120
Иван Кожедров
попал в делегацию 11 армии так: ворочался из отпуска с родины, из Коробовки Усманского уезда, миновал штаб корпуса, а там как раз на
большой поляне бушевало солдатское сборище. Пристал послушать. И — разливались!
и — кукарекали на все голоса! Да красно, да цветисто, чего только ни
расписывали, и каждый знал, другим насупротив, как надо российскую жизнь
уставлять. А что ж? Иван тоже об том много думал — от самой Коробовки и всю
дорогу, сна лишился, всё думал, думал. А сам он приземист, а плечи у него
железные, он пока и дослышивал, так всё вперёд и
вперёд пробивался, уже и под самой лесенкой на ту голубятню. Досада разобрала
от этих крикунов — он и сам туда полез: „Теперь я, мол, скажу.”
А там как раз перемежек выдался, так и без
различия, ну говори. Выстал Кожедров
к переднему перильцу, как глянул сверху, всё иначе представилось: ой, голов! ой,
умов! только меня тут не хватало. Но, одначе, уже и
не пятиться. А голосище у Ивана ничего, сразу как в трубу:
— Вот что. Словами сеять — не много вырастет. Горлом дела не сполнишь.
Тут, — задержался, — думать надо хорошо.
И ещё постоял
подумал — а что говорить? да больше и нечего. А толпишка
только ахнула: вот такого молодца нам и надо! И враз —
избрали Ивана! Куда такое? А — делегатом в Питер, от 6-го корпуса. В те ж часы сварнячили
ему, мандат называется, и даже в полк не пустили, там по телефону дали
знать, а ему шинелку сменили, старая была, и ботинки
новые, обмотки старые ладно, — и в штаб армии, гоном, в Кременец.
А там — и ещё несколько
собралось, от других корпусов, вот вместе будет делегация 11 армии. И в ту же
ночь выехали в Питер. Только-только Иван с поездами
рассчитался — на́ тебе, опять в
поезд, сперва до Киева, потом из Киева, долго
тянулись.
А в пути сошлись со Фролом Горовым, делегатом 49
корпуса, бочаром из Рамони — земляк! хотя губернии вроде другой, Воронежской, а
Рамонь-то с Усманью рядом, так и земляки. Ивану только что не сорок, а Фролу
всего тридцать с двумя, и старший унтер, — а сам поджарый, но добророслый, да скалозубый, на
всё улыбка. Видать, поворотливый был кадушечник,
начинал с того, что по дворам ходил-кричал „обручи набивать”, а потом уже и на
Воронеж посуду ставил: „моя бочка год не течёт, хоть на солнце держи, сделаешь
хорошо — и продашь хорошо”, что потрудней — сам, что полегше
— на подмастерий, мог и сундуки, и дуги, и токарить, ремесло за плечами не тянет, но бочки всего
прибыльней. После действительной за пять лет до войны
уже четырёх детей накачал, кажегодков, и карточка с
собой — трое парней, одна девочка.
А у Ивана — трое, и
постарше, а карточки показать нету: в Коробовке заведения нет
карточки делать. У князя такая машинка есть, они печатлят
и самих себя, и лошадей, и собак. А вот на праздник всё Коробово
ходило к князю в гости — так и всех скопом княгиня охватила, верно
и Иван попал.
А что за праздник? а что за
князь?.. От Киева ехали вдвоём на боковой нижней полке, спали в черёд или оба
сразу, вразнотычку, а на день серёдку убирали в
столик и друг супротив друга разлюбезная беседа, все мимо ходят, не мешают. Да
чайку попивали, как на большой станции сбегаешь с чайником за кипятком. И чего
б своим в роте рассказывал — теперь, туда не довезя, да вот Фролу в поезде.
Да именно нонешний князь Борис ничего так плохого нам не делал. Ну и хорошего не особливо, рыло у него не слишком приязное. А братец его лихой так на мужиков и
лошадью наезжал, правда. А отец их, Леонид Дмитрич,
даже очень к нам был хорош. Погорела Ольшанка — всем дал кирпича и тёсу. И
церковь нам поставил, и больницу. А у деда их, и прадеда, и раньше — мы ихние крепостные были. И теперь
уже всех плохих-хороших не
переберёшь. Одначе, и не может так вечно оставаться,
чтоб у них и земля и богатства, а? Вот я всё думаю, думаю, как бы они опять нас
вкруг пальца не обвели, как наших дедов. Теперь толкуют — за землю выкуп
платить? А — за что? Это с их надо выкуп взять, что они землю захватили издавна
и держали столько. Старики говорят: ещё пусть нам вернут платежи с 61-го года.
Нет, как ни верти, а придётся у господ всё поотбирать.
Горовой: может так, может не так, а
всю обширность надо своим порядком поставить. А зорить
— опасно сейчас, и в любом деле, хоть и в мужицком,
хоть и в солдатском. У вас там — зорят, небось?
Да где как. Нонешней весной, правда, скус к
работе сильно потеряли, а к помещичьей и не говори, поконец пальцев. Так ведь зявятся
помещичью себе засеять. А помещику как втолковать,
чтоб он сам понял и ушёл? Вот и плату подённую бери с их больше, вот и рендаторы прежней цены платить им не хотят — и не взыщешь
теперь, выкуси.
Ну, и до чего дойдет?
Да ни до чего хорошего,
верно. Меж нами самими никакого согласия нет. Ни внутри села, ни меж деревнями.
Землю его возьмём — а как делить? Вот, убедят сходку — дать лес рубить для
города, а кучка малая схватится: всё равно не дадим! — и не даст. И городские
заворачивай оглобли.
На гляд
Горового — то не сила была деревенская, нет. Ещё б
войны не было, а с войной пропадём. Ты месяц проездил — не знаешь, что в армии счас. Покуда что перебесимся, а
немец нас одной левой ногой выпихнет и затопчет. Пояса-то мы распустили, да, а
немец нажмёт — как бы нам при таком фасоне в портках
не запутаться. И не скорую перехватку надо себе рвать, а устанавливать, что
значительность имеет.
А — как?
А вот. Поедем в Питер, посмотрим. От тысячи хозяев тоже Расее добра не будет. Губодуев
много развелось, и на фронте и везде, их заслушаешься. А много ль из них могут
дело управить? Похлестала наша большая бочка и ладами
и уторами. Сейчас если осадкой обручи не подбить — то и будем порожние
намертво. Скопить долго, а раскидать — ума не надо.
Сметлив Горовой
да быстр, у себя в волости такого и не знал Иван. Прилепился к нему теперь.
В Питер
приехали — суматоха! кружба! людей — до напасти!
Семеро от 11 армии, один прапорщик — всей кучкой вместе. Пошли в этот самый
Таврический, оттуда им и столованье определили, и кров, где ночевать, тут мол несколько дней перебудьте,
раньше не осмотритесь. Да тут этих делегаций — кто от армии, кто от дивизии, а
кто даже от отдельного батальона, так собрали их всех заодно в Белом зале, чтоб
легше объясниться, уже третий день заседают, — вот и
вы к ним туда.
Пошли. В зале той — скамеек лукастых нагорожено, с подвысью
назад, и перед каждым местом столик. Всего нас — человек полтораста. Сели,
стали слушать. Объяснял с вышки вёрткий чернобородый — про гвардию, но какую-то
из рабочих, что их самое дело и есть винтовки носить. Но с негодованием
отвергаем сепаратор (у князя в молочной в Лотарёво
стоят такие). А брататься с немцами надо с умом, не то
чтоб каждому солдату в отдельности мир заключать, армия должна оставаться
боеспособной. И хлеба не везут потому, что крестьяне ещё не знают, что мы
отказались от завоеваний.
Ну, ну. Да вы жалезу нам дайте, да ситцу.
А за ним объявили министра
земледелия — и вышел, не молодой. Щедро говорил, и понятно, да больше про хлеб.
Что только переворотом спаслись, а старый строй всё погубил. Но теперь деревня
спокойно дождётся учредительного собрания. Будет и мыло, будет и ситец, только
соблюдайте с землёй порядок. А ему из залы: как же дожидаться, а наши бабы
скоро голые пойдут!
Потом на день перерыв
объявили: в этой самой зале один день будет сама Дума заседать. Так нас
послушать пустите! 15 билетов давали, стала фронтовая братва
шуметь, ещё сотню добились, а не на всех. На Ивана не дали. Так один день в тише посидеть, на Рождественской
улице, на койке, а то голова пухнет.
А сегодня опять наш черёд.
Началось с большого шуму: от военного министра ответили, что не желают явиться
отвечать на наши вопросы, а пусть наша головка сама туда к им
сходит. Стали и с мест кричать, и с вышки воскликивать:
— Господа министры полагают,
что мы приехали сюда надолго? Но нас ждут в окопах наши товарищи — и мы не
можем ждать. Что ж, они считают наше собрание случайным, не обязательным? А
заставить военного министра прийти сюда немедленно и дать нам все ответы!
Избрали двух офицеров, трёх
солдат — поехали они трясти министра или около.
Фрол головой высокой
покручивает: теперь министры, и министры, и их сотоварищи будут перед нами
чередою проходить, только слушай. Ни в роте, ни в Коробовке такое не приснится.
Да Иван только и слушает,
ему ли лезть тут других учить.
Заспорили о братании — но
взошёл с листком очкастый жёсткий барин, и стал по листку отвечать — насчёт
тайных договоров, внешних дел и других держав, и нападёт ли Япония на нас, — та́к сердце и жихнуло: да неужто ещё и
Япония? да что ж мы за бедняги такие? Успокоил: нет, не нападёт. Но нам самим надо
не зевать, а брать да-да-нелы. И ещё много о чём, всё
непонятные слова, всё непонятные, Фрола в бок тишком толкнёшь — и он тоже не
все знает.
А потом вылез не министр, но
от Совета — Скобелев такой. Вид простой, наш, — а слова, ну, опять
заворачивает. Какой-то ихний ма-ни-фес
14 марта вызвал вздох облегчения у каких-то диморатов во всех странах. И теперь со всего мира в
какой-то город собираются ехать, и он сам первый едет, и там будут класть войне
конец.
Ну, слава Тебе, Господи! Ну,
дал бы Бог.
А временное правительство —
ничего плохого, обидного. А Государственная Дума — умерла. Армия же не должна
замирать в своих окопах, но должна наступать!
Чего это — замирать? Это
раньше тихо сидели, не звукни, чтоб не накрыл, а
теперь в окопах песни поют.
— А затем, товарищи,
позвольте мне уйти и заняться вопросом о министерстве...
Ну иди, что ж, отпустили.
Тут — прапорщик выступил от
5-й армии, очень пылко.
— Мы бредим миром и
понимаем, что война нам была навязана. Но в настоящую минуту нашей молодой
свободе угрожает прежде всего немецкий пулемёт и
немецкие штыки. И раз враг не понял нашего братания — то надо его прекратить!
И ещё один из 2-й армии
прапорщик, Чернега, вернулся и объявил: будет завтра
перед нами выступать сам военный министр!
С этим Чернегой,
курским, Горовой тоже счёлся земляком, то и дело они
на скамьях переговаривались, недалеко сидели. Оба они были нрава весёлого, даже
забиячного.