112
Только-только стал Гучков выздоравливать — а волненья этих бурных дней опять
подкосили его. В ночь на вчера было два сердечных припадка, и вчера весь день
пролежал, и сегодня почти. Приезжало два профессора сразу. (И Маша конечно, но
категорически отправил её.)
Это только за апрель — уже
третья болезнь.
Да если бы Бог в самом деле был где в мире — как же мог бы Он
распоряжаться так безжалостно и бессмысленно? На самом важном посту России и в
самые отчаянные недели — как же бы рассудил Он
отнимать силы? В чём тут замысел? что за рок?
Или: это уже и смерть
подкатила?
Какой жалкий конец. Не так представлялось
ему всю жизнь. Умереть — так достойно, громко, красиво! Даже грозно.
Не в презренном бессилии.
Вся жизнь его — как долго
строенная, стройная башня, — и вот с проломом в крыше. Как будто для того и рос
на всю высоту, чтоб тут получить проломный удар.
Приходил Корнилов, стянутый
от гнева, третий раз просил отставку. Теперь и правительство объявляло, что
право распоряжаться войсками принадлежит исключительно командующему Округом.
Теперь и советская банда полуизвинялась за
вмешательство и изображала происшедшее как свободное соглашение с Корниловым. А
завтра — вмешается и хуже.
Корнилову, конечно, остаётся
только отставка. Но просил его Гучков — ещё
повременить, поглядеть.
Стыдно было министру перед
командующим.
Так это давним уже виделось,
начало марта, — когда приехал прославленный генерал с одного из лучших крепких
корпусов — управлять войсками революционной столицы.
И зачем брали его оттуда?
В начале марта — разве можно
было вообразить такое общее низвержение, крушение? Казалось: начало огромной
исторической эпохи!
А вот уже и оборвалось.
Земли под ногами — нет. И у
командующего. И у министра. И у всей Армии.
А всё — исполкомовская
разлагательная сволочь. (И как же нагло сейчас обвирают ход событий 21 апреля!)
Как это получилось? — да
быстро: что вся Россия попала в руки этой банде беззвестных
проходимцев?..
А правительство — презренная
слякоть. Разве такое правительство заслужила Россия?
Спорили вокруг милюковской ноты, Гучков почти и
голоса не подал: что надрываться спорить о целях войны, когда не стало армии?
Когда он выдвинул им 20
апреля сопротивляться — они затряслись от перепуга.
Но и 20 апреля было поздно.
Ибо: вся армия — у него, и весь флот у него, а рядом — ни одного надёжного
батальона. Не только батальона — даже нет порядочной охраны у довмина. Врывайся — и убивай. Как Непенина.
Ошибся сам Гучков. Все эти два месяца не тем был занят.
Сейчас — только новый
военный переворот — уже против Совета — и был бы спасением революции.
Но министры — ни один, ни за
что — не пойдут на это. Вот если б устроилось как-нибудь само собой, без них.
Чтоб им ни за что не нести ответственности.
Как говорил Столыпин: я
жажду ответственности!
Ergo[1], пришлось бы устранять и
правительство. Сразу всех.
Да и на это бы Гучков пошёл, отчего же? Но не только болезнь его
подкосила, — армия! Если так пойдёт — через 3-4 недели её вообще не будет.
И стыдясь своего бессилия,
своей попугайской роли, и видя же позорную слабость
правительства — Гучков сказал министрам: а давайте
уйдём все сразу, вместе? Вот это будет — достойный шаг. И по-русски, не
цепляться за власть: мы вам не нравимся — мы уходим, справляйтесь сами. И
опубликовать диагноз положения, политическое завещание. Что мы сделали, и
почему дальше работать невозможно.
Эти куклы отшатнулись,
конечно. И даже откидистей всех Милюков: он ведь
имеет дело не с бунтующими солдатами, а с благополучными дипломатами, ему легко
верить в успешный исход.
И сочинили жалкое Обращение
к стране. Ударить по Исполнительному Комитету — побоялись. И дело правительства
— ещё хуже проиграно.
И что же остаётся?
Конечно, наши чтимые
исторические герои умели действовать и в худших обстоятельствах. Так что ж, со
всеми своими дуэлями, путешествиями, авантюрами — не вытягивал Александр Иваныч на исторического героя?..
Чем состоять рабом Совета
депутатов — уйти!
Уйти — самому. Одному.
В эти последние два дня
болезни Гучков уже стал вплотную с таким решением.
И ощутил — облегчение. В один
миг не уйдёшь, но осталось — найти лучший момент. Как-то доиграть роль. Вот
завтра, на Четырёх Думах, найти силы выйти и грянуть в
последний раз.
Как стало легче! Как будто
теперь это был посторонний, а не он. Сперва лёжа,
потом сидя выслушивал внимательно докладчиков, находчиво клал резолюции.
(Многое перелагал на своих помощников и на Поливанова.) Потом нашёл силы
принять и делегации — но кто оказались: не боевые воины с заверением в твёрдом
стоянии, нет, — делегация военных фармацевтов: они образовали всероссийский
союз и требуют передать всё военно-фармацевтическое дело в России в руки их
выборной организации и уже выбранного начальника. С трудом сдерживаясь, чтобы
не выгнать, ответил им Гучков: он — против выборного
начала в армии, и может отвечать за дело только тогда, когда лицо назначено им
самим. (Пошли жаловаться князю Львову — и тот к их проекту, разумеется,
„отнёсся сочувственно”.)
Тут опять приехал на приём надоевший Братиану, никак не
уедет.
Если остались считанные дни
— то надо и поспешить принести последнюю возможную пользу. Убрал с фронта
Рузского, хватит. А что ещё может больной министр, не выходя из кабинета? —
писать воззвания и приказы. Воззвание к офицерам, работающим в своих же
военно-промышленных комитетах: идти в строй, а тут вас заменят чиновники. И
воззвание к солдатам: не ожидать объявленного срока возврата из отлучек 15 мая
(промахнулся, слишком далеко дал) — но по нравственной обязанности явиться в
свои части прежде того. И воззванье-приказ от изболевшего сердца: „Люди,
ненавидящие Россию и несомненно состоящие на службе
наших врагов (сейчас уже можно от души), проникли в Действующую армию и
проповедуют окончить войну возможно скорее (бей по Совету! тут не одни
большевики)... Но армия, идущая навстречу смутьянам, приведёт отечество к
позору, разорению, крушению. Не верьте предателям!..”
И голос и рука его ослабели.
Может — кого удержит. А не удержит — так уже не Гучкову
расхлёбывать.
Поднесли не первую
телеграмму от Донского казачьего съезда. Вот разве что. Надо было опираться с
самого начала на казаков? Но шатнувшись в прежней службе в феврале — отчего б
им не шатнуться и дальше?..
Между тем теребили из
Таврического дворца. Там теперь не прорежались
самочинные военные делегации с фронта. Уже устали их принимать в Мариинском дворце и в довмине, так они слонялись по Таврическому. А когда их
собиралось погуще, то они открывали — уже третий раз в
одном апреле — „Совещание фронтовых делегатов”, никак не конституированное,
каких-нибудь полтораста человек, без каких-либо прав, но с наивной уверенностью
в таком праве. И вот в эти дни как раз текло такое, и весьма нахальное:
требовали, чтобы министры являлись к ним туда отчитываться. Довмин
ответил: товарищи министра заняты срочными делами. Настаивали: явиться. Нечего
делать, вчера послал Новицкого. И он там вынужден был отвечать на солдатско-унтерские вопросы. Почему ещё не заменены
некоторые начальники? Отвечал: уже заменено 115 из самых
высших, это цифра небывалая. А почему не наказаны командующие за Червищенский плацдарм на Стоходе?
почему не наряжено следствие? Новицкий объяснял (с натяжкой), что не
командующие виноваты, а снесло наводнение 12 мостов, и удержать плацдарм было
нельзя. И вообще — „изложите стратегические соображения”. Тут Новицкий ошибся,
ответил: Петрограду никакой опасности нет. Поднялся большой шум: а как же Гучков два месяца твердит об опасности для Петрограда? чего
же стоют его воззвания? И почему ещё не вся бывшая
полиция послана на фронт? И почему нет прямой отмены отдания чести? Новицкий
ещё более растерялся и оправдывался, что не все вопросы в его компетенции, а
иные в делопроизводстве, иные разрабатываются, — и тогда стали требовать самого
военного министра! Он — болен. А мы — не торопимся, подождём.
Какова же наглость! Всю
жизнь Гучков служил народу — а всё-таки охлоса не представлял. Сколько он ездил по фронтам — мало,
встречался с Исполнительным Комитетом — мало, теперь и каждое отдельное мурло могло требовать его для объяснения.
И даже — вызывали всех
министров Временного правительства, одного за другим!
И Шингарёв, по простодушию,
сегодня уступил и поехал. Хоть занял их на полдня.
Неслыханная наглость. Даже
Совещание Советов месяц назад не посмело вызвать министров. А эти — вызывали.
Какая тоска!
И какое бессилие...
Если уж уходить — так
крепко-крепко хлопнуть!
А вот — нет сил.
Сейчас, правда, внезапная
смерть была бы — самый простой и почётный выход.
Уж останавливалось бы сердце
до конца, что ли.