101
Что Лев Борисович состоял
большевиком и даже с самого 1903 года — была какая-то настойчивая случайность. В
семье отца своего, весьма респектабельного человека, Лев получил хорошее выдержанное воспитание, в наследство — дар
умеренности, взвешивания сторон, доверие к покойной аргументации, да и
расположенность избегать жизненных потрясений. Ему по духу, собственно, были
гораздо ближе меньшевики, с ними он чувствовал себя среди
своих. И жена его Ольга Давыдовна, сестра Троцкого, тоже считала себя
меньшевичкой. Но в 20 лет Лев проголосовал раз с большевиками — и так прибило к
ним. И вовсе вопреки своему мягкому характеру принял устрашающий псевдоним
Каменев. Не пришлось ему кончить юридический факультет Московского
университета, уехал в эмиграцию, там жил в окружении Ленина и невольно попал
под его необоримое влияние: против напора его трудно спорить, и уклониться от
него можно только разве на расстоянии, а в прямом соседстве невозможно.
Расстояние возникло только тогда, когда провалился Малиновский, и надо было
кого-то послать негласно руководить чурками из
большевицкой фракции Думы, писать за них речи, учить их, — Ленин и послал
Каменева, перед самой войной. Да всего несколько месяцев, с Карельского
перешейка, он ими тут руководил — а дальше провал, и опять-таки из-за
ленинского дьявольского нетерпеливого подталкивания: из Швейцарии прислал
думской фракции как непременную инструкцию свои тезисы. И между другими стояло
там: что поражение России в войне — „наименьшее зло” (а стало быть —
желательный выход); и требование создавать в воюющей армии подпольные
большевицкие группы. Надо совсем потерять ощущение российской действительности,
чтобы такое приказывать, да кому — членам Государственной Думы! На тайном
совещании с депутатами Каменев против этих двух тезисов возражал — и Петровский
внёс его предлагаемые исправления в один машинописный экземпляр. А когда их
всех той же осенью арестовали, предъявив государственную измену, то Каменев и
надоумил депутатов ссылаться на это исправление: что депутаты, мол, сами от тех
пунктов отказались. Власти тоже обрадовались такому истолкованию: иначе надо
было вешать этих рабочих; переквалифицировали государственную измену в
сообщество для тяжёлого преступления и отправили в сибирскую ссылку, с ними и
Каменева. А Ленин рвал и метал, что на публичном суде не стали защищать его
тезисы, — и за то объявил Каменева предателем.
В Сибири, в отдалении от
Ленина, Каменев развивался нестеснённо, очень был обнадёжен ходом Февральской
революции и, приехав в Петроград перенять руководство здешними большевиками от
неграмотной шляпниковской братии, естественно был
расположен, как и большинство советского ИК, поддерживать Временное
правительство и разумное государственное строительство.
Но вот приехал Ленин. Ещё и
когда в первый вечер Каменев слушал в вагоне его выговор, затем его программу и
затем на другой день в Таврическом дважды, — его поразила даже не та залётная
дерзость крайних лозунгов, какая поразила всех, а — практическая неприменимость
их сегодня, полная практическая беспомощность, за пределами осознания реальной
обстановки. Эмигрантский беспочвенный разгон да ещё и
собственное ленинское свойство заскакивать.
Жизнь Каменева в Сибири и
вот уже скоро месяц в Петрограде утвердили его не поддаваться ленинским
тезисам, а вступить с ними в корректный спор. Он дважды опубликовал в „Правде”:
что тезисы Ленина — это его личное мнение, но в них нет никакого ответа на
животрепещущие вопросы масс; на всё один ответ — социализм, но эта абсолютная
истина ничем не помогает в практической политике. Эти тезисы — великолепная
программа для первых шагов революции, но только в Англии, Франции или Германии,
а не в России сегодняшнего дня: не учтено конкретное соотношение сил в данной
стране. Такая абстрактная программа совершенно не годится для нас, если мы
хотим остаться партией революционных масс пролетариата, а не оторваться малой
группой пропагандистов-коммунистов (как у Ленина всегда и бывало). Об отношении
ко Временному правительству у Ленина даже сразу три
ответа: 1) его надо свергнуть; 2) его сейчас нельзя свергнуть; 3) его вообще
нельзя свергнуть обычным способом из-за того, что оно поддержано Советом. Но если
даже замысел свержения обречён на неудачу — то лозунг „немедленного свержения”
дезорганизует наши силы.
А Ленин, это характерно для
него, не признал ни на волос, ни в чём ни единого
недостатка или промаха своей программы, а стал мгновенно изворачиваться в
ответ, исписывая целые десятки страниц и все в атакующем стиле.
А тут уже стали собирать и
заседания петроградской городской конференции
большевиков. При отчаянной скудости большевицких сил пришлось удивиться,
насколько трезвые тут раздались голоса, явно неожиданно для Ленина и оттеняя
всю беспочвенность его программы. А страховик Калинин набрался смелости против
ленинского авторитета: мы, старые большевики, верны ленинизму и удивляемся, что
Ленин сам порывает с ним; но в ленинских тезисах ничего и практически нового
нет по сравнению с тем, что в первые дни революции тут
делала первобытная шляпниковская группа.
Действительно, по примитивности эти линии вполне совпадали. Даже и „батрацкие
депутаты” были в шляпниковских резолюциях БЦК, и
вооружение народа и немедленное создание красной гвардии по всей стране. Но
удивительно, что Ленин ни на йоту не захотел этого отметить, он полностью
игнорировал весь партийный опыт до его приезда. Неужели же в нём такое мелкое
чувство первенства? самовлюблённость? — непохоже. Неужели надо заподозрить, что
ему власть в партии важнее принципа? Или он боялся сравнения своей тактики с
таким упрощённым образцом? Нет, скорее всего он
искренно и всем существом воспринимает: „революция — это я”. И только он один
знает как, а помимо него никто не может знать правильно.
В прениях Каменев не
выступал, дал высказаться всем простым. А Ленин и безлично (но энергично)
поддакивающий ему Зиновьев выявляли всё те же прорехи своей программы: ни
одного практического указания, что же делать сегодня. Уж на Временное
правительство Ленин валил самые небылые грехи — и
попустительство монархистам, и нарочитое оттягивание Учредительного Собрания, —
а наворотив всё это, ничего не мог предложить, кроме
„длительной работы по прояснению пролетарского классового сознания”, — в чём
уже сильно отступил от своего приездного лозунга
немедленной социалистической революции. Каменев внёс
несколько поправок к резолюции, в том числе бдительный контроль над действиями
Временного правительства, — Ленин отмёл: контролировать без власти нельзя, как
я буду контролировать Англию, не завладев её флотом? — но, он не хотел
признать: контроль — реален, ибо Совет-то имеет реальную власть, хотя в
Исполнительном Комитете господствует интеллигенция и туда не попали те, кто
были раньше руководителями пролетариата. И ещё, видя опасный наклон
Ленина к немедленному свержению Временного правительства, Каменев предложил
поправку: „конференция предостерегает от дезорганизующего
в настоящий момент лозунга свержения, он может затормозить длительную работу
просвещения масс”. Но и эта, как все его поправки, была отвергнута при
голосовании: есть у Ленина какая-то проломная сила убеждения, учительного
напора на слушателей (да среди них всегда насажены его сторонники) — и они
следуют за ним даже вопреки явности.
Но именно на этом пункте
Ленин и сорвался в кризисе 20-21 апреля. А сорвавшись — рванул, напротив, с избытком назад, уже не только отказывался от
„долой Временное правительство”, но и свою вчерашнюю точку — однако уже будто и
не свою, извернулся — называл авантюрной попыткой. Эту последнюю, отречную, резолюцию ЦК 22 апреля и составили и разослали
впопыхах, без Каменева, — так что он и не имел случая упрекнуть Ленина: зачем
уж так избыточно отступать?
Учился ли Ленин на своих
срывах этих двух недель? Как будто и да — а как будто и нет. Сегодня, на первом
и главном дне всероссийской конференции большевиков, при сильной и оппозиционной ему группе москвичей, он развернул длинный
сумбурный доклад „о текущем моменте”, куда впихнул самые важные и разные
вопросы — и отношение к Временному правительству, и как кончать войну, и
международное рабочее движение, и, разумеется, всё скомкал. Переименование
партии уже ни разу не вспомнил, но и о „революционной демократии” слышать не
хотел. В его программе сохранились все черты абстрактности. Как же именно
кончать войну — он выразить не мог, тут у него полный утопизм, хотя будто:
только массы не могут понять — как. Не настаивал с прежней яростью, что
буржуазно-демократическая революция у нас кончилась, но и не соглашался, что —
не кончилась. Он как будто отказывался от своего дикого лозунга превращения
войны в гражданскую, но и не заменял его ничем, — а
что у него в голове? Он так легко и быстро поворачивает, делая при этом вид,
что и не повернулся. Тут, на конференции, между своими, говорил как на митинге:
„общеизвестно, что тайные договоры содержат грабёж
русскими капиталистами Китая, Персии, Австрии”, — стыдно слушать. Или: „в
Англии все тюрьмы наполнены социалистами”. Или смехотворный практический шаг к
социализму — „открыть единый банк в деревне”, и однообразно повторял это, не
находя ничего лучше. Ещё — передавать государству синдикат сахарозаводчиков,
главное именно его. И — всю землю, конечно.
И — что же ведёт его? Не
может же Ленин искренно верить, что вот здесь и
изложен правильный марксистский путь. Или это слепое стремление — скорее к
власти? — тёмное для него самого? Просто сверкает ему, что можно
овладеть, как показалось ему к концу 20 апреля? Ленин страстен в спорах, в
ненависти, в ярости — а на самом деле поразительно холодное сердце. И не
располагает к открытости. Поговорить с ним откровенно, интимно — не удавалось
никогда за годы. И — ни в эти дни.
И кажется, для Ленина было
неожиданностью, когда после его доклада поднялся Дзержинский и от группы товарищей
потребовал дать большой содоклад Каменеву. И пришлось Ленину согласиться.
Кому ж было и принять
ленинский вызов, если не Каменеву? Но, ища единства и умеренности, он не
допустил ни одного полемического выпада и только отстаивал несомненные положения.
Что лозунг „долой Временное правительство” играет дезорганизующую
роль, в данный момент нельзя ставить вопроса о свержении, — и не надо дёрганий,
эти шатания-колебания ослабили нашу позицию. Что всё в России ещё находится в
расплавленном состоянии и буржуазная демократия не исчерпала своих
возможностей. Ни из чего не следует, что революция уже приближается к социалистической. Не время нам разрывать блок с мелкой
буржуазией, ещё можно делать совместные шаги. Именно революционная демократия,
хотя товарищ Ленин и не любит этого слова, и должна будет столкнуться с
буржуазией — хотя бы по вопросу свободы, ибо нынешняя полная свобода, атмосфера
митингов исключают ведение войны, и правительство будет вынуждено что-то
предпринять. И наш практический путь — это контроль Совета над правительством,
как он уже и идёт, он есть разумный этап к будущему взятию нами власти. А если
мы отказываемся признать контроль над правительством — мы отдаём его другим
группам в Совете, упускаем и Совет.
Прения тоже не могли сильно
порадовать Ленина. Хотя и были такие тупые, как Бубнов, — немедленно поднять
знамя гражданской войны, свергнуть правительство, осуществить нашу диктатуру;
или, поумней, Ангарский, — свергать правительство
неизбежно, но надо ждать, когда оно пошлёт воинские команды против крестьян.
Даже Богдатьев, близкий к Ленину, не надо бояться
гражданской войны, — и тот оговаривал, что у Ленина нет практического чутья и
знакомства с крестьянской массой. А Смидович бранил ленинские тезисы, что они
отмежевали и изолировали большевиков ото всех фракций Совета, ото всех партий и
от самих масс, тезисы стали всеобщим пугалом, и при каждом выступлении нам их
напоминают. И Кураев: что тезисы в голой форме, без промежуточных звеньев,
никуда не годятся, нельзя выставлять одну голую диктатуру и никакого
конкретного плана. Практические провинциальные работники все видели этот
ленинский эмигрантский отрыв в заоблака теории.
Особенно энергично отвергал и ленинскую резолюцию и его взгляд на Советы —
Ногин: нам нужна практическая программа, а не общая теория; также и с войной: а
что если она кончится раньше, чем разовьётся мировое пролетарское движение? А
Рыков возражал по самой сути: что в нашей крестьянской стране нельзя
рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции, и с такими
лозунгами мы превратимся в пропагандистский кружок, малую кучку. К
социалистической революции толчок будет с Запада, а пока у нас безбрежное море
практической работы в пределах буржуазного строя; так же и с войной: нельзя
обескураживать массы, что нет другого выхода из войны, как переход власти в
руки пролетариата.
Ну, Зиновьев, ленинский
подголосок, разумеется, со всем апломбом своей недалёкости и оттого особенной
уверенности, газетности, во всех точках защищал
ленинскую программу и заносился о Каменеве, что, конечно, живя в Сибири, он не
мог следить за новейшей интернациональной литературой, а то бы знал, что стоит
на позиции Каутского.
От Зиновьева — какое-то
общее ощущение нечистоплотности: и от волос его, от головы, от речи, от
аргументов, от приёмов.
Пожалуй — и от Сталина. Это
впечатление появлялось у Каменева и раньше, а сегодня усилилось от внезапного
лукавого поворота того на ленинскую сторону. Все эти недели смирно шёл вслед
Каменеву — а сегодня выступил коротко и, как обычно, без единой стройной мысли,
— лишь открыто заявить, что он — за Ленина.
В заключительном слове,
смягчая резкости ситуации, Каменев подтвердил, что, разумеется, все мы держим
курс на пролетарскую революцию, ликвидировать войну наиболее выгодно, конечно,
социалистическим переворотом. Но ленинская Резолюция такова, будто она
предложена прежде кризиса последних дней, кризис не учтён. Резолюция совершенно
абстрактна, общая схема, мы ею только ослабим своё влияние. А если свержение
Временного правительства остаётся единственным практическим лозунгом — то зачем
тогда ругать ПК за авантюризм? Нельзя менять политику каждые два дня.
„Длительное разъяснение” — значит устранить себя из революционного процесса,
уклониться от политического влияния. Беспартийный блок Совета — жизненен, и его надо поддерживать. А если вы против Совета
— то скажите это.
Оставалось заключительное
слово Ленина — и он ещё и ещё раз удивил. Он — как будто не слышал большей
части прений, и всех упрёков и критики своей программы. Он вдруг с
поразительной оборотливостью объявил, что с Каменевым они во всём
согласны! — (во всём, на что надо бы ему ответить или сдаться?) — и
только единственный пункт разногласий: контроль над правительством.
Во всём согласны?
— когда во всём практически расходимся! Этим шедевром уклончивости Каменев был
просто ошеломлён. Но из такта он не мог указать вслух.
И только по поводу бурного
кризиса этих дней Ленин выдавил из себя толику признания: мы хотели произвести
мирную разведку сил неприятеля... мы не знали, насколько колебнулась масса в
нашу сторону, и вопрос был бы другой, если бы колебнулась сильно... ПК взял
„чуточку левее”, а мы не успели задержать... всё произошло из-за несовершенства
организационного аппарата. Были ошибки? Да, были. Не ошибается тот, кто не
действует.
И ещё — полупризнал,
сквозь зубы, что партия большевиков оказалась в изоляции. Но — как будто не
из-за его призрачных тезисов. И как будто — не из-за промахов кризисных дней. А
вот из-за чего: из-за нашего отказа поддержать заём Свободы.
От того, что Совет проголосовал
поддержать заём, — что не имело никакого практического значения, — Ленин впал в
непропорциональное и даже комичное уныние. Вдруг заявил:
— Крестьянин идёт за
Милюковым и Гучковым, это факт.
ДОКУМЕНТЫ
— 17
24 апреля
ИЗ
ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ — РЕЙХСКАНЦЛЕРУ БЕТМАН-ГОЛЬВЕГУ
Срочно,
вслед за телефонным сообщением
Сообщение
офицера разведки о переговорах с двумя русскими депутатами южнее г. Дисны... Побудить Стеклова, первого заместителя Чхеидзе,
без которого нельзя обойтись, приехать на место. Стеклов склонен к
компромиссам... Если немцы откажутся от аннексий, то русские не должны будут
считаться с Антантой, но заключат сепаратный мир. За свой излишек военнопленных
Россия предлагает денежное возмещение... Из дальнейшего следовало, что Россия
не будет непреклонно держаться точки зрения о не-аннексиях
с нашей стороны. Галиция будет, разумеется, очищена для Австрии... Депутаты
сказали дальше: интерес к вопросу о том, кто начал войну, отошел в России
полностью на задний план. Единственный жгучий вопрос для всей страны — скорое
заключение мира.
Соображения
Вашего превосходительства насчет присоединения Литвы и Курляндии при
собственном герцоге доложены ген. Людендорфу. Слово
„аннексия” должно быть заменено „исправлением границы”.