115
Поручику Харитонову в роту
из штаба полка, по телефону:
— У вас — братание сегодня
ожидается?
— Наверно да, — имел он силу
ещё усмехнуться. — Погода хорошая, отчего б не обняться, не поторговать?
— Ну
ждите, к вам идут.
Так из ряда
уныло-бессмысленных дней выдался чем-то примечательный.
Рассчитал время, вышел
навстречу в ход сообщения, — к нему командир полка с ординарцем, и ещё какой-то
полный, низенький, без военной выправки, в форме земгусара.
Старого командира полка
отчислили ещё в марте, вместо него был новый — полковник с роскошными
белокурыми скобелевскими бакенбардами, пожилой,
грузный и заботливый. Он назначен был с нестроевой должности; по нынешней
необычной обстановке сохранял большую дозу хладнокровия перед безобразиями и
старался спасти в полку, что ещё можно. Вообще же, кажется, он надеялся, что
его так же скоро отчислят с должности, как и назначили.
— Вот, поручик, к вам гость
— господин Горвиц, корреспондент „Русской воли”. Он
желает понаблюдать нашу жизнь и особенно братание.
Они стояли в расширении, на
развилке ходов. Корреспондент выдвинулся вперёд, левой рукой быстро отвёл
офицерскую сумку, правую быструю руку протянул на рукопожатие:
— Подписываюсь Самойлов,
может быть читали.
Ладонь у него была мягкая,
лицо всё брито, но не сегодня, а то даже и не вчера, по походным
обстоятельствам, равномерно начала выпирать густая чёрная щетинка.
Повёл их в ротную землянку.
Очень не любил Харитонов этих господ, приезжающих из тыла, а особенно из
Петрограда. Недавно был оттуда, тоже в земской форме, и такую
несусветицу нёс серьёзно: пагубные явления в армии? —
это пережитки старого режима, разврата в старой армии, ещё не побеждённые
оздоровляющим революционным веяньем; рост дезертирства? — это недоверие к
революции наиболее преданных народному делу людей, и вот они едут, чтобы сами
присутствовать в начинающейся борьбе за землю и волю.
Дебри непроходимые! — и
разве можно через них друг друга понять и о чём-то разговаривать? И как
изворотливо они в себе выращивают эту дичь, ни с какой жизнью не связанную.
Но Самойлов оказался
смышлёный, карие глаза живые и понятливые, никакой подобной чуши не нёс.
Спрашивал: бывает ли кто из офицеров на братаниях? Никогда. А может — из
вольноопределяющихся и кто знает немецкий язык? Нет у нас вольноопределяющихся.
— Зря вы не бываете.
Полковник часто гладил
пальцами по пышным своим бакенбардам:
— Наше положение никак не
позволяет туда с ними ходить. Но может вам откроется больше, они вам скажут,
чего нам не говорят?
На это Самойлов и
рассчитывал. А пока хотел скорей разговаривать с солдатами. Послали унтера
предупредить — и через пять минут пошли к землянке 1-го взвода.
Шли окопом, хотя мелькали и
рядом по поверхности фигуры солдат, привыкших к безопасности. Перед взводной
землянкой тоже было изрядное квадратное расширение с оставленными земляными
скамейками — поесть и покурить в тихое время. А теперь-то и всегда тихое.
При подходе полковника
несколько солдат встали, однако не вытягиваясь, другие
и так уже стояли, но чести никто не отдал и цыгарок
дорогих не выбросили, кто полуприкрыл под рукой. А Тувиков, из питерских фабричных, вообще остался сидеть
нарочито.
Вот, объяснил полковник (с
невольным смущением от сцены, к которой всё равно привыкнуть нельзя), —
журналист из петроградской газеты, всё знает, что там
делается, а приехал посмотреть, как мы живём.
Но не возникла от того
доброжелательность, а Тувиков — он не курил, рот
свободный, но и тут не встал, сразу метнул:
— А какая газета,
буржуазная? Я бы их все скупал — да сжигал.
Ему сбоку:
— Да откуда б ты столько
денег набрал?
Но Самойлов сразу же:
— Своей буржуазии боитесь, а
германской нет? что она вас захватит?
Ну, это не убедило никого:
— Да чего захватят? Немцы
второй месяц не стреляют.
— Потому что поехали пока
наседать на французов, а здесь стариков оставили. Подождите, вернутся. Вы
серьёзно верите, что может сохранить свободу внутри тот народ, который ослабел
против внешнего врага?
И с любопытством, но как
будто и с доверием смотрел на толпящихся солдат.
Повевал лёгкий тёплый
ветерок от сохнущего поля. Солнце грело, но в пелене.
— Мы без а-нексий,
— уже знали, затвердили солдаты, — а вы как хотите.
Вот такими несколькими
словами солдаты были теперь загорожены, и уши заложены, — и говорить с ними
по-прежнему как умел Ярослав всю войну, он теперь не мог: получалось
неискренно.
Но корреспондент, или с
непривычки, или с большой привычки, брался живо:
— А вы, друзья, понимаете
это слово — что значит „без аннексий”? Это очень полезно для Германии, которая
ослабилась, и ей грозит поражение. „Без аннексий” это значит: все угнетённые
Германией малые народности так и оставим под её лапой. „Без аннексий” и
придумали в Германии, вы разве не слышите, что слово немецкое? А нас — бьют, на
нашу землю наступили, — а мы кричим: „без аннексий”, ничего не будем у вас
брать! Да ведь это немцу только на смех, он потешается. Оттого что Россия
откажется от аннексий — нисколько мы не будем ближе к миру.
Прямо на его слова никто не
нашёлся ответить, ни Тувиков, с провальными щеками,
узкой шеей, который теперь уже тоже встал и приблизился, ему только для показа
надо было посидеть. Но откликались с разных сторон, кто как понимал:
— А почему правительство не
объяснит простым языком, на каком условии можно мир?
— А в тылу много здоровых, и
во всё новое одеты, а нам только шлют лизоруции:
воюйте до последней капли крови!
И Молгачёв
отдуманно покачал бородой и папахой:
— Не, мы так думаем: войну
пора кончать. Нечего смертоубийством заниматься. Зачем её дальше тянуть? Уже
много народу перебили. Это не дело.
— И нам домой тожа. Там работа есть.
Самойлов быстро
поворачивался, выслушивал — и сразу в ответ:
— Да поймите, мы не
достигнем этого бездействием! Если Германии не нанести новых поражений, не
истощить её — она не откажется от своих аппетитов на захваты. Пока она не
проиграет войну — она не признает мира без вознаграждения. Чем сильней будет
наш отпор — тем уступчивей Германия. Вот этой самой свободы, которую мы
завоевали, — нам и не удержать, если мы не победим Германию.
Но именно этой, даже этой
связи, солдаты не видели, Ярослав уже знал и отчаялся доказывать.
А уж ещё меньше на них действовало,
что стыдно обмануть союзников, что от нас за то отвернутся все в мире... Это —
уж совсем их не касалось.
Тут медлительный
крупноголовый, с седым пробивом в усах Окипняк вымолвил как бы ласково:
— Добре,
тоди и идить вы воевать. А
мы вже не хочем. Нехай тепер паны самы повоюють, а мы подывымся. Вы,
господин полковник, — упереди, за вами поп, четыре
батальонных, потам господа ахвицеры. А мы — подывымся. Може тоди и мы пидем за вамы.
Самого его, как перешедшего
40 лет, вот-вот должны были домой послать на 4 месяца, работать на земле.
Полковника — испарина
проняла от этого диспута. Он снял фуражку проветрить голову с редкими волосами
на пробор. Он понимал, что корреспондента надо поддержать, но не было у него
навыка разговаривать так с солдатами. И, как бы не
оскорбившись всем, тут слышанным:
— Как же так, земляки? Что ж
мы одни, без вас, сделаем? А если нужно всего два-три месяца, и спасём
Россию?..
— Всё равно не пойдём, —
ответили ему из второго ряда. — Пока нас не трогают — зачем мы их тронем?
Тоскливо было Ярославу, так
известно, что весь разговор зря, он ни слова не говорил и томился.
— Так немцы нашу землю
отнимут! — горячо внушал им Самойлов.
— Не оты-ымут,
до нас не до́йдут.
— Земли на усих достане.
И тут, уже видя общий
солдатский пересил, вступился снова худобный Тувиков, натянув жилы
шеи, и — отчётливо, глаза попыхивали, и резкими словами, нарочно взрывая
последние остатки армейских отношений:
— Вы, господа буржуи, не
натравливайте нас на немцев, ничего из вашей агитации не выйдет. Насела шайка
на Германию — куда им деваться? Довольно нас натравливали, теперь заключайте
мир. Нам — эта война ни к чему. А что вы раньше к нам не приходили поговорить,
когда вся ваша воля была над нами? Когда мы при вас не могли не то что курить и
сидеть, но дышать?
— Ну, когда вы это видели, Тувиков? — не удержался Харитонов. — Вы тогда в Петрограде
были, вы ещё не служили.
Но настало такое время, что
в ту сторону аргументы уже не идут, и если даже с тобой
согласны — то не поддержат вслух. Теперь — ветер только от них,
и стебли клонятся в эту сторону. И Тувиков
доколачивал:
— Россия, измена, союзники —
подумаешь. А немцы нам никакие не враги. Они сами готовы Вильгельма свергнуть.
— Вы так думаете? — ещё
оживился к нему одному Самойлов. — А они это вам — на каком языке объясняли?
— Ни на каком, так понимаем.
— Сколько за сало и сколько
за шнапс? А как вы понимаете: при известной немецкой дисциплине — и немцы так
легко братаются?
— Вот так и понимаем.
— А насчёт Вильгельма они
вам сами говорили? — Самойлов улыбался, и поворачивался к другим.
Против офицера и против
полковника солдату теперь легко спорить, а против такого штатского въедливого
возьмись.
— За нас обращались. С
манифестом, — чуть поостывал Тувиков,
не так уверенно.
Тут сверху закричали:
— Зову-ут!
Зову-ут!
Это значило: у немцев
вывесили белый флаг.
Солдаты, не спрашивая
разрешения, кто в землянку за хлебом и салом, кто — вспрыгивал наверх.
А Самойлов схватил Тувикова за шинель, сам в два раза шире его:
— Ну, пойдёмте, пойдёмте
вместе, сейчас и с немцами поговорим. Вот, подсадите меня наверх.
И довольно легко для своей
мешковатой фигуры одолел бруствер, оттуда помахал полковнику — и пошагал с
солдатами.
Полковник вздохнул с
облегчением: тяжёлый разговор, хорошо что кончился. Он
привык к равномерной регулярной службе в военных учреждениях — такое мучение
было на его полном лице, что он попал в полк, и, может, делает тут не так.
— А что ж, пойдёмте,
поручик, посмотрим?
Они перешли к наблюдательным
прорезам в бруствере — и Харитонов предложил полковнику свой бинокль.
А сам —
наизусть он видел эту ложбинку смертную, по мартовскому снегу и по таянью уже
не знавшую ни одного раненого, и протоптанную за эти недели солдатскую гурьбовую тропу — к тому месту, где наши рогатки
раздвигаются, — и к тому, где раздвигаются немецкие, — и на подъёмном к немцу
склоне, на сухом местечке, где и камни плоские есть, посидеть, — уже вот
сходились наших десятка три, и их десятка полтора — у них ландверисты,
молодых мало. А среди наших, не отставая, успевал
кругленький Самойлов.
Самойлов потому всё и
затеял, что хорошо знал немецкий язык. И теперь держался за рукав озлобленного Тувикова, его от себя не отпуская.
Спустились по склону от
своих окопов немцы — солдаты и унтеры, с чинными выражениями, если не превосходства.
Очень удивились форме Самойлова: „Официр?” — и щупали
его погоны.
Не мешал им щупать, хоть и нахальство, а своим громко объявил, что весь разговор с
немцами будет им переводить. И уверенно повёл допрос:
— А отчего на ваших погонах
номера зашиты тряпочками?
— А нам так приказывают... А
мы всегда так ходим.
— Неправда, раньше не так
ходили. У наших солдат вон всё открыто. А где ваши офицеры?
— А вон, стоит наш граф.
Правда, открыто в окопе
стоял и смотрел сюда в бинокль.
— А вот, вы прокламации нашим приносите, — они откуда?
— Не знаем.
— Ну
вы — откуда их берёте?
— Офицеры дают.
— А где их печатают?
— Наверно в Германии.
— А среди вас есть
социал-демократы?
— Вот я... И я... И я.
— Да каждый третий
социалист? А вы Манифест нашего Совета от 14 марта читали?
— Нет.
— За полтора месяца — и до
сих пор не читали? Почему ж его вам не отпечатали? А вы в Германии хотите
устроить революцию?
— Зачем нам? — прямо
обиделся унтер-социалист. — У нас порядки хорошие.
Другой унтер обернулся и
побежал в сторону графа.
— Ну как зачем? Да вот хлеба
у вас нет.
— У нас всего хватает. Мы
можем вести войну ещё три года.
— А тогда зачем вы выходите
с нами брататься? У вас солдат мало? Отправляете на французский фронт?
Смутился
унтер-социал-демократ. Не нашёлся.
— Об этом лучше не будем
говорить.
Громко перевёл его ответ
Самойлов. Переводы его имели большой успех — наши слушали вдиво,
и не так, как своих офицеров в окопах.
Но тут немецкий граф, уже и
сам догадавшийся о неладном, ещё получил доклад
подбежавшего унтера, и зычно скомандовал своим и рукой махнул: возвращаться!
И немцы послушно оторвались,
повалили назад, так и унося в руках, кто не успел,
свои не обмененные бутылки с ромом.
Испортил Самойлов братание,
испортил сладкий торг, — ещё не предстояла ли ему от
своих разделка?
* * *
Ясно,
что братанье есть путь к миру. Этот путь начинает ломать Дисциплину мертвого
подчинения солдат „своим” офицерам. Братанье есть революционная инициатива
масс, есть пробуждение совести, ума, смелости угнетенных классов, одно из
звеньев в цепи... к пролетарской Революции.
(Ленин. „Правда”, 28 апреля 1917)
* * *