125
Он прямо-таки стал бояться
её взрывов гнева, да почти ежедневных. Руки опускаются: если и так не
помогло, то как же жить? Да больше всего — за неё
боялся, её просто разорвёт.
Вчера вечером от ссоры так
отшибло, что ночью представить было невозможно: утром бы снова разговаривать
или к завтраку сойтись. Все ночные полупробуды
помнилось, какая тяжесть оставлена с вечера и вернётся утром. С камнем этим и
проснулся, хмурый. Решил неслышно один позавтракать и
уйти.
Но Алина ещё раньше была
готова, на ногах, и тихо хлопотала. На её лице, ещё и за эту ночь похудевшем,
он увидел плакавшие, очень поясневшие и милые же
серые глаза, столько лет привычные, точащие родством, и вот ничуть не упречные, — и с удивлением обнаружил, что не только
смягчается, а совсем не сердится на неё, бесследно отпало ожесточение и
недобрые мысли.
Дрогнуло в его глазах — и
она улыбнулась жалкенько. И протянула маленький мизинчик: мизинчиками
помириться, как дети. Ребёнок, бедный ребёнок.
Губы с губами сошлись мягко
— и сразу же так легко на сердце.
И весь день в штабе было
легко ему, — так это давило все дни.
А вечером домой, — она
встретила его сияющими глазами, опять со слезами, но умиления:
— Мой дорогушенький!
Мне безумно стыдно, я умоляю тебя: прости! Это ужасное чудовище, которое меня
держало и пожирало, — теперь всё сползло, и какое освобождение! Это — не я
была, поверь!
И так непохожа
была эта облегчённая светлость на ту тёмную гневную налитость,
что вздрогнул Георгий: и правда, нет ли тут вселения злого духа? А вот какая же
радость освободиться! Это — две разные женщины были.
— Прости, миленький, я
очень-очень постараюсь не огорчать тебя больше!
А не простить — как бы
Георгий мог? Ему ли не прощать?
В минуты, когда она
выказывала слабость, потерянность, — его так прожигала боль, как будто сам он и
был Алина, ощущал её безутешность — в себе, и её слёзы передавались жжением в
его глаза. И в груди появилось место, он точно мог его определить, куда
прокалывала его жалость.
А когда она, вот, перешла к
свету и дружбе — какое облегчение! какое просветление!
Да только этого он теперь и хотел! сразу распахивается душа навстречу.
Сидели тихо, примирённо, обнявшись.
— Я не стала хуже, поверь! Я
стала только больной.
Надрывало сердце, как она
это говорила.
— Но теперь, — подбодряла
сама себя, — я буду честно выздоравливать. У нас будет хорошо. Проснулось
желание жить! Неужели это ненадолго? Как удержаться? — спрашивала, и глаза
светились.
Да просветлей она устойчиво
— такая благодарность будет к ней. Перетянут они черезо все колдобины и колоды.
— Когда я сбиваюсь, а ты
помоги мне, дай совет, направь. Неужели, милый, нам можно забыть наше прошлое?
Конечно нет.
Какой был тёмный период.
Какой мрачный тоннель они прошли!
Алина — будто отдалась
приятному тёплому купанию — рассеянно держалась в невесомости, а может быть её сносило течением понемножку. Или это как в
детстве: заболеешь — тебя уложат, ухаживают. Близкий человек выполняет твои
желания. И даже если твой голос слаб — он слышит, улавливает, понимает. Когда
он был вот рядом здесь и весь открыт — она уже не гневалась на него. И с
удовольствием искала свою вину перед ним тоже.
— Я должна себя победить.
Признаю. Обещаю не жаловаться больше и не быть недовольной. Ты прав: с
какого-то дня надо начинать жить без упрёков за прошлое. Без горьких
воспоминаний.
Да, именно.
— Старое, плохое — забыть.
Да, да.
И такой был совсем мирный
вечер. Ласковые друзья.
— Слушай, а не живётся в
этом Могилёве, переехали бы мы в Москву? Войны всё равно нет — переведись в
Округ?
— Никак, Линочка,
невозможно. Моё место сейчас здесь.
Здесь-то здесь, но на
поездку Воротынцева к Гучкову
Деникин не согласился.