Глава 8
———————————————————————————————
ПОБЕГИ С МОРАЛЬЮ И ПОБЕГИ
С ИНЖЕНЕРИЕЙ
На побеги из ИТЛ, если
они не были куда-нибудь в Вену или через Берингов пролив, вершители ГУЛАГа и
инструкции ГУЛАГа смотрели, видимо, примирённо. Они понимали их как явление
стихийное, как бесхозяйственность, неизбежную в слишком обширном хозяйстве, —
подобно падежу скота, утоплению древесины, кирпичному половняку вместо целого.
Не так было в
Особлагах. Выполняя особую волю Отца Народов, лагеря эти оснастили многократно
усиленной охраной и усиленным же вооружением на уровне современной мотопехоты
(те самые контингенты, которые не должны разоружаться при самом всеобщем
разоружении). Здесь уже не содержали социально-близких, от побега
которых нет большого убытка. Здесь уже не осталось отговорок, что стрелков мало
или вооружение устарело. При самом основании Особлагов было заложено в их
инструкциях, что побегов из этих лагерей вообще быть не может, ибо всякий побег
здешнего арестанта — всё равно что переход госграницы крупным шпионом, это
политическое пятно на администрации лагеря и на командовании конвойными
войсками.
Но именно с этого
момента Пятьдесят Восьмая стала получать сплошь уже не десятки, а четвертные,
то есть потолок Уголовного кодекса. Так бессмысленное равномерное
ужесточение в самом себе несло и свою слабость: как убийцы ничем не
удерживались от новых убийств (всякий раз их десятка лишь чуть обновлялась),
так теперь и политические не удерживались больше Уголовным кодексом от побега.
И людей-то погнали в
эти лагеря не тех — рассуждавших, как в свете Единственно-Верной Теории
оправдать произвол лагерного начальства, а крепких здоровых ребят, проползавших
всю войну, у которых пальцы ещё не разогнулись как следует после гранат.
Георгий Тэнно, Иван Воробьёв, Василий Брюхин, их товарищи и многие подобные им
в других лагерях оказались и безоружные достойны мотопехотной техники нового
регулярного конвоя.
И хотя побегов в
Особлагерях было по числу меньше, чем в ИТЛ (да Особлаги стояли и меньше лет),
но эти побеги были жёстче, тяжче, необратимей, безнадёжней — и потому славней.
Рассказы о них
помогают нам разобраться, — уж так ли народ наш был терпелив эти годы, уж так
ли покорен.
Вот несколько.
Один был на год раньше
побега Тэнно и послужил ему образцом. В сентябре 1949 из 1-го отделения
Степлага (Рудник, Джезказган) бежали два каторжанина — Григорий Кудла,
кряжистый, степенный, рассудительный старик, украинец (но когда подпекало, нрав
был запорожский, боялись его и блатные), и Иван Душечкин, тихий белорус, лет
тридцати пяти. На шахте, где они работали, они нашли в старой выработке
заделанный шурф, кончавшийся наверху решёткой. Эту решётку они в свои ночные
смены расшатывали, а тем временем сносили в шурф сухари, ножи, грелку,
украденную из санчасти. В ночь побега, спустясь в шахту, они порознь заявили
бригадиру, что нездоровится, не могут работать и полежат. Ночью под землёй
надзирателей нет, бригадир — вся власть, но гнуть он должен помягче, потому что
и его могут найти с проломленной головой. Беглецы налили воду в грелку, взяли
свои запасы и ушли в шурф. Выломали решётку и поползли. Выход оказался близко
от вышек, но за зоной. Ушли незамеченными.
Из Джезказгана они
взяли по пустыне на северо-запад. Днём лежали, шли по ночам. Вода нигде не
попалась им, и через неделю Душечкин уже не хотел вставать, Кудла поднял его
надеждой, что впереди холмы, за ними может быть вода. Дотащились, но там во
впадинах оказалась грязь, а не вода. И Душечкин сказал: «Я всё равно не пойду. Ты
— запори меня, а кровь мою выпей».
Моралисты! Какое
решение правильно? У Кудлы тоже круги перед глазами. Ведь Душечкин умрёт, —
зачем погибать и Кудле?.. А если вскоре он найдет воду, — как он потом
всю жизнь будет вспоминать Душечкина?.. Кудла решил: ещё пойду вперёд, если до
утра вернусь без воды, — освобожу его от мук, не погибать двоим. Кудла поплёлся
к сопке, увидел расщелину и, как в самых невероятных романах, — воду в ней!
Кудла скатился и вприпадку пил, пил! (Только уж утром рассмотрел в ней головастиков
и водоросли.) С полной грелкой он вернулся к Душечкину: «Я тебе воду принес,
воду!» Душечкин не верил, пил — и не верил (за
эти часы ему уже виделось, что он пил её…). Дотащились до той расселины и
остались там пить.
После питья подступил
голод. Но в следующую ночь они перевалили через какой-то хребет и спустились в
обетованную долину: река, трава, кусты, лошади, жизнь. С темнотой Кудла
подкрался к лошадям и одну из них убил. Они пили её кровь прямо из ран.
(Сторонники мира! Вы в тот год шумно заседали в Вене или Стокгольме, а
коктейли пили через соломинки. Вам не приходило в голову, что соотечественники
стихослагателя Тихонова и журналиста Эренбурга высасывают трупы лошадей? Они не
объяснили вам, что по-советски так понимается мир?)
Мясо лошади они пекли
на кострах, ели долго и шли. Амангельды на Тургае обошли вокруг, но на большой
дороге казахи с попутного грузовика требовали у них документы, угрожали сдать в
милицию.
Дальше они часто
встречали ручейки и озёра. Ещё Кудла поймал и зарезал барана. Уже месяц они
были в побеге! Кончался октябрь, становилось холодно. В первом леске они нашли
землянку и зажили в ней: не решались уходить из богатого края. В этой остановке
их, в том, что родные места не звали их, не обещали жизни более спокойной, —
была обречённость, ненаправленность их побега.
Ночами они делали
набеги на соседнее село, то стащили там котёл, то, сломав замок на чулане, —
муку, соль, топор, посуду. (Беглец, как и партизан, среди общей мирной жизни
неизбежно скоро становится вором…) А ещё раз они увели из села корову и забили
её в лесу. Но тут выпал снег, и, чтобы не оставлять следов, они должны были
сидеть в землянке невылазно. Едва только Кудла вышел за хворостом, его увидел
лесник и сразу стал стрелять. «Это вы — воры? Вы корову украли?» Около землянки
нашлись и следы крови. Их повели в село, посадили под замок. Народ кричал:
убить их тут же без жалости! Но следователь из района приехал с карточкой
всесоюзного розыска и объявил селянам: «Молодцы! Вы не воров поймали, а крупных
политических бандитов!»
И — всё обернулось.
Никто больше не кричал. Хозяин коровы — оказалось, что это чечен, — принёс
арестованным хлеба, баранины и ещё даже денег, собранных чеченами. «Эх, —
говорил он, — да ты бы пришёл, сказал, кто ты, — я б тебе сам всё
дал!..» (В этом можно не сомневаться, это по-чеченски.) И Кудла заплакал. После
ожесточения стольких лет сердце не выдерживает сочувствия.
Арестованных отвезли в
Кустанай, там в железнодорожном КПЗ не только отобрали (для себя) всю чеченскую
передачу, но вообще не кормили! (И Корнейчук не рассказал вам об этом на
Конгрессе Мира?) Перед отправкой на кустанайском перроне их поставили на
колени, руки были закованы назад в наручниках. Так и держали, на виду у всех.
Если б это было на
перроне Москвы, Ленинграда, Киева, любого благополучного города, — мимо этого
коленопреклонённого скованного седого старика, как будто с картины Репина, все
бы шли не замечая и не оборачиваясь, — и сотрудники литературных издательств, и
передовые кинорежиссёры, и лекторы гуманизма, и армейские офицеры, уж не говорю
о профсоюзных и партийных работниках. И все рядовые, ничем не выдающиеся,
никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти не замечая,
чтобы конвой не спросил и не записал их фамилии, — потому что у тебя ведь
московская прописка, в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя… (И ещё можно
понять 1949 год — но разве в 1956 было бы иначе? Или разве наши молодые и
развитые остановились бы вступиться перед конвоем за седого старика в
наручниках и на коленях?)
Но кустанайцам мало что
было терять, все там были или заклятые, или подпорченные, или ссыльные. Они
стали стягиваться около арестованных, бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти
Кудлы были закованы за спиной, и он нагнулся откусить хлеба с земли, — но
конвоир ногой выбил хлеб из его рта. Кудла перекатился, снова подполз
откусить — конвоир отбил хлеб дальше! (Вы, передовые кинорежиссёры, может быть,
вы запомните кадр с этим стариком?) Народ стал подступать и шуметь: «Отпустите
их! Отпустите!» Пришёл наряд милиции. Наряд был сильней, чем народ, и разогнал
его.
Подошёл поезд,
беглецов погрузили для кенгирской тюрьмы.
————————
Казахстанские побеги
однообразны, как сама та степь. Но в этом однообразии, может быть, легче
понимается главное?
Тоже с шахты, тоже из Джезказгана,
но в 1951 году, старым шурфом трое вышли на поверхность ночью и три ночи шли.
Уже достаточно проняла их жажда, и, увидев несколько казахских юрт, двое
предложили зайти напиться к казахам, а третий, Степан[1], отказался и наблюдал с
холма. Он видел, как товарищи его в юрту вошли, а оттуда уже бежали,
преследуемые многими казахами, и взяты тут же. Степан, щуплый, невысокий, ушёл
лощинами и продолжал побег в одиночестве, ничего с собой не имея, кроме ножа.
Он старался идти на северо-запад, но всегда отклонялся, минуя людей,
предпочитая зверей. Он вырезал себе палку, охотился на сусликов и тушканчиков:
метал в них издали, когда они на задних лапках свистят у норок, — и так убивал.
Кровь их старался высасывать, а самих жарил на костре из сухого караганника.
Но костёр его и выдал.
Раз увидел Степан, что к нему скачет всадник в большом рыжем малахае, он едва
успел прикрыть свой шашлык караганником, чтобы казах не понял, какого разбора
тут еда. Казах подъехал, спросил, кто такой и откуда. Степан объяснил, что
работал на марганцевом руднике в Джездах (там работали и вольные), а идёт в
совхоз, где жена его, километров полтораста отсюда. Казах спросил, как
называется тот совхоз. Степан выбрал самое вероятное: «имени Сталина».
Сын степей! И скакал
бы ты своей дорогой! Чем помешал тебе этот бедняга? Нет! Казах грозно сказал:
«Твой на турма́ сидел! Идём со
мной!» Степан выругался и пошёл своей дорогой. Казах ехал рядом, приказывал
идти за ним. Потом отскакивал, махал, звал своих. Но степь была пустынна. Сын
степей! Ну и покинул бы ты его — ты видишь, с голой палкой он идёт по степи на
сотни вёрст, без еды, ведь он и так погибнет. Или тебе нужен килограмм чаю?
За эту неделю, живя
наравне со зверьми, Степан уже привык к шорохам и свистам пустыни. И вдруг он
учуял в воздухе новый свист и не сообразил, а нутром животного ощутил опасность
— отпрыгнул в сторону. Это спасло его! — оказалось, казах забросил аркан, но
Степан увернулся из кольца.
Охота на двуногого!
Человек или килограмм чая! Казах с ругательством выбрал назад аркан, Степан
пошёл дальше, соображая и стараясь теперь не упускать казаха из виду. Тот
подъехал ближе, приготовил аркан и снова метнул. И только метнул — Степан
рванулся к нему и ударом палки по голове сбил с лошади. (Сил-то у него было
чуть, но тут шло на смерть.) «Получай калым, бабай!» — не давая взнику, стал
его бить Степан со всей злостью, как животное рвёт клыками другое. Но, увидя
кровь, остановился. Взял у казаха и аркан, и кнут и взобрался на лошадь. А на
лошади была ещё котомка с продуктами.
Побег его длился ещё
долго — ещё недели две, но строго везде избегал Степан главных врагов — людей,
соотечественников. Уже он расстался и с лошадью и переплывал какую-то реку (а плавать он не умел — и делал плот из тростника, чего
тоже, конечно, не умел), и охотился, и от какого-то крупного зверя, вроде
медведя, уходил в темноте. И однажды так был измучен жаждой, голодом,
усталостью, желанием горячего, что решился зайти в одинокую юрту и попросить
чего-нибудь. Перед юртой был дворик с саманным забором, и слишком поздно, уже
подходя к забору, Степан увидел там двух оседланных лошадей и выходящего ему
навстречу молодого казаха в гимнастёрке, с орденами, в галифе. Бежать было
упущено, Степан понял, что погиб. А казах этот выходил до ветру. Он был сильно
пьян и обрадовался Степану, как бы не замечая его изодранного, уже не
человеческого вида. «Заходи, заходи, гость будешь!» В юрте сидел старик-отец и
ещё такой же молодой казах с орденами — их было два брата, бывших фронтовика,
сейчас каких-то крупных людей в Алма-Ате, приехавших почтить отца (из колхоза
они взяли две лошади и на них прискакали в юрту). Эти ребята отпробовали войну
и потому были людьми, а ещё они были очень пьяны, и пьяное благодушие распирало
их (то самое благодушие, которое брался искоренить, да так до конца и не
искоренил Великий Сталин). И для них радость была, что к пиру прибавился ещё
один человек, хоть и простой рабочий с рудника, идущий в Орск, где жена вот-вот
должна рожать. Они не спрашивали у него документов, а поили, кормили и уложили
спать. Вот и такое бывает… (Всегда ли пьянство враг человека? А когда открывает
в нём лучшее?)
Степан проснулся
прежде хозяев; опасаясь всё же ловушки, вышел. Нет, обе лошади стояли как
стояли, и на одной из них он мог бы сейчас ускакать. Но и он не мог обидеть
хороших людей — и ушёл пешком.
Ещё несколько дней он
шёл, уже стали встречаться автомашины. От них он всякий раз успевал убежать в
сторону. И вот дошёл до железной дороги и, пройдя вдоль неё, той же ночью
подошёл к станции Орск. Оставалось — сесть на поезд! Он победил! Он совершил
чудо — с самодельным ножом и палкой пересек обширную пустыню в одиночку — и вот
был у цели.
Но при свете фонарей
он увидел, что по станционным путям расхаживают солдаты. Тогда он пошёл пешком
вдоль железной дороги по просёлочной. Он не стал прятаться и утром: ведь он был
уже в России, на родине! Навстречу пылила машина, и первый раз Степан не
побежал от неё. Из этой первой родной машины выпрыгнул родной милиционер: «Кто
такой? Покажи документы». Степан объяснил — тракторист, ищет работу. Тут случился и председатель колхоза: «Оставь его, мне
трактористы вó нужны! У кого в
деревне документы!»
День ездили,
торговались, выпивали и закусывали, но перед сумерками Степан не выдержал и
побежал к лесу, до которого было метров двести. Милиционер же спроворился —
выстрел! второй! Пришлось остановиться. Связали.
Вероятно, след его был
потерян и считали погибшим, а солдаты в Орске поджидали совсем не его, потому
что милиционер был к тому, чтоб отпустить, а в районном МВД перед ним поначалу
очень рассыпались — давали чай с бутербродами, курить «Казбек», допрашивал его
сам начальник (чёрт их знает, этих шпионов, завтра в Москву повезут, ещё
пожалуется) и только на «вы». «Где же ваш радиопередатчик? Вы какой разведкой
сюда заброшены?» — «Разведкой?» — удивлялся Степан. — Я в
геологоразведке не работал, я больше на шахтах».
Но побег этот кончился
хуже, чем бутербродами, и хуже даже, чем поимкой тела. По возвращении в лагерь
его били долго и беспощадно. И, всем измученный и надломленный, Степан упал
ниже прежнего своего состояния: он дал подписку кенгирскому оперу
Беляеву помогать выявлять беглецов. Он стал как утка-манóк. Весь этот побег он в кенгирской тюрьме подробно рассказывал
одному, другому сокамернику, ожидая отзыва. И если отзыв был, проявлялся порыв
повторить, — Степан докладывал куму.
———————
Те черты жестокости,
которые проступают в каждом трудном побеге, густо набухли в бестолковом и кровавом
побеге — тоже из Джезказгана, тоже летом 1951 года.
Шесть беглецов,
начиная ночной побег из шахты, убили седьмого, которого они считали стукачом.
Затем через шурф они поднялись в степь. Эти шестеро заключённых были люди очень
разной масти, так что сразу же не захотели вместе и идти. Это было бы
правильно, если бы был умный план.
Но один из них пошёл
сразу в посёлок вольных, тут же, около лагеря, и постучался в окно своей
знакомки. Он не прятаться думал у неё, не пережидать под полом или на чердаке (это
было бы очень умно), а провести с ней короткое сладкое время (мы сразу узнаём
контуры блатного). Он прогужевался у неё ночь и день, а на следующий вечер
надел костюм её бывшего мужа и пошёл вместе с ней в клуб, в кино. Лагерные
надзиратели, бывшие там, опознали его и тут же покрутили.
Двое других, грузины,
легкомысленно и самоуверенно пошли на станцию и поездом поехали в Караганду. Но
от Джезказгана, кроме пастушьих троп и троп беглецов, нет никаких других путей
ко внешнему миру, как именно на Караганду и именно поездом. И вдоль дороги этой
— лагеря, а на каждой станции — оперпосты. Так, не доехав до Караганды, оба
тоже были покручены.
Трое остальных пошли
на юго-запад — самой трудной дорогой. Здесь нет людей, но нет и воды. Пожилой
украинец Прокопенко, бывший фронтовик, имевший карту, убедил их избрать этот
путь и сказал, что воду он им найдёт. Товарищи его были — приблатнённый
крымский татарин и плюгавый ссученный вор. Они прошли без воды и еды четверо
суток. Не вынося дальше, татарин и вор сказали Прокопенко: «Решили мы тебя
кончать». Он не понял: «Как это, братцы? Хотите разойтись?» — «Нет, кончать тебя.
Всем не дойти». Прокопенко стал их умолять. Он распорол кепку, вынул оттуда
фотографию жены с детьми, надеясь их растрогать. «Братцы! Братцы! Вместе же за
свободой пошли! Я вас выведу! Скоро должен быть колодец! Обязательно будет
вода! Потерпите! Пощадите!»
Но они закололи его,
надеясь напиться кровью. Перерезали ему вены, — а кровь не пошла, свернулась
тут же!..
Тоже кадр. Двое в
степи над третьим. Кровь не пошла…
Поглядывая друг на
друга волками, потому что теперь кто-то должен был лечь из них, они пошли
дальше — туда, куда показывал им «батя», и через два часа нашли там
колодец!..
А на другой день их
заметили с самолёта и взяли.
На допросе они это показали,
стало известно в лагере — и там решено было запороть их обоих за
Прокопенко. Но их держали в отдельной камере и судить увезли в другое место.
———————
Хоть верь, что зависит
от звёзд, под какими начался побег. Какой бывает тщательный далёкий расчёт — но
вот в роковую минуту погасает свет на зоне, и срывается взять грузовик. А
другой побег начат порывом, но обстоятельства складываются как подогнанные.
Летом 1948 года всё в
том же Джезказганском 1-м отделении (тогда это ещё не был Особлаг) как-то утром
отряжен был самосвал — нагрузиться на дальнем песчаном карьере и песок этот
отвезти растворному узлу. Песчаный карьер не был объект —
то есть он не охранялся, и пришлось в самосвале везти и грузчиков — троих
большесрочников с десяткой и четвертными. Конвой был — ефрейтор и два солдата,
шофёр — бесконвойный бытовик. Случай! Но Случай надо и уметь поймать так же
мгновенно, как он приходит. Они должны были решиться — и договориться, — и всё
на глазах и на слуху конвоиров, стоявших рядом, когда они грузили песок.
Биографии у всех троих были одинаковы, как тогда у миллионов: сперва фронт,
потом немецкие лагеря, побеги из них, ловля, штрафные концлагеря, освобождение
в конце войны и в благодарность за всё — тюрьма от своих. И почему ж теперь не
бежать по своей стране, если не боялись по Германии? Нагрузили. Ефрейтор сел в
кабину. Два солдата-автоматчика сели в переднюю часть кузова, спинами к кабине
и автоматы уставя на зэков, сидевших на песке в задней части кузова. Едва
выехали с карьера, зэки по знаку одновременно бросили в глаза конвоирам песок и
бросились сами на них. Автоматы отняли и через окно кабины прикладом оглушили
ефрейтора. Машина стала, шофёр был еле жив от страха. Ему сказали: «Не бойсь,
не тронем, ты же не пёс! Разгружайся!» Заработал мотор — и песок, драгоценный,
дороже золотого, тот, который принёс им свободу, — ссыпался на землю.
И здесь, как почти во
всех побегах, — пусть история этого не забудет! — рабы оказались великодушнее
охраны: они не убили их, не избили, они велели им только раздеться, разуться и
босиком в нижнем белье отпустили. «А ты, шофёр, с кем?» — «Да с вами, с кем
же», — решился и шофёр.
Чтоб запутать босых
охранников (цена милосердия!), они поехали сперва на запад (степь ровна, езжай
куда хочешь), там один переоделся в ефрейтора, двое в солдат, и погнали на
север. Все с оружием, шофёр с пропуском, подозрения нет! Всё же, пересекая
телефонные линии, — рвали их, чтобы нарушить связь. (Подтягивали книзу, поближе,
верёвкой с камнем на конце, захлёстом, — а потом крюком рвали.) На это уходило
время, но выигрыш больше. Гнали полным ходом полный день, пока счётчик накрутил
километров триста, а бензин упал к нулю. Стали присматриваться ко встречным
машинам. «Победа». Остановили её. «Простите, товарищ, но служба такая,
разрешите проверить ваши документы». Оказалось — тузы! районное партийное
начальство, едет не то проверять, не то вдохновлять свои колхозы, не то просто
так, на бешбармак. «А ну, выходи! Раздевайся!» Тузы умоляют не расстреливать.
Отвели их в степь
в белье, связали, взяли документы, деньги,
костюмы, покатили на «Победе». (А солдаты, раздетые утром, лишь к вечеру дошли
до ближайшей шахты, оттуда им с вышки: «Не подходи!» — «Да мы свои!» — «Какое
свои, в одном исподнем!»)
У «Победы» бак
оказался не полон. Проехали километров двести — всё, и канистра вся. Уже
темнело. Увидели пасшихся лошадей и удачно схватили их без уздечек, сели
охлябью, погнали. Но — шофёр упал с лошади и повредил ногу. Предлагали ему сесть
на лошадь вторым. Он отказался: «Не бойтесь, ребята, вас не заложу!»
Дали ему денег, шофёрские права с «Победы» и поскакали. Видел их этот шофёр
последний, а с тех пор — никто! И в лагерь свой их никогда не привозили. Так и
четвертные, и червонец без сдачи оставили ребята в сейфе спецчасти. Зелёный
прокурор любит смелых!
И шофёр действительно
их не заложил. Он устроился в колхозе около Петропавловска и спокойно жил
четыре года. Но загубила его любовь к искусству. Он хорошо играл на баяне,
выступал у себя в клубе, потом поехал на районный смотр самодеятельности, потом
на областной. Сам он и забывать уже стал прежнюю жизнь, — но из публики его
признал кто-то из джезказганского надзора, — и тут же за кулисами он был взят,
— и теперь приварили ему 25 лет по 58-й статье. Вернули в Джезказган.
* * *
Особую группу побегов
составляют те, где начинается не с рывка и отчаяния, а с технического расчёта и
золотых рук.
В Кенгире был задуман
знаменитый побег в железнодорожном вагоне. На один из объектов постоянно
подавали под разгрузку товарняк с цементом, с асбестом. В зоне его разгружали,
и он уходил пустым. И пятеро зэков готовили побег такой: сделали ложную
внутреннюю торцевую стенку товарного пульмановского вагона да ещё складную на
шарнирах, как ширму, — так что, когда тащили её к вагону, она виделась не более
как широкая сходня, удобная под тачки. План был: пока разгружается вагон,
хозяева ему — зэки; втащить заготовки в вагон, там развернуть; защёлками
скрепить в твёрдую стенку; всем пятерым стать спинами к стене и верёвочными
тягами поднять и поставить стенку. Весь вагон в асбестовой пыли — и она в том
же. Разницы глубины в пульмане не увидишь на глазок. Но есть сложность в
расчёте времени, надо освободить весь
товарняк к отъезду, пока з/к ещё на объекте, и заранее нельзя сесть, надо
убедиться, что сейчас увезут. Вот тогда в последнюю минуту бросились с ножами и
продуктами, — и вдруг один из беглецов попал ногой в стрелку и сломал ногу. Это
задержало их — и они не успели до конвойной проверки состава кончить свой
монтаж. Так они были открыты. По этому побегу был процесс[2].
Ту же идею, но в
одиночном побеге применил лётчик-курсант Батанов. На экибастузском ДОКе
(Деревообделочном комбинате) изготовлялись дверные коробки и отвозились на
строительные объекты. Но на ДОКе работа шла круглосуточно, и конвой с вышек не
уходил никогда. А на стройучастках конвой был только днём. С помощью друзей
Батанов был зашит досками в раме, погружен на машину и разгружен на
стройучастке. На ДОКе запутали счёт между сменами, и в тот вечер его не
хватились, — а на стройучастке он освободился из коробки, вылез и пошёл. Однако
той же ночью был схвачен по дороге к Павлодару. (Этот его побег был годом позже
того побега на машине, когда им пробили баллон.)
———————
В Экибастузе от
побегов, состоявшихся и сорвавшихся при начале; и от других событий, которыми
уже припекала земля зоны; и по оперативным глубокомысленным отметкам; и от
отказчиков, и от других всяких непокорных — пухла и пухла Бригада Усиленного
Режима. Её не вмещали уже два каменных крыла тюрьмы и не вмещала режимка (барак
№ 2 близ штабного). Завели ещё одну режимку (барак № 8), особо для бандеровцев.
От каждого нового
побега и от каждого бунтарского события режим во всех трёх режимках всё
устрожался. (К истории блатного мира заметим: суки в экибастузском БУРе
брюзжали: «Сволочи! Пора кончать с побегами. Из-за ваших побегов режимом
задушат… За такие дела в бытовом лагере морду бьют». То есть говорили то, что
требовалось начальству.)
Летом 1951 года
режимка-барак-8 задумала бежать целиком. Она была от зоны метрах в тридцати и
решила вести подкоп. Но всё это было слишком на языках, обсуждалось хлопцами
почти открыто среди своих, — они считали, что бандеровец не может быть
стукачом, а стукачи были. И прокопали они всего несколько погонных метров, как
были проданы.
Вожди режимки-барака-2
были очень раздосадованы всей этой шумливой затеей — не потому, что боялись
репрессий, как суки, а потому, что сами были в таких же тридцати метрах от зоны
и сами ещё раньше барака-8 задумали и начали подкоп высокого класса. Теперь они
боялись, что если одинаковая мысль пришла обеим режимкам, то это может понять и
проверить псарня. Но больше напуганные побегами на автомашинах, хозяева
Экибастуза положили свою главную цель в том, чтобы все объекты и жилую зону
обрыть канавами глубиною в метр — и туда бы завалилась на выходе любая
автомашина. Как в Средние века, стены стало
мало, ещё нужен был ров. Канавокопатель чисто и исправно выкапывал теперь один
такой ров за другим, вокруг всех зон.
Режимка-барак-2 была
малой зоной, обтянутой колючей проволокой внутри большой экибастузской зоны. Её
калитка была постоянно на замке. Кроме времени, проводимого на известковом
заводе, режимке разрешалось ходить по своему маленькому дворику возле барака
только двадцать минут. Всё остальное время режимные были заперты в своём
бараке, общую зону проходили только на развод и обратно. В общую столовую они
никогда не допускались, повара приносили им в бачках.
Рассматривая свой
известковый завод как возможность побыть на солнышке и подышать, режимка
никогда не рвалась лопатить вредоносную известь. А когда в конце августа 1951
года там случилось и убийство (блатной Аспанов ломом убил Аникина — беглеца,
перешедшего проволоку по намётанному сугробу в пургу, но через сутки
пойманного, за то и в режимке; о нём же — Часть Третья, глава 14), трест вообще
отказался от таких «рабочих», — и весь сентябрь режимку никуда не выводили, она
жила, по сути, на чисто тюремном режиме.
Там было много
«убеждённых беглецов», и летом стала сколачиваться, орешек к орешку, надёжная
группа на побег из двенадцати человек (Магомет Гаджиев, вождь экибастузских
мусульман; Василий Кустарников; Василий Брюхин; Валентин Рыжков; Мутьянов;
офицер-поляк, любитель подкопов; и другие). Все там были равны, но Степан Коновалов,
кубанский казак, был всё же главным. Они замкнулись клятвой: кто проговорится
хоть душе — тому хана, должен кончить с собой или заколют другие.
К этому времени
экибастузская зона уже обнеслась четырёхметровым сплошным забором-заплотом.
Вдоль него шёл четырёхметровый вспаханный предзонник, да за забором отмежёвана
была пятнадцатиметровая полоса запретки, кончавшаяся метровой траншеей. Всю эту
полосу обороны решено было проходить подкопом, но таким надёжным, чтобы он ни
за что не был обнаружен раньше.
Первое же обследование
показало, что ни́зок фундамент,
подпольное пространство всего барака так невелико, что некуда будет складывать
выкопанную землю. Кажется — непреодолимо. Значит, не бежать?.. И кто-то
предложил: зато чердак просторный, поднимать грунт на чердак! Это казалось
немыслимым. Многие десятки кубометров земли через просматриваемое, проверяемое
жилое пространство барака незаметно поднять на чердак, поднимать каждый день,
каждый час — и ещё не просыпать щепотки, не оставить же следа!
Но когда придумали,
как это сделать, — ликовали, и побег был решён окончательно. Решение пришло
вместе с выбором секции, то есть комнаты. Этот финский барак был рассчитан на
вольных, смонтирован в лагерной зоне по ошибке, другого такого во всём лагере
не было: тут были маленькие комнаты, в которых не семь вагонок втискивалось,
как везде, а три, то есть на двенадцать человек. Такую секцию, где уже жило
несколько из их дюжины, они и облюбовали. Разными приёмами, добровольно меняясь
и вытесняя смехом и шутками тех, кто мешал («ты — храпишь, а ты — … много»),
перетолкнули чужих в другие секции, а своих стянули.
Чем больше отделяли
режимку от зоны, чем больше режимных наказывали и давили, — тем больше
становилось их нравственное значение в лагере. Заказ режимки был для лагеря —
первый закон, и теперь что нужно было техническое — заказывали, где-то на
объектах делалось, с риском проносилось через лагерный шмон, а со вторым риском
передавалось в режимку — в баланде, при хлебе или при лекарствах.
Раньше всего были
заказаны и получены — ножи, точильные камни. Потом — гвозди, шурупы, замазка,
цемент, побелка, электрошнур, ролики. Ножами аккуратно перепилили шпунты трёх
половых досок, сняли один плинтус, прижимающий их, вынули гвозди у торцов этих
досок близ стены и гвозди, пришивающие их к лаге на середине комнаты.
Освободившиеся три
доски сшили в один щит снизу поперечной
планкой, а главный гвоздь в эту планку вбит был сверху вниз. Его широкая шляпка
обмазывалась замазкой цвета пола и припудривалась пылью. Щит входил в пол очень
плотно, ухватить его было нечем и ни разу его не поддевали через щели топором.
Поднимался щит так: снимался плинтус, накидывалась проволока на малый зазор
вокруг широкой гвоздевой шляпки — и за неё тянули. При каждой смене землекопов
заново снимали и ставили плинтус. Каждый день «мыли пол» — мочили доски водой,
чтоб они разбухали и не имели просветов, щелей. Эта задача входа была
одной из главных задач. Вообще подкопная секция всегда содержалась особенно
чисто, в образцовом порядке. Никто не лежал в ботинках на вагонке, никто не
курил, предметы не были разбросаны, в тумбочке не было крошек. Всякий
проверяющий меньше всего задерживался здесь. «Культурно!» И шёл дальше.
Вторая была задача
подъёмника, с земли на чердак. В подкопной секции, как и в каждой, была печь.
Между нею и стеной оставалось тесное пространство, куда еле втискивался
человек. Догадка была в том, что это пространство надо заделать — передать его
из жилого пространства в подкопное. В одной из пустых секций разобрали дочиста,
без остатков, одну вагонку. Этими досками забрали проём, тут же следом обили их
дранкой, заштукатурили и под цвет печки побелили. Могла ли служба режима
помнить, в какой из двадцати комнатёнок барака печь сливается со стеной, а в
какой немного отступает? Да и прохлопала исчезновение одной вагонки. Только
мокрую штукатурку в первые день-два мог бы надзор заметить, но для этого надо
было обойти печь и переклониться за вагонку — а ведь секция-то образцовая! Но
если бы и попались, это ещё не был бы провал подкопа — это была только работа
для украшения секции: постоянно пылящийся проём безобразил её.
Лишь когда штукатурка
и побелка высохли, — прорезаны были ножами пол и потолок закрытого теперь
проёма, там поставлена была стремянка, сколоченная всё из той же раскуроченной
вагонки, — и так низкий подпол соединился с хоромами чердака. Это была шахта,
закрытая от взглядов надзора, — и первая шахта за много лет, в которой этим
молодым сильным мужчинам хотелось работать до жара!
Возможна ли в лагере работа,
которая сливается с мечтой, которая затягивает всю твою душу, отнимает сон? Да,
только эта одна — работа на побег!
Следующая задача была
— копать. Копать ножами и их точить, это ясно, но здесь много ещё других задач.
Тут и маркшейдерский расчёт (инженер Мутьянов) — углубиться до безопасности, но
не более чем надо; вести линию кратчайшим путём; определить наилучшее сечение
тоннеля; всегда знать, где находишься, и верно назначить место выхода. Тут и
организация смен: копать как можно больше часов в сутки, но не слишком часто
сменяясь, и всегда безукоризненно, полным составом встречая утреннюю и вечернюю
проверки. Тут и рабочая одежда, и умывание — нельзя же вымазанному в глине
подниматься наверх! Тут и освещение — как же вести тоннель 60 метров в темноте?
Потянули проводку в подпол и в тоннель (ещё сумей её подключить незаметно!).
Тут и сигнализация: как вызвать землекопов из далёкого глухого тоннеля, если в
барак внезапно идут? Или как они сами могут безопасно дать знать, что им
немедленно надо выйти?
Но в строгости режима
была и его слабость. Надзиратели не могли подкрасться и попасть в барак
незаметно, — они должны были всегда одной и той же дорогой идти между колючих
оплетений к калитке, отпирать замок на ней, потом идти к бараку и отпирать
замок на нём, громыхать болтом, — всё это легко было наблюдать из окна, правда
не из подкопной секции, а из пустующей «кабинки» у входа, — и только
приходилось держать там наблюдателя. Сигналы в забой давались светом: два раза
мигнёт — внимание, готовься к выходу; замигает часто — атас! тревога!
выскакивай живо!
Спускаясь в подпол,
раздевались догола, всё снятое клали под подушки, под матрас. После люка
пролезали узкую щель, за которой и не предположить было расширенной камеры, где
постоянно горела лампочка и лежали рабочие куртки и брюки. Четверо же других,
грязных и голых (смена), вылезали наверх и тщательно мылись (глина шариками
затвердевала на волосах тела, её нужно было размачивать или срывать вместе с
волосами).
Все эти работы уже
велись, когда раскрыт был беспечный подкоп режимки-барака-8. Легко понять не
просто досаду, но оскорбление творцов за свой замысел. Однако обошлось
благополучно.
В начале сентября,
после почти годичного сидения в тюрьме, были переведены (возвращены) в эту же
режимку Тэнно и Жданок. Едва отдышавшись тут, Тэнно стал проявлять беспокойство
— надо же было готовить побег! Но никто в режимке, самые убеждённые и отчаянные беглецы не отзывались на его укоры,
что проходит лучшее время побегов, что нельзя же без дела сидеть! (У
подкопников было три смены по четыре человека, и никто тринадцатый им не был
нужен.) Тогда Тэнно прямо предложил им подкоп! — но они отвечали, что уже
думали, но фундамент слишком низкий. (Это, конечно, было бессердечно: смотреть
в пытливое лицо проверенного беглеца и вяло качать головами, всё равно что
умной тренированной собаке запрещать вынюхивать дичь.) Однако Тэнно слишком
хорошо знал этих ребят, чтобы поверить в их повальное равнодушие. Все они
не могли так дружно испортиться!
И он со Жданком установил
за ними ревнивое и знающее суть наблюдение — такое, на которое надзиратели не
были способны. Он заметил, что часто ходят ребята курить всё в одну и ту же
«кабинку» у входа и всегда по одному, нет чтобы компанией (наблюдатель). Что
днём дверь их секции бывает на крючке, постучишь — открывают не сразу, и всегда
несколько человек крепко спят, будто ночи им мало. То Васька Брюхин выходит из
парашной мокрый. «Что с тобой?» — «Да помыться решил».
Роют, явно роют! Но
где? Почему молчат?.. Тэнно шёл к одному, другому и прикупал их:
«Неосторожно, ребята, роете, неосторожно! Хорошо — замечаю я, а если бы
стукач?»
Наконец они устроили толковище
и решили принять Тэнно с достойной четвёркой. Ему они предложили
обследовать комнату и найти следы. Тэнно облазил и обнюхал каждую половицу и
стенки — и не нашёл! — к своему восхищению и восхищению всех ребят. Дрожа от
радости, полез он под пол работать на себя!
Подпольная смена
распределялась так: один лёжа долбил землю в забое; другой, скорчась за ним,
набивал отрытую землю в специально сшитые небольшие парусиновые мешки; третий
ползком же таскал мешки (лямками через плечи) по тоннелю назад, затем подпольем
к шахте и по одному цеплял эти мешки за крюк, спущенный с чердака. Четвёртый
был на чердаке. Он сбрасывал порожняк, поднимал мешки наверх, разносил их, тихо
ступая, по всему чердаку и рассыпал невысоким слоем, в конце же смены этот
грунт забрасывал шлаком, которого на чердаке было очень много. Потом внутри
смены менялись, но не всегда, потому что не каждый мог хорошо и быстро
выполнять самые тяжёлые, просто изнурительные работы: копку и оттаску.
Оттаскивали сперва по
два, потом по четыре мешка сразу, для этого закосили у поваров
деревянный поднос и тянули его лямкой, а на подносе мешки. Лямка шла по шее
сзади, а потом пропускалась под мышками. Стиралась шея, ломило плечи, сбивались
колени, после одного рейса человек был в мыле, после целой смены можно было врезать
дубаря.
Копать приходилось в
очень неудобном положении. Была лопата с короткой ручкой, которую точили каждый
день. Ею надо было прорезать вертикальные щели на глубину штыка, потом
полулёжа, опираясь спиной на вырытую землю, отваливать куски земли и бросать их
через себя. Грунт был то камень, то упругая глина. Самые большие камни
приходилось миновать, изгибая тоннель. За восемь-десять часов смены проходили
не больше двух метров в длину, а то и меньше метра.
Самое тяжёлое было —
нехватка воздуха в тоннеле: кружилась голова, теряли сознание, тошнило.
Пришлось решать ещё и задачу вентиляции. Вентиляционные отверстия можно
было просверлить только вверх — в самую опасную, постоянно просматриваемую
полосу — близ зоны. Но без них дышать было не под силу. Заказали «пропеллерную»
стальную пластинку, к ней поперёк приделали палку, получилось вроде коловорота
— и так вывели первое узкое отверстие на белый свет. Появилась тяга, дышать
стало легче. (Когда подкоп шёл уже за забором, вне лагеря, сделали второе.)
Постоянно делились
опытом — как лучше какую работу делать. Подсчитывали, сколько прошли.
Лаз или тоннель нырял
под ленточный фундамент, затем уклонялся от прямой только из-за камней или
неточного забоя. Он имел ширину полуметровую, высоту девяносто сантиметров и
полукруглый свод. Его потолок, по расчётам, был от земной поверхности метр
тридцать - метр сорок. Боковины тоннеля укреплялись досками, вдоль него, по
мере продвижения, наращивался шнур и вешались новые и новые электрические
лампочки.
Смотреть вдоль — это
было метро, лагерное метро!..
Уже прошёл тоннель на
десятки метров, уже копали за зоной. Над головой бывал ясно слышен топот
проходящего развода караула, слышен лай и повизгивание собак.
И вдруг… и вдруг
однажды после утренней проверки, когда дневная смена ещё не опустилась и (по
строгому закону беглецов) ничего порочащего не было снаружи, — увидели свору
надзирателей, идущих к бараку во главе с маленьким резким лейтенантом
Мачеховским, начальником режима. Сердца беглецов опустились: заметили? Продали?
Или проверяют наугад?
Раздалась команда:
— Собирай личные вещи! Вы́-ходи из барака все до одного!
Команда выполнена. Все
заключённые выгнаны и на прогулочном дворике сидят на своих сидорах.
Изнутри барака слышен плоский грохот — сбрасывают доски вагонок. Мачеховский
кричит: «Тащи сюда инструмент!» И надзиратели волокут внутрь ломики и топоры.
Слышен натужный скрип отдираемых досок.
Вот и судьба беглецов!
— столько ума, труда, надежд, оживления — и всё не только зря, но опять
карцеры, побои, допросы, новые сроки…
Однако! — ни
Мачеховский, никто из надзирателей не выбегают ожесточённо-радостно, потрясая
руками. Идут вспотевшие, отряхиваясь от грязи и пыли, отдуваясь, недовольные,
что ишачили впустую. «Пáд-ходи по
одному!» — разочарованная команда. Начинается шмон личных вещей. Заключённые
возвращаются в барак. Что за погром! — в нескольких местах (там, где доски были
плохо прибиты или явные щели) вскрыт пол. В секциях всё разбросано, и даже
вагонки перевёрнуты со зла. Только в культурной секции не нарушено
ничего!
Непосвящённых в побег
разбирает:
— И что им не сидится, собакам?! Что они ищут?
Беглецы же теперь понимают, как это мудро, что у них под полом нет насыпанных куч грунта: их сейчас могли бы заметить
в проломы. А на чердак и не лазили — с чердака ведь можно только лететь на
крыльях. Впрочем, и на чердаке всё забросано аккуратно шлаком.
Не допёрла псарня, не допёрла! Ах, радость! Если трудиться упорно, следить за
собой строго, — не может не быть плодов. Теперь-то докопаем! Осталось
шесть-восемь метров до обводной траншеи. (Последние метры надо рыть особенно
точно, чтоб выйти на дно траншеи — не ниже, не выше.)
А что будет дальше?
Коновалов, Мутьянов, Гаджиев и Тэнно к этому времени уже разработали план,
принятый всеми шестнадцатью. Побег вечером, около десяти часов, когда проведут
по всему лагерю вечернюю проверку, надзор разойдётся по домам или уйдёт в
штабной барак, а караул на вышках сменится, разводы караулов пройдут.
В подземный ход одному
за другим спуститься всем. Последний наблюдает из «кабинки» за зоной; потом с
предпоследним они вынимаемую часть плинтуса прибивают наглухо к доскам люка,
так что когда они за собой опустят люк, — станет на место и плинтус. С широкою
шляпкою гвоздь втягивается до отказа вниз и ещё приготовляются сысподу пола
задвижки, которыми люк будет намертво закреплён, даже если его рвать кверху.
И ещё: перед побегом снять
решётку с одного из коридорных окон. Обнаружив на утренней проверке недостачу
шестнадцати человек, надзиратели не сразу решат, что это подкоп и побег, а
кинутся искать по зоне, подумают: режимники пошли сводить счёты со стукачами.
Будут искать ещё в другом лагпункте — не полезли ли через стену туда. Чистая
работа! — подкопа не найти, под окном — нет следов, шестнадцать человек —
ангелами взяты на небо!
Выползать в обводную
траншею, затем по дну траншеи отползать по одному дальше от вышки (выход тоннеля
слишком близок к ней); по одному же выходить на дорогу; между четвёрками делать
перерывы, чтобы не вызывать подозрений и иметь время осмотреться. (Самый
последний опять применяет предосторожность: он закрывает ход лаза снаружи заранее
заготовленной деревянной горловиной, измазанной глиной, приминает её к лазу
своим телом, забрасывает землёй, — чтоб и из траншеи нельзя было утром
обнаружить следов подкопа!)
По посёлку идти
группами с громкими беззаботными шутками. При попытке задержать — дружный отпор,
вплоть до ножей.
Общий сборный пункт —
около железнодорожного переезда, который проходят многие машины. Переезд
взгорблен над дорогой, все ложатся вблизи на землю, и их не видно. Переезд этот
плох (ходили через него на работу, видели), доски уложены кое-как, грузовики с
углем и порожние тут переваливаются медленно. Двое должны поднять руки,
остановить машину сразу за переездом, подойти к кабине с двух сторон. Просить
подвезти. Ночью шофёр скорее всего один. Тут же вынуть ножи, взять шофёра на
прихват, посадить его в середину, Валька Рыжков садится за руль, все
прыгают в кузов и — ходу к Павлодару! Сто тридцать-сто сорок километров
наверняка можно отскочить за несколько часов. Не доезжая парома, свернуть вверх
по течению (когда везли сюда, глаза охватили кое-что),
там в кустах шофёра связать, положить, машину бросить, через Иртыш переплыть на
лодке, разбиться на группы и — кто куда! Как раз идут заготовки зерна, на всех
дорогах полно машин.
Должны были кончить
работы 6 октября. За два дня, 4 октября, взяли на этап двух участников: Тэнно и
Володьку Кривошеина, вора. Они хотели делать мостырку, чтобы остаться
любой ценой, но опер обещал повезти в наручниках, хоть при смерти. Решили, что
лишнее упорство вызовет подозрение. Жертвуя для друзей, подчинились.
Так Тэнно не
воспользовался своей настойчивостью влиться в подкоп. Не он стал тринадцатым —
но введенный им, покровительствуемый, слишком расхлябанный дёрганый Жданок.
Степан Коновалов и его друзья в худую для себя минуту уступили и открылись
Тэнно.
Копать кончили, вышли
правильно, Мутьянов не ошибся. Но пошёл снег, отложили, пока подсохнет.
9 октября вечером
сделали всё совершенно точно, как было задумано. Благополучно вышла первая
четвёрка — Коновалов, Рыжков, Мутьянов и тот поляк, его постоянный соучастник
по инженерным побегам.
А потом выполз в
траншею злополучный маленький Коля Жданок. Не по его вине, конечно, послышались
невдалеке сверху шаги. Но ему бы выдержать, улежать, перетаиться, а когда
пройдут — ползти дальше. А он от излишней шустрости высунул голову. Ему
захотелось посмотреть — а кто это идёт?
Быстрая вошка всегда
первая на гребешок попадает. Но эта глупая вошка погубила редкую по
слаженности и по силе замысла группу беглецов — четырнадцать жизней долгих,
сложных, пересекшихся на этом побеге. В каждой из жизней побег этот имел
важное, особенное значение, осмысляющее прошлое и будущее, от каждого зависели
ещё где-то люди, женщины, дети, и ещё нерождённые дети, — а вошка подняла
голову — и всё полетело в тартарары.
А шёл, оказывается,
помначкар, увидел вошку — крикнул, выстрелил. И охранники — не достойные этого
замысла, и не разгадавшие его, — стали великими героями. И мой читатель,
Историк-Марксист, похлопывая линеечкой по книге, цедит мне снисходительно:
— Да-а-а… Отчего ж вы
не бежали?.. Отчего ж вы не восстали?..
И все беглецы, уже
выползшие в лаз, отогнувшие решётку, уже прибившие плинтус к люку, — поползли
теперь назад — назад — назад!
Кто дочерпался и знает
дно этого досадливого отчаяния? этого презрения к своим усилиям?
Они вернулись,
выключили свет в тоннеле, вправили коридорную решётку в гнёзда.
Очень скоро вся
режимка была переполнена офицерами лагеря, офицерами дивизиона, конвоирами,
надзирателями. Началась проверка по формулярам и перегон всех — в каменную
тюрьму.
А подкопа из секции —
не нашли! (Сколько бы же они искали, если бы всё удалось, как задумано?!) Около
того места, где просы́пался Жданок, нашли дыру, полузаваленную. Но и придя тоннелем под
барак, нельзя было понять, откуда же спускались люди и куда они дели землю.
Только вот в «культурной»
секции не хватило четырёх человек, и восьмерых оставшихся теперь нещадно пропускали
— легчайший способ для тупоумных добиться истины.
А зачем теперь было
скрывать?..
В этот тоннель
устраивались потом экскурсии всего гарнизона и надзора. Майор Максименко,
пузатый начальник Экибастузского лагеря, потом хвастался в Управлении перед
другими начальниками лаготделений:
— Вот у меня был
подкоп — да! Метро! Но мы… наша бдительность…
А всего-то вошка…
Поднятая тревога не
дала и ушедшей четвёрке дойти до железнодорожного переезда. План рухнул. Они
перелезли через забор пустой рабочей зоны с другой стороны дороги, перешли
зону, ещё раз перелезли — и двинули в степь. Они не решились остаться в посёлке
ловить машину, потому что посёлок уже был переполнен патрулями.
Как год назад Тэнно,
они сразу потеряли скорость и вероятие уйти.
Они пошли на
юго-восток, к Семипалатинску. Ни продуктов не было у них на пеший путь, ни сил
— ведь последние дни они выбивались, кончая подкоп.
На пятый день побега они
зашли в юрту и попросили у казахов поесть. Как уже можно догадаться, те
отказали и в просящих поесть стреляли из охотничьего ружья. (И в традиции ли
это степного народа пастухов? А если не в традиции — то традиция откуда?..)
Степан Коновалов пошёл
с ножом на ружьё, ранил казаха, отнял ружьё и продукты. Пошли дальше. Но казахи
выслеживали их на конях, обнаружили уже близ Иртыша, вызвали опергруппу.
Дальше они были
окружены, избиты в кровь и мясо, дальше уже всё, всё известно…
Если мне могут теперь
указать побеги русских революционеров XIX или XX века с такими трудностями, с
таким отсутствием поддержки извне, с таким враждебным отношением среды, с такой
беззаконной карой пойманных — пусть назовут!
И после этого пусть
говорят, что мы — не боролись.