127
Вот и четвёртые сутки, как
Колчак вернулся в Севастополь. Проскочил поезд последние тоннели в Инкерманских скалах, вышел к Северной бухте. Бритвенные
носы миноносцев подымались из воды, под солнцем
недвижно высились броненосцы и дредноуты, для опытного глаза — чуть мрея струями из труб, готовые сразу развести пары по
тревоге и идти в море; мелькали шлюпки по бухте — флот стоял спокойно, как
всегда, устье рейда защищено панцырными цепями на всю
глубину. Но — что с флотом на самом деле?
Помчался на
„Георгий”, ждал докладов и от командиров, и от
Военного комитета, от Совета, — а первое, что ему доложили: сейчас секретно
собирается морская экспедиция на Южный берег Крыма, обыскивать дачи великих
князей — Чаир Николая Николаевича, Дюльбер Петра Николаевича, Ай-Тодор
Александра Михайловича и Марии Фёдоровны, и ещё другие. Что такое? А: газеты
уже давно возбуждали, почему великие князья живут свободно в Крыму? ездят в
автомобилях, говорят, есть у них секретные комнаты, секретный радиотелеграф, с
кем-то тайно сносятся, по ночам заседают, готовят контрреволюцию, собирают
оружие, Николай Николаевич стягивает сюда офицеров с фронта. Окружить дачи
ночью, отсоединить телефоны, нагрянуть к рассвету!
Да на первый же взгляд это
был полный вздор, но уже получили, шифрованно, от Временного правительства
разрешение на обыск и даже на аресты. Вот уже собрано 500 матросов и солдат,
следственная комиссия, несколько вожаков Совета, все возбуждены охотничьей
тряской. А во главе всех подполковник Верховский — и
умный же человек, а вот, не смеясь, высказывает, как это необходимо и тревожно.
(Есть, есть в нём отметный
гражданский отпечаток. В речах объявляет себя исконным революционером,
борцом за свободу, гордится, что когда-то был разжалован в солдаты, проклинает
„старый режим”. Но — искал стать начальником десантной дивизии, Колчак однако не утвердил.)
Ну что ж теперь Колчаку, не
отменять волю Петрограда, езжайте. (Подумал о Николае
Николаевиче: вспомнит ли он колчаковское предложение
в мартовские дни? Пожалеет?..)
Но — с флотом? Восемь дней
не было адмирала — а сколькое тут!
Утекало. Движение в отпуска
стало стихийным — отпускали ведь комитеты, и командиры не могут остановить.
Хоть целые корабли теперь выводи из строя, некому их вести. Растут и требования
комитетов. На „Жарком” голоса — списать лейтенанта Весела́го:
по их мнению, он слишком рискует миноносцем! — а значит и их жизнями (даром,
что и своею). В Черноморской дивизии солдаты стали отказываться выходить на
занятия, не отдают чести, расхлябанный вид. Матросы
всё ещё чисты и аккуратны, но уже лускают семячки, свободно бродят на священную кормовую часть
покурить и в шлюпки спускаются по офицерскому трапу. На корабле матросы до
обеда, потом исчезают до утра. Тронулись и рабочие: давай 8-часовой день,
разделить казённые суммы, запасы провизии. А в Николаеве на доках совсем не
идёт работа, не ремонтируют, и постройка новых судов замерла. Члены Военного
комитета ездят по судам, по частям уговаривать, но их слушают хуже, а уже
громче раздаются большевицкие голоса — и против войны, и вспоминают обиды Пятого года. А по городу — участились ночные кражи.
Нет, видно, вся эта
„революционная дисциплина” — бред. Военная дисциплина — одна единственная во
всех армиях и флотах мира.
Или — ещё схватиться раз?..
В отдельности, в
неподвижности — севастопольскому чуду не существовать. Но если попробовать —
дохнуть им на всю Россию? Если Временное правительство слабо — то и помочь ему!
Ведь два месяца мы пробыли
так! — значит, всё-таки, возможно? Сколько ещё сохраняется твёрдых связей — как
не опереться на них? Сколько ещё трезвых голов — как не воззвать к ним? Какая б
ни кралась разлагающая пропаганда, но не может быть, чтобы соотечественники не
могли понять друг друга перед ликом такой грандиозной войны! — ведь мы тогда
все погибли! Почему водительство матросских масс отдать каким-то приблудным агитаторам?
А что отличный оратор —
Колчак про себя уже знал.
И в согласии с вожаками
Совета и Военного комитета, — в цирке Труцци, самом
большом помещении Севастополя, созвали делегатский съезд флота, гарнизона и
рабочих, — несколько тысяч.
В ложе оркестра — президиум
Совета. Конторович с колокольчиком: „Слово предоставляется командующему
адмиралу Колчаку.”
Неподвижная нависшая тишина.
Встал Колчак, опираясь на
барьер своей ложи, — загрохотали отчаянные аплодисменты, и долго, долго не
давали ему начать.
(Да уверен
он был в себе! Да ни один голос в Севастополе ещё не бросил упрёка
адмиралу!)
И он стал говорить им —
самые тяжёлые слова. О Балтийском флоте: забыл, что идёт война, предаёт родину.
Да просто — не стало Балтийского флота. Гибнет, разваливается и сухопутный
фронт, и неизвестно, удастся ли его восстановить. Его можно сейчас прорвать в
любом месте. И — каков размах дезертирства. (Из зала крики:
„Шкурники! Подлецы!”) И — что такое были апрельские дни в Петрограде, виденные
его глазами. Движение „прекратить войну во что бы то
ни стало” — обратит нас в навоз для Германии. И союзники, они сейчас оттягивают
немцев на себя, — не простят нам. Придётся расплачиваться землёй, природными
богатствами, нас разделят на куски. И — о своей встрече с Плехановым, который
шлёт Черноморскому флоту призыв к единению. Вся надежда России — на
Черноморский флот. Ныне — во всей России только Черноморский флот сохранил свою
мощь, свой дух, веру в революцию и преданность родине. Черноморский флот должен
спасти родину! (Среди матросов — рыдания.) И — о проливах (повторил плехановское сравнение с горлом, зажатым чужими руками).
Веками Россия нуждалась в этих проливах. Если не занять их, то мы должны иметь
их свободными для себя и быть уверены, что никакой вражеский флот не пройдёт в
Чёрное море, никакая пушка не будет обстреливать наших берегов.
Аплодисменты и крики после
речи — ещё оглушительней. Зал стал — един и наэлектризован.
И в этом порыве — стали
выступать с арены простые матросы. Да, мы все заодно, и с офицерами, и будем
так. Да, не разрешим развалить нашу дисциплину! Крик
вашей души, товарищ адмирал, найдёт отклик в миллионах душ свободных граждан!
Никакие тёмные силы не подорвут доверия к вам! Долг нашего флота — выделить
тех, кто поедет увлечь и Россию, и фронт!
Ярко выступал жердястый худой чёрный экзальтированный матрос Баткин: „Да, война затеяна правящими классами, но мы теперь
не можем выскочить из неё. Кто требует сепаратного мира — изменник родине и
свободе!” (Матросская форма не совсем складно сидела на нём, оказался —
студент, караим.)
И на слух, что Ленин хочет ехать
сюда, — проголосовал зал: приезд Ленина на Черноморское побережье нежелателен.
Колчака вынесли на руках до
автомобиля.
Он смотрел на головы в
матросских шапочках: нет, не может быть, чтоб мы так поддались и погибли!
В тот же день команда
„Георгия Победоносца” возгласила резолюцию полной поддержки адмиралу: „Через
несколько недель может наступить катастрофа. Отбросить все личные счёты,
сплотиться. Прекратить вредную деятельность лиц, проповедующих сепаратный мир.
Слать наших представителей в Петроград, Балтийский флот и на фронт. Телеграмму
правительству и в петроградский Совет: обуздать лиц,
подобных Ленину.”
На другой день резолюцию
напечатали в газетах, обсуждали на всех судах, и везде поддерживали, и уже
выбирали делегатов на фронты, четверть тысячи человек, — офицеров, кондукторов,
матросов, солдат и рабочих: повсюду требовать твёрдой власти и звать к
наступлению. Многие сами отказывались от уже разрешённых им отпусков. „Теперь
нужна только одна партия: партия спасения России!” К воззванию „Георгия”
присоединился весь флот. Пресловутый крейсер „Очаков” телеграфировал
правительству: „Нам необходим свободный выход из Чёрного моря.”
Ещё через день стали
приходить Колчаку и „Георгию” телеграммы поддержки из других городов.
И вот — делегация, особым
поездом, уехала.
Колчак и спешил её
отправить, пока ничто не треснуло и не остыло. И понимал: самые лучшие,
убеждённые, крепкие — уезжают. Севастополь остаётся слабее, чем был. А
подрывные силы — каждый день невидимо притекали. И вот голоса звучали не во
спасение родины, а: как хоронить революционные жертвы. Корабли приспускали
флаги — и под оркестры перехоранивались останки
расстрелянных с линкора „Златоуст” в 1912, и неизвестные ораторы на траурном
митинге бранили адмиралов севастопольской обороны, покоющихся
в подвалах Владимирского собора, близ штаба крепости: что надо эту падаль
вырыть из могил, бросить в море, а на их место положить борцов за свободу.
И не единицы, но уже десятки матросов бесновато
бродили вокруг собора, с ненавистью заглядывая в подвальные окна.
Вот так — мгновенно шаталось
матросское настроение.
Чтоб это заглушить — ещё
более торжественные похороны приходилось готовить для священного праха
лейтенанта Шмидта и троих с ним, расстрелянных на Березани. На крейсере повезут
гробы сперва в Одессу, там с оркестрами будут носить
по всему городу, снова на крейсер, и в Севастополь. Тут будет выстроен весь
гарнизон, пушечные салюты с крепостных батарей (в прошлом году приезжал в
Севастополь царь — салютов не было). От Графской пристани на Нахимовскую площадь
офицеры и матросы понесут гробы на руках, тут их поставят в катафалки,
запряжённые четвериками. И Колчак пойдёт за гробом Шмидта рядом с его сыном, и
ещё потом сотня депутаций будет нести посеребренные, и фарфоровые, и живые
венки. Революция любит спектакли. И поднимать идолов.
А по сведениям Колчака:
когда бунт „Очакова” не удался — Шмидт покинул матросов и пытался бежать в
наёмном ялике. (А начальник севастопольской крепости Рерберг знал Шмидта по Либаве в
1904: был старшим офицером на транспорте „Иртыш”, служил нехотя, спал в дневное
время, небрежен в одежде, землистое неумытое лицо, допустил такой беспорядок на
погрузке угля, что любой грузчик мог утонуть или искалечиться. Он был
уволен из флота как несоответствующий и числился в запасе. При сборе эскадры
Рожественского — Шмидта снова призвали, но, рассказывал Рерберг,
с другим таким же офицером Муравьёвым с угольщика „Анадырь” они устроили
публичную драку на танцевальном вечере, и за то не были взяты в боевой поход,
чего, очевидно, и добивались. И теперь за его гробом пойдут
герои Порт-Артура...)
А тем временем отряд Верховского торжествовал победу над великими князьями: были
застигнуты врасплох, спящими! К Марии Фёдоровне вошли в спальню, обыскивали
саму императрицу и её постель. Александр Михайлович протестовал, матрос
наставлял на него револьвер. Николай Николаевич заявил, что беспрекословно
подчиняется правительству. Нашли несколько ружей и коллекцию кавказского
оружия, забрали. Реквизированы у Романовых все автомобили, изъяты пуды личной
переписки, Евангелия с какими-то пометками. Контрреволюционная организация не
найдена, слухи о тайных ночных собраниях не подтвердились. Не оказалось и
радиотелеграфа, но в указанном месте обнаружен кинематографический аппарат,
работающий электричеством. (Потом открылось, что во время обысков было
воровство — и ещё произвели обыск обыскивающих.) Прекращён к Романовым всякий
доступ, и стоит вопрос о сосредоточении их в одном месте.
Вот такие гримасы приносила
революция. А от известного Бурцева пришёл такой материал: покончил
самоубийством анархист — двойной агент Б. Долин, ещё в 1914 он приехал в Россию
от немецкой разведки с заданием взорвать дредноут „Марию” и поджечь
архангельский порт — но выдал замысел Департаменту полиции.
Так вот ещё когда!.. Но
Колчака никто не предупредил.
Из его просторной каюты на
„Георгии” через большие иллюминаторы — видны были корабли в бухте, как будто
боеспособные.
А между тем — послезавтра
уже май, десант не готовим, и значит — упущен.
А вот надо ставить новые
заграждения у Босфора, налетать на турецкое побережье, — а пойдут ли матросы? А
нет — так в отставку, в любой момент.
Но — и сейчас не мог он
перестать верить, что ему — всё удастся.