117
После шумного заседания Четырёх Дум вожди кадетов ринулись на шумные же вечерние митинги
в честь 1-й Думы. А несколько ведущих членов исполкомовского большинства решили
собраться на квартире у Скобелева — поговорить между собой доверительно,
прежде завтрашнего ИК: что же делать с правительством?
В идею возобновления Думы,
кажется, и Церетели и Скобелев, громыхнув сегодня, вбили похоронные гвозди, не
воскреснет. Однако, вот, Временное правительство своим публичным Обращением к
населению и личным письмом князя Львова к Чхеидзе взывало к Совету: разделите с
нами власть!
И что ж им ответить?
На эти воззывы
можно было бы и не обратить внимания, если бы положение правительства не
становилось так быстро таким угрожающе провальным. А ведь ещё Совещание Советов
в конце марта настаивало, чтобы правительство стало коалиционным с
социалистами. И после дней апрельского кризиса неслись теперь в ИК
взволнованные резолюции со всех концов страны, и с заводских митингов, и из
воинских частей, не говоря уже о перепуганных обывателях: требовали, чтобы
Совет не только контролировал правительство, но сам разделил бы с ним власть, —
такая идея созрела в общественном сознании. Иногда резолюции варьировались:
пусть двоевластие остаётся, но чтобы Совет взял себе законодательную власть, а
правительству оставил только исполнительную.
А такой вариант — не
избавлял Совет от ответственности, даже хуже.
Тут и Керенский, три дня
назад, явясь на бюро ИК оправдываться, как он проворонил милюковскую ноту, тоже
настаивал, что правительство — в невозможно тяжёлом положении, У министров
настроение — снять с себя ответственность, и слухи об уходе всего состава вовсе
не политическая игра.
А если так — это сильно
озадачивало исполкомовцев.
А позавчера Керенский
публично выступил с заявлением, шатко равновеся между
собственной отставкой и приглашением в правительство социалистов.
И ясно было, что это —
согласовано с эсерами. Эсеры — явно тянули в правительство.
Собирались лидеры ИК
отдельно, чтобы согласиться или размежеваться, но не под обстрелом большевиков
и левых интернационалистов. Да в частной встрече можно и говорить более откровенно,
не гремя доспехами терминологии.
Матвей Иваныч
Скобелев жил богато, а всё по-холостому. Но в эти
недели в квартире его появилась певичка из театра музыкальной драмы, Мария
Самойловна. Она сейчас руководила прислугой, подававшей чай, а в дебаты не вмешивалась,
не мешала и курить. Курили тут многие, и по многу папирос (Церетели кашлял от
этого дыма). Были к чаю печенья, пирожные, потом и фрукты.
На квартире Скобелева всё
так же стоял Церетели. А пригласили сегодня: Чхеидзе, Дана, Войтинского,
Либера, Богданова, Гвоздева, это всё
социал-демократы, и от эсеров Гоц и Авксентьев, а Чернов по гордости не приехал. Получилось
десять человек, сборище немалое.
По старшинству ждали, что
первый скажет Чхеидзе. Он чай размешивал, чуть-чуть ложечкой, а почти не пил.
Опустив голову, смотрел в скатерть.
— Я десять лет
председательствую, — он имел в виду до ИК думскую фракцию, — но стараюсь не сбивать прения, лучше
послушать товарищей. А сегодня — такой важный вопрос, да... И я должен
поделиться с вами моими сомнениями...
Было Чхеидзе всего 53 года,
а выглядел он совсем стариком: голова плохо держится, плечи пригорблые,
глаза тусклые, бородка потеряла форму, и речь невнятней обычного. Ещё и
проблема коалиции додавливала его:
— Мне тоже в дни революции
предлагали стать министром, на старости лет. На что у меня способностей
никаких. Но дело не в этом, могли б у нас найтись подходящие.
Но ведь Исполнительный Комитет в те дни обсуждал и решил отрицательно. И
правильно. Совет потому и имеет такой большой авторитет, что остался вне
правительства. А между тем руководит организацией масс. И массы верят нам, что
нельзя сразу дать мир и сделать все реформы. А если мы войдём в правительство,
мы пробудим в массах надежду на что-то новое, чего мы сделать не сможем. Так
что — нам нельзя. Но вот на днях будет создан Совет крестьянских депутатов. Вот
от него, от имени крестьянства, и пусть идут в правительство товарищи эсеры и
народники, которые, видимо, так хотят. А мы — будем поддерживать со стороны.
Русобородый красавец Авксентьев с барственным достоинством отвечал:
— Николай Семёныч говорит верно: основой демократического
правительства в России может быть только крестьянство. Но крестьянство, увы, по
дальности наших расстояний, по разрозненности, ещё не успело после революции
организоваться настолько, чтобы сказать решающее слово в образовании нового
правительства. Правда, на днях откроется этот всероссийский крестьянский съезд,
но, между нами говоря, он пока совсем не будет представителен: делегаты приедут
далеко-далеко не ото всех уездов, даже губерний, и скорей случайные, кто где
под руку попадётся, а не правильно выбранные. Даже немало и крестьян-горожан. И
мы — не будем там чувствовать себя действительными представителями России, чтоб
её выразить и возглавить. И нам там ещё предстоит завоевать такой авторитет,
какой уже завоевали вы. Да и приглашение Временного правительства относится к
Исполнительному Комитету. И без социал-демократов коалиции никак не создать.
Плотный Гоц,
с длинными чёрными волосами, лицом кругловатым, а движеньями деловитыми,
настаивал резче.
Нет! Эсеры никак не могут
войти в правительство без эсдеков. Формальное решение у эсеров ещё не
состоялось, но он, Гоц, резервировал за собой право
голосовать и против коалиции, если эсдеки не выразят готовность идти в правительство
на равных основаниях.
— Мы тоже росли в борьбе —
(мягко сказано „тоже”, за его плечами был и успешный террор, и приговор к
смертной казни, и каторга) — в борьбе со всеми попытками пересадить на русскую
почву тенденции западно-европейского
министериализма. Участвовать в правительстве вместе с буржуазией — для нас ещё чужей, чем для вас. И если мы тем
не менее согласимся, то только потому, что без этого правительство падёт, не
вынесет первого следующего столкновения с Советом. Только потому мы согласимся,
что в исключительных условиях произошедшей русской революции участие
социалистов во власти не есть отдача заложников в руки буржуазии, а есть
утверждение политики революционной демократии. Но только — если эту
ответственность вы с нами разделите!
Между эсерами и эсдеками
вырисовывался ров. Поспешил воткнуться Скобелев, видимо нетвёрдо зная наперёд,
что именно он скажет. Занесло его сперва к Вандервельде, как тот в начале войны приезжал просить
русских социалистов поддержать борьбу против императорской Германии.
— ... И мы ему тогда ничего
не ответили. Мы знали, как разговаривать с товарищем Вандервельде,
председателем Интернационала, но не знали, как разговаривать с министром Вандервельде. И это остаётся после революции тоже. Конечно,
это мы создали это правительство. В новых условиях мы уже не разжигаем народные
страсти, а наоборот тушим. Я вот, например, только и делал всё это время, что
тушил пожары — то среди рабочих, то среди воинских частей, то среди кронштадтских матросов... И я всегда встречал доверие масс,
и мне удалось подчинить их демократической дисциплине. Но если бы теперь я к
ним явился не представителем Совета, а в качестве министра? Они бы сказали: мы
знали, как разговаривать с товарищем Скобелевым, но не знаем, как с министром.
Скобелев любил
аргументировать от самого себя. Другое дело — кучерявый, полнощёкий Богданов, с
железной твёрдостью по многу часов дирижировавший двухтысячеголовым
Советом. Он шёл — от практики. Участие советских в правительстве, да, популярно
среди несознательных масс, вот почему так много резолюций в пользу коалиции. Но
передовые рабочие, прошедшие партийную школу, хорошо сознающие классовую
расстановку, разумеется, относятся критически. Энтузиазм масс построен на
иллюзиях, что составное правительство может оказаться чудодейственно. А когда
ничего такого оно не сделает — то будет жестокое разочарование, и поколеблется
авторитет Совета. Нам потому и нельзя идти в правительство, чтобы сберечь
Совет.
Тихий Гвоздев, за которого
Богданов и в Рабочей группе хорошо управлялся, не оспаривал своего теоретика:
вполне согласен с Борисом Осиповичем.
А холодный
неприветливый Дан без колебаний и сомнений выговаривал законченные гладкие
фразы — и катились они как бы помимо него, как неуклонимая
закономерность. Вопрос о коалиции ещё не стал на очередь в развитии нашей революции.
Резолюция Совещания Советов не может быть для нас руководством, ибо она принята
некомпетентным собранием, не отдававшим себе отчёта в социальной расстановке.
Поддерживать правительство социалистам гораздо удобнее извне, а вступив
министрами — не сможешь выполнить своей программы, потому что всякое буржуазное
правительство в конце концов выступит против
пролетариата. Находясь внутри правительства — мы будем занимать двусмысленную
позицию в социальных конфликтах, и так притупится пролетарская классовая
борьба. А в условиях международной борьбы против империализма коалиция с
буржуазией может оказаться особенно вредной. Вот если война затянется, ещё
увеличится экономическая разруха, наступит анархия во всех областях жизни и
произойдут вспышки отчаяния народных масс, угрожающие распадом государства, —
тогда, может быть, и поставим вопрос вхождения, однако с величайшей
осмотрительностью. Но это будет весьма опасно, ибо тогда к социалистам массы
станут предъявлять невыполнимые требования. Нет, нет, лучше нам держаться от
власти в стороне.
И правда же! — крайне опасно.
Все упрёки — посыпятся тогда на нашу голову.
А мы вынуждены будем
поддерживать и всю политику правительства
и перестанем быть выразителями чистой классовой линии пролетариата.
И потом же: мы отдадим в
министры и так потеряем самых выдающихся своих партийных работников.
А тут, в ИК, наши места
займут большевики и левые, и будет их засилие.
Большевики ничем не рискуют,
потому что у них ничего нет. А мы — не можем так.
А всё равно никакое
правительство сейчас не справится, и мы только опозоримся вместе с ним...
Так что ж, оставить все
бразды в руках буржуазии?..
И — что теперь должен был
сказать им Церетели, три часа назад овеянный громом оваций в Белом зале за
защиту Совета? Как спорить с партийными товарищами, если они выражают истину?
Но сердце хочет смягчить
жестокость истины:
— Конечно, правительство
должно быть всячески поддержано Советом, чтоб оно нашло гармонию со стремлением
народных масс. Но как ни готовы мы сделать всё возможное для укрепления
правительства, — целесообразно ли сейчас наше прямое участие во власти?
И сам поникал от жестокости
ответа:
— Нет. Только вырастут
надежды масс, которых мы не сможем удовлетворить, — и тогда это усилит максималистские
течения, большевиков. И вместо укрепления демократической власти произойдёт
ослабление нашего с вами авторитета.
Да и — как? Как
образовать коалицию, если правительство не действует достаточно решительно в
области внешней политики? Коалиционное правительство должно было бы
бесповоротно поставить вопрос о мире. Но ведь во всей европейской демократии
сейчас нет этого могущественного движения в пользу мира.
— ... И никакое русское
правительство, даже насквозь социалистическое, само одно не сможет остановить
войну.
Перед теми порядочными,
доброжелательными министрами, с которыми Церетели легко, свободно разговаривал
на Контактной комиссии, почему-то никак не разглядывая в них врагов-буржуев, —
ему сейчас было стыдно и даже больно, что он не может протянуть им руку помощи.
Но это — всё так:
— Напротив, не сливаясь с
правительством, Совет сохраняет максимальное влияние на воспламенимую
часть населения. В пережитом нами, вот, кризисе — как мгновенно мы восстановили
порядок, и безумный лозунг „долой правительство” сразу загас. И вот так, извне,
мы только и можем демократизировать политику правительства.
А понимая, что — мало этого,
воображая ищущие глаза Некрасова, порхающие глаза Терещенко и голубые в слезе у
Князя Львова, — голосом извинительным, растерянным Церетели заключил:
— Конечно, я не буду
советовать эсерам, чего не советую собственной партии. Но... ведь существуют же
в России и другие демократические элементы, не связанные ни с нашими партиями,
ни с Советами... а — с кооперативами?.. с крестьянством? И если б они и
заменили Милюкова и Гучкова в правительстве?.. А мы
бы тогда — ещё более решительно их поддерживали?..
Правда, вот бы выход? Кто
бы, правда, вступил в министры?
Но Войтинский
отрезно отклонил:
— Ничего из этого не выйдет.
И — ещё сидели, ещё
перекладывали. Но даже в этом узком собрании конструктивного ответа не нашли.
К концу дебатов, под
испитыми и недопитыми стаканами, измазанными тарелками с раскрошенными
птифурами, гофрированными бумажками из-под пирожных, сердечками яблок,
переполненными пепельницами, где и мимо стряхнутым пеплом, — голубая вышитая
скатерть выглядела необещательно.