109
Кончилось волжское судоплаванье. И месяца не пробегали по вольной воде.
Не стало нагляда,
отчёта и разумных рук. Кого прогнали, кого потеснили, кто сам ушёл.
Вы же, питерские, хлеба
ждёте? И вы же всё развалили... При новых порядках четыре баржи с хлебом
потонуло разом под Самарой в шторм, на каждой по 500 тысяч пудов зерна.
В Самаре же погрузили 170
тысяч пудов в гнилую баржу — и тоже потонула... (А в газетах: „от неизвестной
причины”.)
Пароход „Кавказа и Меркурия”
налетел на устои симбирского моста.
Нижегородские пристани
залиты водой, а на баржах смешали муку с овсом — такого Волга ещё не помнит.
В этом году
какая уж ярмарка? — не будет. Хотя назначили уполномоченного и по ярмарке, и по
продовольствованию волжских судовых команд.
(Разбегаются.)
А в Астрахани?
Рыбопромышленники всю войну сдавали рыбу для армии. После революции у них
отобрали промысловую полицию (как всякую полицию — на фронт!), население
кинулось ловить рыбу в запретных водах, где кому вздумается, тогда подрядные
ловцы расторгли договора. Тем временем губернский комитет установил твёрдые
цены, по которым рыботорговцы обязаны принимать от любых ловцов. И промыслы
завалены уловами этой весны, и ещё везут и везут, рабочие не успевают солить и
сушить, но за отказ принимать — уголовное наказание, а за порчу рыбы —
пятикратный штраф.
А рыба — гниёт.
Ещё
бедствие — с пассажирскими пароходами: солдаты захватывают и палубы и классные
помещения, набиваются свыше всяких норм, и не только сами не покупают билетов,
но не дают получать деньги и с пассажиров, и ещё не дают грузить товары ни в
люки, ни на палубы — это „беспокоит” их, а сами портят судовое имущество,
воруют вещи у пассажиров, хамят капитанам и велят останавливаться у своих деревень, где
никогда не останавливались, и опасно.
Так что же там, в
Петербурге, — правительство России или кто? Кому это — мы жертвовали вот
недавно? И заём покупали?
И то всё — уже проглочено.
(И — куда? кому? на что?) А теперь уже вопят: ввести
„налог свободы”: у кого больше миллиона — забрать половину, больше трёх —
забрать три четверти. Не найдётся в деньгах — отбирать товары, дома, фабрики.
Пароходы.
А тем временем все русские
акции упали почти наполовину. Падает и рубль.
А вон — Сибирь заявила,
хочет автономии.
Может, завтра и Волга?
А война — висит, никуда не
делась.
Составили комитет
судовладельцев и послали петицию — кому же? — Чхеидзе! сила в Совете: что
рабочие предъявляют требования невыполнимые, речной флот обречён на
бездействие, не сумеет подать Петрограду топлива и хлеба, ответственность за
последствия возлагаем на вас.
Никакого ответа.
При крупном повороте корабля
есть такая команда: „Одерживай!” — „Есть одерживать!” Это значит: после крутого
забора руля, допустим влево, рулевой тут же, не дожидаясь
полегоньку начинает крутить штурвал направо. Корабль ещё довернёт, куда
поворачивает по инерции, — и тогда: „Так держать!” А если не одерживать —
пароход будет кружиться на месте или идти по ломаной.
Вот так и в политике. Эти
два месяца — никто не одерживал.
И если на московском
мартовском съезде называли старый Петербург „ханской ставкой”, — что теперь
сказать про новый Петроград?
С тревогой обходил Польщиков нижегородские торговые круги.
Одни: да, разрознены мы,
надо нам единиться, обороняться.
Но как-то — нехотя.
А когда-то ведь из Нижнего — и спасали Россию.
А другие уже рукой махнули:
ничего не спасти, всё пропало, ликвидировать дела да капитал переводить за
границу.
Но русский купец — так не
может!! Сам Польщиков ни за что не шагнёт так —
капитал за границу.
Однако если уже смекают, как деньги за границу гнать, — то какая с ними сдружба?
Не-ет, разучились мы, братцы, стенкой
стоять.
Надо ехать в Москву, в
Китай-город, к молодому Сергею Третьякову, советоваться, они с Польщиковым друзья. Ещё год назад Сергей Николаевич
„штурмовал правительство”. На мартовском съезде избрали его заместителем Рябушинского в оргкомитете промышленников. Он — многих
новых вожаков знает, и Польщикову скажет, как дело
видит, не таясь. Сейчас вот — отказался ехать на новый торгово-промышленный
съезд в Петрограде: собираются мародёры тыла.
Надо основательно обсудить.
С мародёрами и рвачами нам не по пути, тут и толковать
нечего. Но — с правительством? Шесть недель назад мы дали им беспринудительное подчинение, полное доверие, поддержку,
заём, ограничение прибыли, — а взамен получили? — развал, приказы без ума, или
никаких. Что же вы? — ведите! спасайте! вы же — правительство! Без хозяина
нигде никакое дело не пойдёт.
Или — опять нам в оппозицию?
Или спасать Россию помимо правительства, — так кому ж это по силам? Не по силе
и наших денег.
Куда ж это всё
раскачивается, если — не рухнуть?
А если рухнет — то что уцелеет и от всего твоего имущества?
Всё — в тлен?
А — как же тогда жить?
По-русски, конечно, и так:
засвистит судьба Соловьем-разбойником, погибать — так и погибать!
А — сын? Дочь? Жена?
Всегда, сколько помнил, жил Польщиков с ощущением своей силы: силы тела, силы
соображения, знаний, и силы денег. И вдруг вот, посреди расцвета, — застигнут
ощущением, что сила утекает из него: пока ещё не мускульная, не кровяная,
только имущественная. Но за хаосом в его имуществе, пароходах и конезаводстве — порушится и вся остальная. И не удержишь.
Сперва намечал ехать в Петроград
на этот съезд, — отдыхал душой, что Зореньку повидает. А теперь — нет.
Даже в эти горькие недели
нашёл время, написал ей два письма.
Другая бы пора — взял бы её
на Волгу. Да вывел бы на палубу хозяйкой своего лучшего корабля. („Самодержца”. Да пришлось
переименовать...)
Но началась такая подвижка —
такая подвижка всего — уже ощущал Польщиков недохват
силы — на всё, на всё.
Стал — не хозяин своей
жизни.
Тряска пойдёт — и эту девочку
тоже он не удержит.