в этом промежутке надо и
вообразить все карцеры.
Наивное представление
таково, что карцер должен быть обязательно вроде камеры — с крышей, дверью и
замком. Ничего подобного. На Куранах-Сала карцер в мороз 50 градусов был разомшённый сруб. (Вольный врач Андреев: «Я как врач заявляю,
что в таком карцере можно сидеть!») Перескочим весь Архипелаг: на той же
Воркуте-Вом в 1937 карцер для отказчиков был — сруб без
крыши, и ещё была простая яма. В такой яме (спасаясь от дождя,
натягивали какую-нибудь тряпку) Арнольд Раппопорт
жил, как Диоген в бочке. С кормёжкой издевались так: надзиратель выходил из
вахтенной избушки с пайками хлеба и звал тех, кто сидел в срубе: «Идите,
получайте!» Но едва они высовывались из сруба, как часовой с вышки прикладывал
винтовку: «Стой, стрелять буду!» Надзиратель удивлялся: «Что, и хлеба не
хотите? Ну, уйду». — А в яму просто швыряли сверху хлеб и рыбу, в размокшую от
дождей глину.
В Мариинском лагере
(как и во многих других, разумеется) на стенах карцера был снег — и в такой-то
карцер не пускали в лагерной одежёнке, а раздевали
до белья. Через каждые полчаса надзиратель открывал кормушку и советовал
Ивану Васильевичу Шведу: «Эй, не выдержишь, погибнешь! Иди лучше на лесоповал!»
И верно, решил Швед, здесь скорей накроешься. Пошёл в лес. Всего за 12 с
половиной лет в лагерях Швед отсидел 148 суток карцера. За что только он не
наказывался! За отказ идти дневальным в «Индию» (барак шпаны) получил 6 месяцев
штрафного лагеря. За отказ перейти с сытой сельхозкомандировки
на лесоповал — судим вторично как за экономическую контрреволюцию, 58-14, и
получил новые 10 лет. Это блатной, не желая идти на штрафной лагпункт, может
ударить начальника конвоя, выбить наган из рук — и его не отправят. У мирного
политического выхода нет — ему таки загонят голову между ног. На Колыме в 1938
для блатных и карцеры были утеплённые, не то что для Пятьдесят Восьмой.
—————————
БУР — это содержание
подольше. Туда заключают на месяц, три месяца, полгода, год, а часто — бессрочно,
просто потому, что арестант считается опасным. Один раз попавши в чёрный
список, ты потом уже закатываешься в БУР на всякий случай: на каждые
первомайские и ноябрьские праздники, при каждом побеге или чрезвычайном
происшествии в лагере.
БУР — это может быть и
самый обычный барак, отдельно огороженный колючей проволокой, с выводом сидящих
в нём на самую тяжёлую и неприятную в этом лагере работу. А может быть —
каменная тюрьма в лагере, со всеми тюремными порядками: избиениями в
надзирательской вызванных поодиночке (чтоб следов не оставалось, хорошо бить
валенком, внутрь которого заложен кирпич); с засовами, замками и глазками на
каждой двери; с бетонным полом камер и ещё с отдельным карцером для сидящих в БУРе.
Именно таков был экибастузский БУР (впрочем, и первого типа там был).
Посаженных содержали там в камерах без нар (спали на полу на бушлатах и
телогрейках). Намордник из листового железа закрывал маленькое подпотолочное
оконце целиком. В нём пробиты были дырочки гвоздём, но зимой заваливало снегом
и эти дырочки, и в камере становилось совсем
темно. Днём не горела
электрическая лампочка, так что день был темнее ночи. Никакого проветривания не
бывало никогда. Полгода (в 1950 году) не было и ни одной прогулки. Так что
тянул наш БУР на свирепую тюрьму, неизвестно, чтó тут
оставалось от лагеря. Вся оправка — в камере, без вывода в уборную. Вынос
большой параши был счастьем дневальных по камере: глотнуть воздуха. А уж баня —
общий праздник. В камере было набито тесно, только что лежать, а уж размяться
негде. И так — полгода. Баланда — вода, хлеба — шестьсот, табака — ни крупинки.
Если кому-нибудь приходила из дома посылка, а он сидел в БУРе,
то скоропортящееся «списывали» актом (брал себе надзор или по дешёвке продавали
придуркам), остальное сдавалось в каптёрку на многомесячное хранение. (Когда
такую режимку выводили потом на работу,
они уже для того шевелились, чтобы не быть снова запертыми.)
В этой духоте и
неподвижности арестанты изводились, и приблатнённые —
нервные, напористые — чаще других. (Попавшие в Экибастуз блатари
тоже считались за Пятьдесят Восьмую, и им не было поблажек.) Самое популярное
среди арестантов БУРа было — глотать алюминиевые
столовые ложки, когда их давали к обеду. Каждого проглотившего брали на рентген
и, убедившись, что не врёт, что действительно ложка в нём, — клали в больницу и
вскрывали желудок. Лёшка Карноухий глотал трижды, у
него и от желудка ничего не осталось. Колька Салопаев
закосил на чокнутого: повесился ночью, но ребята по уговору «увидели»,
сорвали петлю — и взят он был в больничку. Ещё кто-то: заразил нитку во рту
(протянул между зубов), вдел в иголку и пропустил под кожу ноги. Заражение!
больница! — там уж гангрена, не гангрена, лишь бы вырваться.
————————
Но удобство получить от
штрафников ещё и работу заставляло хозяев выделять их в отдельные штрафные зоны
(ЗУРы). В ЗУРе прежде всего
— худшее питание, месяцами может не быть второго, уменьшенная пайка. Даже в
бане зимой — выбитое окно, парикмахеры в ватных брюках и телогрейках стригут
голых заключённых. Может не быть столовой, но и в бараках баланду не раздают,
а, получив её около кухни, надо нести по морозу в барак и там есть холодную.
Мрут массами, стационар забит умирающими.
Одно только
перечисление штрафных зон когда-нибудь составило бы историческое исследование,
тем более что нелегко его будет установить, всё сотрётся.
Для штрафных зон
назначали работы такие. Дальний сенокос за 35 километров от зоны, где живут в
протекающих сенных шалашах и косят по болотам, ногами всегда в воде. (При
добродушных стрелках собирают ягоды, бдительные стреляют и убивают, но ягоды
всё равно собирают: есть-то хочется.) Заготовка силосной массы по тем же
болотистым местам, в тучах мошкары, без всяких защитных средств. (Лицо и шея
изъедены, покрыты струпьями, веки глаз распухли, человек почти слепнет.) —
Заготовка торфа в пойме реки Вычегды: зимою, долбя
тяжёлым молотом, вскрыть слои промёрзшего ила, снять их, из-под них брать талый
торф, потом на санках на себе тащить километр в гору (лошадей лагерь берёг). —
Просто земляные работы («земляной» ОЛП под Воркутой). Ну и излюбленная штрафная
работа — известковый карьер и обжиг извести. И каменные карьеры. Перечислить
всего нельзя. Всё, что есть из тяжёлых работ ещё потяжелей, из невыносимых —
ещё невыносимей, вот это и есть штрафная работа. В каждом лагере своя.
А посылать в штрафные
зоны излюблено было: верующих, упрямых и блатных (да, блатных, здесь срывалась
великая воспитательная система на невыдержанности местных воспитателей). Целыми
бараками содержали там «монашек», отказывающихся работать на дьявола. (На
штрафной «подконвойке» совхоза Печорского их держали
в карцере по колено в воде. Осенью 1941 дали 58-14 и всех расстреляли.) Послали
священника отца Виктора Шиповальникова «за
религиозную агитацию» (под Пасху для пяти санитарок отслужил всенощную).
Посылали дерзких инженеров и других обнаглевших интеллигентов. Посылали
пойманных беглецов. И, сокрушаясь сердцем, посылали социально-близких, которые
никак не хотели слиться с пролетарской идеологией. (За сложную умственную
работу классификации не упрекнём начальство в невольной иногда путанице: вот с
Карабаса выслали две телеги — религиозных женщин на детгородок
ухаживать за лагерными детьми, а блатнячек и
сифилитичек — на Конспай, штрафной участок Долинки.
Но перепутали, кому на какую телегу класть вещи, и поехали блатные сифилитички
ухаживать за детьми, а «монашки» на штрафной. Уж потом спохватились, да так и
оставили.)
И часто посылали в
штрафные зоны за отказ стать стукачом. Большинство их умерло там, на штрафных,
и уж они о себе не расскажут. Тем менее расскажут о них убийцы-оперативники.
Так послали и почвоведа Григория Ивановича Григорьева, а он выжил. Так послан
был и редактор эстонского сельскохозяйственного журнала Эльмар Нугис.
Бывали тут и истории
дамские. О них нельзя судить достаточно обстоятельно и строго, потому что
всегда остаётся неизвестный нам интимный элемент. Однако вот история Ирины
Нагель в её изложении. В совхозе Ухта она работала машинисткой адмчасти, то есть очень благоустроенным придурком.
Представительная, плотная, большие косы свои она заплетала вокруг головы и,
отчасти для удобства, ходила в шароварах и курточке вроде лыжной. Кто знает
лагерь, понимает, чтó это была за приманка.
Оперативник младший лейтенант Сидоренко выразил желание узнать её тесней.
Нагель ответила ему: «Да пусть меня лучше последний урка
поцелует! Как вам не стыдно, у вас ребёнок плачет за стеной!» Отброшенный её
толчком, опер вдруг изменил выражение и сказал: «Да неужели вы думаете — вы мне
нравитесь? Я просто хотел вас проверить. Так вот, вы будете с нами
сотрудничать». Она отказалась и была послана на штрафной лагпункт.
Вот впечатления Нагель
от первого вечера: в женском бараке — блатнячки и
«монашки»[1]. Пятеро девушек ходят,
обёрнутые в простыни: играя в карты накануне, блатняки
проиграли с них всё, велели снять и отдать. Вдруг входит с гитарой банда
блатных — в кальсонах и в фетровых шляпах. Они поют свою воровскую как бы
серенаду. Вдруг вбегают другие блатные, рассерженные. Они хватают одну свою
девку, бросают её на пол, бьют скамейкой и топчут. Она кричит, потом уже и
кричать не может. Все сидят, не только не вмешиваясь, но будто даже и не
замечают. Позже приходит фельдшер: «Кто тебя бил?» — «С нар упала», — отвечает
избитая. — В этот же вечер проиграли в карты и саму Нагель, но выручил её сука
Васька Кривой: он донёс начальнику, и тот забрал Нагель ночевать на вахту.
Штрафные командировки
(как Парма Ныроблага, в самой глуши тайги) считались
часто и для стрелков и для надзора тоже штрафными, туда тоже слали
провинившихся, а ещё чаще заменяли их самоохранниками.
Если нет закона и
правды в лагерях, то уж на штрафных и тем более не ищи. Блатные куролесят там
как хотят, открыто ходят с ножами (Воркутинский «земляной» ОЛП, 1946),
надзиратели прячутся от них за зоной, и это ещё когда Пятьдесят Восьмая
составляет большинство.
На штрафлаге
Джантуй близ Печоры блатные из озорства сожгли два
барака, отменили варку пищи, разогнали поваров, прирезали двух офицеров.
Остальные офицеры даже под угрозой снятия погонов
отказались идти в зону.
В таких случаях
начальство спасается рознью: комендантом Джантуя
назначили суку, срочно привезенного со своими помощниками ещё откуда-то.
Они в первый же вечер закололи трёх воров, и стало немного успокаиваться.
Вор вором губится,
давно предвидела пословица. Согласно Передовому Учению расплодив этих
социально-близких выше всякой меры, так что уже задыхались сами, отцы
Архипелага не нашли другого выхода, как разделить их и стравить на поножовщину.
(Война блатных и сук, сотрясшая Архипелаг в послевоенные годы.)
Конечно, при всей
видимой вольнице блатным на штрафном тоже несладко, этим разгулом они и
пытаются как-то вырваться. Как всем паразитам, им выгоднее жить среди тех, кого
можно сосать. Иногда блатные даже пальцы себе рубили, чтоб только не идти на
штрафной, например на знаменитый воркутинский известковый завод. (Некоторым
рецидивистам в послевоенные годы уже в приговоре суда писалось: «с содержанием
на воркутинском известковом заводе». Болты заворачивались сверху.)
Там все ходили с
ножами. Суки и блатные каждый день резали друг друга. Повар (сука) наливал по
произволу: кому густо, кому жидко, кому просто черпаком по лбу. Нарядчик ходил
с арматурным прутом и одним его свистящим взмахом убивал на месте. Суки держали
при себе мальчиков для педерастии. Было три барака: барак сук, барак воров,
барак фраеров, человек по сто в каждом. Фраера — работали: внизу близ лагеря добывалась
известь, потом её носилками поднимали на скалу, там ссыпали в конусы, оставляя
внутри дымоходы; обжигали; в дыму, саже и известковой пыли раскладывали горящую
известь.
В Джидинских
лагерях известен штрафной участок Баянгол.
На штрафной ОЛП Краслага Ревучий ещё до всяких штрафных прислали «рабочее
ядро» — ни в чём не провинившихся крепких работяг
сотни полторы. (Штрафной-то штрафной, а план с начальства требуют. И вот
простые работяги осуждены на штрафной!) Дальше присылали блатных и больше срочников по 58-й — тяжеляков.
Этих тяжеляков урки уже
побаивались, потому что имели они по 25 лет и в послевоенной обстановке, убив
блатного, не утяжеляли своего срока, это уж не считалось (как на Каналах)
вылазкой классового врага.
Рабочий день на
Ревучем был как будто и 11 часов, но на самом деле с ходьбой до леса (5–6 км) и
назад получалось 15 часов. Подъём был в 4.30 утра, в зону возвращались в
восьмом часу вечера. Быстро доходили, и, значит, появлялись отказчики.
После общего развода выстраивали в клубе отказчиков, нарядчик шёл и отбирал,
кого в довод. Таких отказчиков в верёвочных лаптях («обут по сезону»,
60° мороза), в худых бушлатах выталкивали за зону — а там на них напускали
пяток овчарок: «Взять!» Псы рвали, когтили и валяли отказчиков. Тогда псов отзывали,
подъезжал китаец на бычке, запряжённом в ассенизационный возок, отказчиков
грузили туда, отвозили и выворачивали тележный ящик с насыпи в лощину. А там,
внизу, был бригадир Лёша Слобода, который палкой бил этих отказчиков, пока они
не подымутся и не начнут на него работать. Их выработку он записывал своей
бригаде, а им полагалось по 300 граммов — карцерный паёк. (Кто эту всю
ступенчатую систему придумал — это ж просто маленький Сталин!)
Галина Иосифовна
Серебрякова! Отчего вы об этом не напишете? Отчего ваши герои в лагере
ничего не делают, не горбят, а только разговаривают о Ленине и Сталине?
Простому работяге из
Пятьдесят Восьмой выжить на таком штрафном лагпункте почти невозможно.
На штрафной подкомандировке СевЖелДорлага
(начальник — полковник Ключкин) в 1946–47 годах было
людоедство: резали людей на мясо, варили и ели.
Это было как раз сразу
после всемирно-исторической победы нашего народа.
Ау, полковник Ключкин! Где ты выстроил себе пенсионный особняк?