Глава 9
———————————————————————————————
СЫНКИ С АВТОМАТАМИ
Охраняли в долгих
шинелях с чёрными обшлагами. Охраняли красноармейцы. Охраняли самоохранники. Охраняли запасники-старики. Наконец пришли
молодые ядрёные мальчики, рождённые в первую пятилетку, не видавшие войны,
взяли новенькие автоматы — и пошли нас охранять.
Каждый день два раза
по часу мы бредём, соединённые молчаливой смертной связью: любой из них волен
убить любого из нас. Каждое утро мы — по дороге, они — по задороге,
вяло бредём, куда не нужно ни им, ни нам. Каждый вечер бодро спешим: мы — в
свой загон, они — в свой. И так как дома настоящего у нас нет, — загоны эти
служат нам домами.
Мы идём и совсем не
смотрим на их полушубки, на их автоматы, — зачем они нам? Они идут и всё время
смотрят на чёрные наши ряды. Им по уставу надо всё время смотреть на нас, им
так приказано, в этом их служба. Они должны пресечь выстрелом наше каждое
движение и шаг.
Какими кажемся мы им,
в наших чёрных бушлатах, в наших серых шапках сталинского меха, в наших
уродливых, третьего срока, четырежды подшитых валенках, — и все обляпанные
латками номеров, как не могут же поступить с подлинными людьми?
Удивляться ли, что вид
наш вызывает гадливость? — ведь он так и рассчитан, наш вид. Вольные жители
посёлка, особенно школьники и учительницы, со страхом косятся с тротуарных
тропинок на наши колонны, ведомые по широкой улице. Передают: они очень боятся,
что мы, исчадия фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомнём конвой — и ринемся
грабить, насиловать, жечь, убивать. Ведь, наверно, такие только желания
доступны столь звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет жителей
посёлка — конвой. Благородный конвой. В клубе, построенном нами, вполне может
чувствовать себя рыцарем сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать.
Эти сынки всё время
смотрят на нас — и из оцепления, и с вышек, но ничего им не дано знать о нас, а
только право дано: стрелять без предупреждения.
О, если бы по вечерам
они приходили к нам, в наши бараки, садились бы на наши вагонки и слушали: за
что вот этот сел старик, за что вот этот папаша. Опустели бы эти вышки, и не
стреляли бы эти автоматы.
Но вся хитрость и сила
системы в том, что смертная наша связь основана на неведении. Их сочувствие к
нам карается как измена родине, их желание с нами поговорить — как нарушение
священной присяги. И зачем говорить с нами, когда придёт политрук в час,
назначенный по графику, и проведёт с ними беседу — о политическом и моральном
лице охраняемых врагов народа. Он подробно и с повторениями разъяснит,
насколько эти чучела вредны и тяготят государство. (Тем заманчивее проверить их
как живую мишень.) Он принесёт под мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один вечер дела. Он
прочтёт оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за которые мало всех печей
Освенцима, — и припишет их тому электрику, который чинил свет на столбе, или
тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то неосторожно хотели заказать
тумбочку.
Политрук не собьётся,
не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам, что люди тут сидят и просто
за веру в Бога, и просто за жажду правды, и просто за любовь к справедливости.
И ещё — ни за что вообще.
Вся сила системы в
том, что нельзя человеку просто говорить с человеком, а только через офицера и
политрука.
Вся сила этих
мальчиков — в их незнании.
Вся сила лагерей — в
этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек и
ловцах беглецов.
Вот одна такая
политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира (Ныроблаг):
«Лейтенант Самутин — узкоплечий, долговязый, голова
приплюснутая с висков. Напоминает змею. Белый, почти безбровый. Знаем, что
прежде он самолично расстреливал. Сейчас на политзанятиях читает монотонно:
“Враги народа, которых вы охраняете, — это те же фашисты, нечисть. Мы осуществляем
силу и карающий меч Родины и должны быть твёрдыми. Никаких сантиментов, никакой
жалости”».
И вот так-то
формируются мальчики, которые упавшего беглеца стараются бить ногой непременно
в голову. Те, кто у седого старика в наручниках выбивают ногою хлеб изо рта. Те, кто равнодушно смотрят, как бьётся закованный беглец о
занозистые доски кузова, — ему лицо кровянит, ему
голову разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они — карающий меч Родины.
Уже после смерти
Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной «вольной» ташкентской клинике.
Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает соседям о своей службе в армии.
Их часть охраняла палачей и зверей. Узбек признался, что конвоиры тоже были не
вполне сыты и их зло брало, что заключённые, как шахтёры, получают пайку (это
за 120%, конечно), немного лишь меньшую их честной солдатской. И ещё их злило,
что им, конвоирам, приходится на вышках мёрзнуть зимой (правда, в тулупах до
пят), а враги народа, войдя в рабочую зону, будто на весь день рассыпаются по
обогревалкам (он и с вышки мог бы видеть, что это не так) и там целый день спят
(он серьёзно представлял, что государство благодетельствует своих врагов).
Интересный вышел
случай! — посмотреть на Особлаг глазами конвоира. Я
стал спрашивать, что ж это были за гады и разговаривал ли с ними мой узбек
лично. И вот тут он мне рассказал, что всё это узнал от политруков, что даже дела
им зачитывали на политбеседах. И эта неразборчивая его злоба, что
заключённые целый день спят, тоже, конечно, утвердилась в нём не без того,
чтобы офицеры кивали согласительно.
О, вы, соблазнившие
малых сих!.. Лучше бы вам и не родиться!..
Рассказал узбек и о
том, что рядовой солдат МВД получает 230 рублей в месяц (в 12 раз больше, чем
армейский! откуда такая щедрость? может быть, служба его в 12 раз трудней?), а
в Заполярьи даже и 400 рублей — это на срочной службе
и на всём готовом.
И ещё рассказывал
случаи разные. Например, товарищ его шёл в оцеплении и померещилось ему, что из
колонны кто-то хочет выбежать. Он нажал спуск и одной очередью убил пятерых
заключённых. Так как потом все конвоиры показали, что колонна шла спокойно,
то солдат понёс строгое наказание: за пять смертей дали ему пятнадцать суток
ареста (на тёплой гауптвахте, конечно).
А уж этих-то случаев
кто не знает, кто не расскажет из туземцев Архипелага!.. Сколько мы знали их в
ИТЛ: на работах, где зоны нет, а есть невидимая черта оцепления, — раздаётся
выстрел, и заключённый падает мёртв: он переступил черту, говорят. Может быть, вовсе не переступил, — ведь линия
невидимая, а никто второй не подойдёт сейчас её проверить, чтобы не лечь рядом.
И комиссия тоже не придёт проверять, где лежат ноги убитого. А может быть, он и
переступил, — ведь это конвоир может следить за невидимой чертой, а заключённый
работает. Тот-то зэк и получает эту пулю, кто увлечённей
и честней работает. На станции Новочунка (Озёрлаг) на сенокосе — видит в двух-трёх шагах ещё сенцо, а
сердце хозяйское, дай подгребу в копёнку, — пуля! И солдату — месяц отпуска.
А ещё бывает, что
именно этот охранник именно на этого заключённого зол (не выполнил тот заказа,
просьбы), — и тогда выстрел есть месть. Иногда с коварством: конвоир же и велит
заключённому что-то взять и принести из-за черты. И когда тот доверчиво идёт, —
стреляет. Можно папиросу ему туда бросить — на, закури! Заключённый пойдёт и за
папиросой, он такой, презренное существо.
Зачем стреляют? — это
не всегда поймёшь. Вот в Кенгире, в устроенной зоне,
днём, где никаким побегом не пахнет, девушка Лида, западная украинка, управилась
между работой постирать чулки и повесила их сушить на откосах предзонника. Приложился с вышки — и убил её наповал.
(Смутно рассказывали, что потом и сам хотел с собой кончить.)
Зачем! Человек с
ружьём! Бесконтрольная власть одного человека — убить или не убить другого.
А тут ещё — выгодно!
Начальство всегда на твоей стороне. За убийство никогда не накажут. Напротив,
похвалят, наградят, и чем раньше ты его угрохал, ещё на половине первого шага,
— тем выше твоя бдительность, тем выше награда! Месячный оклад. Месячный
отпуск. (Да станьте же в положение Командования: если дивизион не имеет на
счету случаев проявленной бдительности, — то что это за дивизион? что у него за
командиры? или такие зэки смирные, что надо сократить охрану? Однажды созданная
охранная система требует смертей.)
И между стрелками
охраны возникает даже дух соревнования: ты убил и на премию купил сливочного
масла. Так и я убью и тоже куплю сливочного масла. Надо к себе домой съездить,
девку свою полапать? — подстрели одно это серое
существо и езжай на месяц.
Все эти случаи хорошо
мы знали в ИТЛ. Но в Особлагах появились вот такие
новинки: стрелять прямо в строй, как товарищ этого узбека. Как в Озёрлаге на вахте 8 сентября 1952 года. Или с вышек по
зоне.
Значит — так их
готовили. Это — работа политруков.
В мае 1953 года в Кенгире эти сынки с автоматами дали внезапную и ничем не
вызванную очередь по колонне, уже пришедшей к лагерю и ожидающей входного
обыска. Было 16 раненых — но если бы просто раненых! Стреляли разрывными
пулями, давно запрещёнными всеми конвенциями капиталистов и социалистов. Пули
выходили из тел ворóнками —
разворачивали внутренности, челюсти, дробили конечности.
Почему именно
разрывными пулями вооружён конвой Особлагов? Кто это
утвердил? Мы никогда этого не узнаем…
Однако как обиделся
мир охраны, прочтя в моей повести, что заключённые зовут их «попками», и вот
теперь это повторено для всего света. Нет, заключённые должны были их любить и
звать ангелами-хранителями!
А один из этих сынков,
правда из лучших, не обиделся, но хочет отстоять истину, — Владилен
Задорный, 1933 года, служивший в ВСО (Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроблаге от своих восемнадцати до своих двадцати лет. Он
написал мне несколько писем:
«Мальчишки не сами же
шли туда — их призывал военкомат. Военкомат передавал их МВД. Мальчишек учили
стрелять и стоять на посту. Мальчишки мёрзли и плакали по ночам, — на кой им
чёрт нужны были Ныроблаги со всем их содержимым!
Ребят не нужно винить — они были солдатами, они несли службу Родине и, хотя в
этой нелепой и страшной службе не всё было понятно (а что́ — было понятно?.. Или всё или ничего. — А.С.), —
но они приняли присягу, их служба не была лёгкой».
Искренне, задумаешься.
Огородили этих мальцов кольями — присяга! служба Родине! вы — солдаты!
Но и — слаба ж была в
них, значит, общечеловеческая закладка, да никакой просто, — если не устояла
она против присяги и политбесед. Не изо всех поколений и не всех народов можно
вылепить таких мальчиков.
Не главный ли это
вопрос XX века: допустимо ли исполнять приказы, передоверив совесть свою —
другим? Можно ли не иметь своих представлений о дурном и хорошем и черпать их
из печатных инструкций и устных указаний начальников? Присяга! Эти
торжественные заклинания, произносимые с дрожью в голосе и по смыслу направленные
для защиты народа от злодеев, — ведь вот как легко направить их на службу
злодеям и против народа!
Вспомним, что
собирался Василий Власов сказать своему палачу ещё в 1937: ты один! — ты
один виноват, что убивают людей! На тебе одном моя смерть, и с этим живи!
Не было бы палачей — не было бы казней.
Не было бы конвойных
войск — не было бы и лагерей.
Конечно, ни
современники, ни история не упустят иерархии виновности. Конечно, всем ясно,
что их офицеры виноваты больше; их оперуполномоченные — ещё больше; писавшие
инструкции и приказы — ещё больше; а дававшие указания их писать — больше всех[1].
Но стреляли, но
охраняли, но автоматы держали наперевес всё-таки не те, а — мальчики! Но
лежащих били сапогами по голове — всё-таки мальчики!..
Ещё пишет Владилен:
«Нам внедряли в
головы, нас заставляли зубрить УСО-43 сс — устав
стрелковой охраны 43 года совершенно секретный[2], жестокий и грозный устав.
Да присяга. Да наблюдение оперов и замполитов.
Наушничество, доносы. На самих стрелков заводимые дела… Разделённые
частоколом и колючей проволокой, люди в бушлатах и люди в шинелях были равно
заключёнными — одни на двадцать пять лет, другие на три года».
Это — выражено сильно,
что стрелки́ тоже как бы посажены, только не военным трибуналом, а
военным комиссариатом. Но ра́вно-то,
равно-то нет! — потому что люди в шинелях отлично секли автоматами по людям в
бушлатах, и даже по толпам, как мы увидим скоро.
Разъясняет ещё Владилен:
«Ребята были разные.
Были ограниченные служаки, слепо ненавидевшие зэ-ка́.
Кстати, очень ревностными были новобранцы из
национальных меньшинств — башкиры, буряты, якуты. Потом были равнодушные — этих
больше всего. Несли службу тихо и безропотно. Больше всего любили отрывной
календарь и час, когда привозят почту. И наконец, были хорошие хлопцы,
сочувствующие зэ-ка как людям, попавшим в беду. И
большинство нас понимало, что служба наша в народе непопулярна. Когда ездили в
отпуск — формы не носили».
А лучше всего свою
мысль Владилен защитит собственной историей. Хотя уж
таких-то, как он, и вовсе были единицы.
Его пропустили в
конвойные войска по недосмотру ленивой спецчасти. Его
отчим, старый профсоюзный работник Войнино, был
арестован в 1937, мать за это исключена из партии. Отец же, комбриг ВЧК, член
партии с 17-го года, поспешил отречься и от бывшей жены, и заодно от сына (он
сохранил так партбилет, но ромб НКВД всё-таки потерял)[3]. Мать смывала свою запятнанность донорской кровью во время войны. (Ничего, кровь
её брали и партийные, и беспартийные.) Мальчик «синие фуражки ненавидел с
детства, а тут самому надели на голову… Слишком ярко врезалась в младенческую
память страшная ночь, когда люди в отцовской форме бесцеремонно рылись в моей
детской кровати».
«Я не был хорошим
конвойным: вступал в беседы с зэками, исполнял их поручения. Оставлял винтовку
у костра, ходил купить им в ларьке или бросить письма. Думаю, что на ОЛПах Промежуточная, Мысакорт,
Парма ещё вспоминали стрелка Володю. Бригадир зэ-ка
как-то сказал мне: “Смотри на людей, слушай их горе, тогда поймёшь…” А я и так
в каждом из политических видел деда, дядю, тётю… Командиров своих я просто
ненавидел. Роптал, возмущался, говорил стрелкам — “вот настоящие враги народа!”
За это, за прямое неподчинение (“саботаж”), за связь с зэ-ка
меня отдали под следствие… Долговязый Самутин…
хлестал меня по щекам, бил пресс-папье по пальцам — за то, что я не подписывал
признания о письмах зэ-ка. Быть бы этой глисте в жмуриках, у меня второй разряд по боксу, я крестился двухпудовой гирей, — но два надзирателя повисли на
руках… Однако следствию было не до меня: такое шатание-топтание пошло в 53-м
году по МВД. Срока мне не дали, дали волчий билет — статья 47-Г: “уволен из
органов МВД за крайнюю недисциплинированность и грубые нарушения устава МВД”. И
с гауптвахты дивизиона — избитого, измороженного, выбросили ехать домой…
Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в
дороге».
А вообразим, что
захотел бы проявить снисходительность к заключённым офицер конвоя. Ведь
он мог бы сделать это только при солдатах и через солдат. А значит, при общей
озлобленности, ему было бы и невозможно это, да и «неловко». Да и кто-нибудь на
него бы тотчас донёс.
Система!
[1] Это
не значит, что их будут судить. Важно проверить, довольны ли они пенсиями и
дачами.
[2] Кстати,
вполне ли мы замечаем это зловещее присвистывание «эс-эс» в нашей жизни — то в одном сокращении, то в другом,
начиная с Ка-Пэ-эС-эС и, значит, ка-пэ-эсэсовцев?
Вот, оказывается, ещё и устав был «эс-эс» (как и всё слишком
секретное тоже «эс-эс»), — понимали, значит, его
подлость составители, — понимали и составляли — да в какое время: едва отбили
немцев от Сталинграда! Ещё один плод народной победы.
[3] Хотя
мы ко всему давно привыкли, но иногда и удивишься: арестован второй муж
покинутой жены — и поэтому надо отречься от четырёхлетнего сына? И это — для
комбрига ВЧК?