128
На заседании Четырёх Дум просидел Павел Николаевич на своём обычном думском
месте, в первом нижнем ряду, плотно замкнув рот, с бесстрастным лицом, и ни
разу никому не аплодировал, какой шум ни вспыхивал в зале.
Любители могли видеть в этом
спектакле подобие демократического торжества. Но понимающему взгляду — это была
траурная церемония по тому лучшему и высшему общественному движению, какое
процвело в России между двумя революциями, впервые со времён декабристов и
Герцена. И — всё падало в небытие. Идеалы были растоптаны за два безжалостных
месяца. И безвозвратно.
Есть особенно неблагодарные
страны. Такова Россия.
Но член партии и член
правительства не принадлежит сам себе. И хотя в тот траурный
день более всего хотелось молчать — Милюков обязан был, по расписанию
кадетского ЦК, через силу толкать себя в тот вечер и до поздней ночи по
торжественным митингам партии народной свободы — сперва в Калашниковскую
биржу (трудно описать овацию), потом в Фондовую биржу, и плести что-то такое
оптимистическое — и о 1-й Думе, и о том, что Временное правительство —
вожатый страны в неизведанное будущее, страна поверила этим людям, а нельзя
доверять только наполовину. А силы врага иссякают, а союзники сильны как
никогда. И тут скислялся, что отношения с Советом —
не вполне нормальные, но нельзя допустить конфронтации, ибо таковая перельётся
в гражданскую войну. А если не доверяют, пусть лучше у руля станут другие люди,
пусть...
А потом узнал, что в эти же
самые вечерние часы на митинге в Михайловском театре Некрасов, уже нагло
сбрасывающий свою личину и увёртки, публично
возглашал: для достижения единства с социалистами нужны жертвы во внешней
политике, надо бросить двусмысленные определения и отказаться от недомолвок.
Открыто бил в лицо.
Что осталось в нём от
кадета? Хищный дезертир.
А достойно смолкнуть, а
достойно сосредоточиться на своей работе — нельзя ни на день. Вчера — с
отвращением пришлось ехать на это так называемое „совещание фронтовых
делегатов”. Поехал заранее раздражённый и оскорблённый. Офицеров там было не
много, всё больше нижние чины и унтеры, они же в президиуме, — дремучие
непросвещённые лица, пробуждённые лишь нынешней распущенностью и политическим
развратом. И тут же — глупый суетливый Скобелев, как же — тоже министр
иностранных дел, Совета, — для контроля? для дублирования? Ещё стало гаже.
Разумеется, никакой речи, никакого
вступительного слова Милюков не стал говорить. Демос желает задавать вопросы
министру? Хорошо, я вот он, задавайте. Да вопросы их легко предвидеть, и потому
нетрудно найтись в ответ.
Существуют ли тайные
договора с союзниками и будут ли опубликованы? Да, существуют, но не могут быть
опубликованы, пока не изменятся традиционные приёмы дипломатии. (Наверно, и
слов этих не знают.)
— Я сам — не сторонник
секретного ведения дел. — (Почему-то обстановка вынуждает несколько
ретушировать.) — Но опубликование привело бы нас к разрыву с союзниками. И
такой акт был бы нечестен по отношению к ним.
Какая цель войны?
Самоопределение и объединение народностей — Бельгии, Сербии, Румынии, Италии. (Сразу срезал. Качество несшибаемости
Милюков за собой знал хорошо. Только не льстить им и не
гнуться.)
Аннексии и контрибуции?
(Попугаи.) Прежде надо условиться, как эти выражения понимать. По
международному праву, разорённым странам должен заплатить тот, кто их разорил.
Германия много местностей превратила в пустыню.
Как излагать субтильную
дипломатию демосу? А завтра он потребует контроля? Великие тени Талейрана,
Меттерниха, Пальмерстона осудили бы Павла
Николаевича, если б он был слишком откровенен сейчас.
Почему задерживается возврат
эмигрантов? (Самый важный вопрос международной политики!
Больше всего этим рожам не хватает Троцкого. Хотя на
кадетском съезде Павел Николаевич приветствовал возвращение революционеров. Тут приходится немного подкривить.)
Союзники получили сведения, что некоторые возвращающиеся эмигранты имеют целью
свергнуть Временное правительство. В телеграммах были перепутаны фамилии. Мы
посоветовались с Керенским (по нужде подкрепиться им) — и дали телеграмму
пропустить.
Как отнеслись союзники к
нашей революции? Сперва очень обрадовались, а теперь
опасаются, что у нас возьмут верх германские симпатии и потеря боеспособности.
Союзников удивляет наше братание с немцами. Резолюций с осуждением союзников,
как хотите, не следует выносить.
А в каком положении
Германия? В критическом. А Турция? Накануне революции.
Правда ли, что на нас Япония
хочет напасть? (Эти слухи пошли через итальянских дипломатов, неосторожная
попытка нажать на Россию.) Нет. Япония смотрит на Восток, а не на Байкал.
(Будто они карту знают.) На манчжурской границе их
корпусов нет. Эти слухи касались случая нашего сепаратного мира с Германией —
но имейте в виду, что ни одна русская политическая партия не мыслит о
сепаратном мире. (Как некоторые из вас.)
Дарданеллы? (Ну конечно. Как это не с них начали.)
Задачи войны будут зависеть от воли народа и взглядов союзников... Решится,
когда враг отойдёт от наших пределов. Рано поднимать этот вопрос. (Этот вопрос
можно изложить глубоко и блистательно — но и вам не понять, и вслух нельзя.)
Как вы смотрите на вчерашние
слова Гучкова, что страна в опасности? (Они же там
вчера толклись в Думе, на хорах.) Это — его личное
мнение. (Нет, недостойно! Поправился:)
Я тоже считаю, что положение весьма серьёзно, и русская дипломатия должна
принять меры к парализованию наблюдающихся у нас
отрицательных явлений.
Как вы смотрите на
возможность заседаний Государственной Думы? (А можно заметить, что среди них
есть не такие глупые лица и не такие распущенные.) Государственная Дума как
законодательное учреждение больше существовать не может, так как её права и
полномочия перешли к Временному правительству, которое в данный момент и есть
законодательная власть.
О двоевластии? О коалиции?
Да, власть должна быть сильной. Правительство должно сосредоточить всю власть.
Ему должно быть полное доверие. Если можно удовлетвориться нынешним составом
кабинета — пусть так. Если нужно составить коалиционное министерство — пусть
составляют. Но нельзя менять министерство каждый месяц.
Понравилось. Вообще — удался
его тон. Не только не разорвали на арене — но всё отбил.
Известно ли министру, что
русские евреи из Дании якобы собираются ехать в Россию агитировать в пользу
мира? (Отзвук агентурного английского донесения, дословно повторенного в ставочной телеграмме, но
неосторожно разгласилось.) Этого не знаю. Но знаю другое: американские евреи
горячо откликнулись на русскую революцию и готовы оказать России всяческое
содействие.
И, к своему удивлению,
покинул помост под крепкие аплодисменты. В зале к нему подходили офицеры и
солдаты. А между тем наверх жадно выскочил Скобелев, давать и свои убогие
объяснения о внешней политике.
С облегчением, что эта
процедура миновала, Павел Николаевич поехал в своё уже любимое здание у
Певческого моста и сел писать передовую к субботней „Речи”. Теперь не так, как
в прошлые годы, он не писал передовицы часто, но — на ответственных поворотах.
Сейчас был именно такой. Сквозь все эти безрассудные вопли, восклицания и
статейные размазывания о коалиционном правительстве — он несколько дней держал
„Речь” немой: ни слова об этом, как будто и не обсуждается. (Ибо: что думаешь —
сказать вслух нельзя, но и поддаваться нельзя.) Враги заметили и уже стали
тыкать обвинениями — не за то, что говорится, а за то — почему не
говорится. И — можно было бы ещё помолчать, но из-за этого злополучного
правительственного Обращения молчать дальше было нельзя: слагалось впечатление,
что и Милюков и кадетская партия думают так же, как остальные слабоумные
министры. И теперь в своём большом светлом кабинете с огромными окнами на
Дворцовую площадь, где столько раз взвешивались судьбы Империи, Павел
Николаевич тщательно взвешивал выражения, которые завтра польются по России,
потом достигнут Лондона и Парижа и станут историей.
Газетная передовица гораздо важней и ответственней какого-нибудь частного
выступления в каком-нибудь случайном зале.
Задача его была доказать,
что пусть правительство останется таким, как оно есть. Но если хочешь успешно
теснить противника, удобно изобразить, что ты готов к отступлению.
Разумеется, в тяжёлые дни
России надо отречься и от личного, и от партийного соперничества. Однако
Временное правительство никогда и не мыслилось как партийное (это против
Керенского), оно — вообще даже не министерство, и уже
поэтому никак не может стать коалиционным! Временное правительство — совсем не
ответственное министерство, оно есть одновременно и законодательная и
исполнительная власть. (В это место могут ударить, дополнительно защитить.)
Только в шутку называют его „двенадцатью самодержцами”: самодержец не имел
обязательств перед страной, а у наших министров — всенародно принятая присяга,
и в этом raison d'etre[1] Временного правительства.
На этой присяге основываются их полномочия. Но в известном смысле — да, и
возможно и необходимо говорить о неограниченности власти Временного
правительства: поскольку оно ни на кого не может переложить даже долю своей
безмерной ответственности. Оно — не ответственно ни перед парламентом, которого
нет, ни перед петербургским Советом, — а только передо
всем народом. (И вот теперь — элиминировать вредное Обращение.) Обращение 26
апреля находится совсем в другой плоскости, это — определённое profession de
foi[2], и с ним только чисто механически можно связать
коалиционное министерство. Неправильно видеть центр тяжести его в приглашении
партий. (Хотя именно так и понимали ничтожные львов-некрасовские „самодержцы”.)
Там нет и речи переложить ответственность или отказаться от обязательств перед
страной, там нет и речи о „переустройстве правительства”. Считать Временное
правительство „случайной комбинацией”— большая опасность.
Хотя, увы, увы, такое оно и
есть. Да, сегодня он набрал бы не такое правительство. Но уж пусть
какое есть.
Пополнить правительство? —
да, это возможно. Но нам хотят навязать реконструкцию? Это
бесплодные эксперименты и тупик. (Тут место и съязвить.) Однако нелишне
напомнить, что крайний левый фланг отказался от участия во власти два месяца
назад, — а теперь они уже „беспредельно подготовлены”? Но не видно, чтоб они
спешили разделить ответственность. (И завершить вариантным пируэтом.) Но может
быть, правда, Временное правительство должно признать взятую задачу непосильной
и полностью переустроить свой состав? передать бремя власти в более сильные
руки? Кто так решает — пусть даст себе отчёт, к чему ведёт
страну и за что будет отвечать. Мы говорим не о детях, не о ленинцах, но
о тех, кто сохраняет государственный смысл. В чём черпают они уверенность, что
новая власть, рождённая в муках — а не революционным порывом Февраля! — и
которой заново надо пройти весь путь завоевания себе авторитета, — что эта
власть укрепит в стране чувство законности и стремление к жертве? Было бы
наивностью думать, что вступление новых элементов в правительство исправит
больную психологию тех, в ком переворот расшатал повиновение всякой гражданской
власти и возбудил захватные домогательства. А не окажемся мы перед ещё худшими
трудностями? (И последний аккорд, от которого жутко и самому.) Очень возможно,
что болезнь несравненно серьёзней, чем думают, и её лечить надо гораздо более
радикальными средствами. Пустая трата времени обращаться к лекарствам от
насморка, когда больной в тифе.
Сокрушительно убедительно.
Трудно оспорить. Только вот разбухло, и надо разделить на две передовицы. Ну,
это сделают в редакции.
С чувством полноты от сильно
высказанного провёл Павел Николаевич конец вчерашнего дня. Если хочешь быть
сильней, то — борись, в процессе самой борьбы добавляется сил.
И сегодня с утра с двойным
удовольствием прочёл первую из передовиц. (С горькой усмешкой видел в своих
союзниках теперь... извечно противное „Новое время”.) И смотрел, подписывал
обычные бумаги, давал распоряжения. (И как Братиану
отправить завтра в Румынию, уже 10 дней болтается в Петрограде.) И принимал
второстепенных послов. И задумывал (так надоел склочный Петроград): а не
поехать ли ему в Ставку и серьёзно-серьёзно обсудить с Алексеевым истинное
стратегическое положение, опасности и надежды? Две поездки в Ставку за эти два
месяца были скорее шумно-представительные, слишком много министров сразу.
И вдруг — секретарь попросил
взять телефон: на проводе князь Львов. И ещё более вдруг:
сладким голосом заговорил князь о своём желании немедленно сейчас приехать к
Павлу Николаевичу в министерство.
Что такое? Чуть не каждый
день встречаемся на правительстве. Какая срочность? И — сам едет?
Ёкнуло сердце, что это не к
добру.
Самого князя не опасался
Милюков, не уважал, не чувствовал в нём никакого собеседника-соперника. Но за
князем — могли клубиться тёмные обстоятельства.
И чем серафимистее
князь вплыл в кабинет — тем ясней осознал Павел Николаевич опасность.
Князь вёл себя — как
сердечный друг, он просто рад прийти и дружески расслабиться в кабинете своего
друга Павла Николаевича. Не отказался от стакана чая, с приятством
размешивал сахар, позвенивая ложечкой. Но в глаза не
смотрел, покашивал к столу, — да это и частая была у
него манера. Но даже при отведенных глазах от него испускалась лучистость. И наконец вымолвил:
— Ах, Павел
Николаевич! Запутались мы, запутались. Помогите! Помогите нам.
И даже зная князя — Милюков
на минутку обманулся: он так и принял, что эта мякоть
наконец поняла свою несостоятельность и хочет твёрдых указаний, выводящей руки.
Да Милюков и готов её предложить. Да это сегодня изложено в передовице „Речи”.
Улыбка князя была прелести
неизъяснимой, но и печали:
— Как раз в эти дни... в
Исполнительном Комитете... Они теперь в процессе принятия решения, и мы должны
им облегчить.
Ка-кого решения?!? Князь пришёл, уже сделав свой выбор заранее, — коалиция??
— Помогите, — ласково просил
князь и смотрел из низкого кресла безгрешными глазами.
И от этой обаятельной фальши
— взорвало Милюкова, как редко с ним бывало в жизни. Не прикоснувшись к своему
чаю, он невежливо встал, в гневе:
— У вас, по-видимому, всё
решено, за какой же помощью вы пришли? Просить меня об уходе? Нет. Сам — я не
уйду.
И — оставив князя за плечами
— пошёл, пошёл по ковру к огромному окну на площадь и стал. Смотрели тут так и
Никита Панин, и Горчаков, и Ламсдорф — решая Северный
союз, турецкие войны, японскую.
Душила обида.
Но всё же владея и гневом своим
и обидой — он вернулся, снова сел рядом с князем и стал ему в последний раз
растолковывать.
— Знаете, какой главный
порок нашего Временного правительства? Чрезвычайная медленность, с которой мы
идём навстречу урокам жизненного опыта.
Что князь — не отдаёт себе
отчёта в подлинной обстановке. Последовательное решение — это твёрдая власть
правительства. Не только отказаться от вздорной идеи коалиции, но теперь же
пожертвовать и Керенским — благо он сам заявил об отставке, и подаёт лучший
повод. И надо немедленно принять его отставку. Мы дали народу обещание довести
страну до Учредительного Собрания — почему же мы так легко уступаем, даже не
попытавшись побороться с Советом? Сегодня мы растрачиваем великий капитал
народного доверия, вручённый нам в дни революции. И подтверждённый
21 апреля. Введение социалистов только ослабит авторитет власти. Мы загубим всё
дело Великого Февраля. Напротив — надо занять активную позицию против возможной
атаки Совета. Посмотрите — с каким волнением, воодушевлением после кризисных
дней нас поддержала вся страна.
Князь был расслаблен в
кресле, и труба боя никак не звала его.
— Ну, в крайнем случае,
Георгий Евгеньевич, приймите одного-двух социалистов.
Но не перестраивать же всё правительство. И в телеграммах мне пишут: не
допускаем замены правительства до Учредительного Собрания.
Мешком сидел князь.
Запутались, запутались...
— А второй путь, что ж?
Идите на коалицию, перестраивайтесь. В угоду безответственному Совету. Но
помяните: это будет распад власти и распад государства.
Слабым нежным голосом
возразил не такой-то и хиленький, совсем не щуплый князь:
— Павел Николаевич. Но
отчего бы вам не согласиться пойти навстречу демократии? Поменять портфель?
Как?? Новая волна гнева от
этой фальшивой личины толкнула Милюкова в грудь. С презрением
посмотрел на это ничтожество: зачем? зачем я сам тебя назначил?
Снова встал:
— Нет, князь, я — не стану
менять портфеля. Иностранные дела... Я... Нет.
И опять ушёл к окну.
Под холодным весенним небом
отрешённо высился Александровский гранитный столп. Уже скоро столетие. Главою
непокорной...
Слабость Милюкова была в
том, что уже и свои кадетские коллеги не поддерживали его как надо. А с Гучковым — и никогда в жизни не было единства и согласия.
И утвердился:
— Я сегодня вечером уезжаю в
Ставку. Мой личный вопрос можете решать без меня.
Ощущение было — что он упал
в самую нижнюю точку той вертикали, с вершины которой подал свой „штормовой
сигнал” 1 ноября.
Всего полгода назад.
Когда-то в „Освобождении” он
назвал себя и своих соратников кандидатами в мученики политической борьбы.
Никогда, однако, он серьёзно не ожидал стать
мучеником. Как становился теперь.
*****
САМ
РЫБАК В МЕРЕЖУ ПОПАЛ
*****