129
Всю ночь и утро сегодня
думал и думал Станкевич над вчерашним несчастным голосованием в ИК: одного
голоса не хватило! одного! Тупицы! догматики! заучили
свои правила, а практически ни на что не способны.
Да ведь это было решение
всей русской судьбы — и разве оно по исполкомовским марксистским мозгам?
Всё — сползает, неотвратимо,
— и ничего не сделать?
Но не ему ж одному застряло,
что всего один голос, — и всей проигравшей половине тоже. А состав
присутствующих меняется каждый день, — и как не попробовать переиграть? Это и
другие будут требовать.
И пошёл на ИК с решимостью:
добиваться переголосовать! Но он совсем забыл, что на
сегодня было назначено заседание церемонийное: Альбер
Тома, всё просившийся выступить перед ИК, — как раз и
был приглашён на сегодня. Он явился с секретарём, переводчиком, кем-то из
партийных товарищей, — а исполкомовцы тоже некоторые приоделись почище.
Тома не был высок ростом, но
телен, крупная голова, самые упрощённые черты и глаза
большие, в полный раскрыв. От этого вид его был не
тёртого политика, а доверчивого простака. Уже же выразил он не раз русским
товарищам своё восхищение их славной революцией! — а что ж они никак не могут
понять и французскую сторону?
Он говорил
волнуясь, краснея пятнами на больших щеках, забывал останавливаться для
перевода, ещё раз потом повторял, с нетерпением ждал, когда переводчик
переведёт. Станкевич знал французский больше письменно, чем разговорно,
но успевал многое понять ещё до переводчика. Да речь-то была всё об одном, и
почти на одном месте.
И французские социалисты и
французское правительство обеспокоены тем, что происходит в России. Неужели
может расстроиться наше взаимопонимание? Мы сознаём трудность ваших условий, но
поймите и вы наши трудности. Лично Тома согласен со
многим вашим в истолковании демократических целей войны, но не может же оно
ослаблять русских усилий в союзной борьбе! Сама-то война должна вестись с
полной энергией! Именно для осуществления демократических идей и надо победить
Германию. Прусский милитаризм никогда не согласится с целями международной
демократии. Как Великая Французская революция в 1792 году бесстрашно шла против
феодального мира Европы — так и ваша Великая должна же наступать против
остатков феодализма. Конечно, если Россия хочет сузить свои военные
цели — мы не будем ставить вам препятствий. Но нас очень тревожит ваше
истолкование лозунга „без аннексий”, — разве Эльзас-Лотарингия это аннексия?
Ваше истолкование мы находим двусмысленным и опасным, и даже просто немецкой
формулой. Не объясняется ли ваш лозунг усталостью? Это тревожит нас.
Кроме Станкевича ещё
наверняка Нахамкис успевал понимать по-французски. Но
на его упитанном лице ни разу не выразилось ни
движения сочувствия к словам французского министра; барски покойно сидел, нога
за ногу. (Уж он-то рад, что коалиция вчера сорвалась, ему нечего спешить
переигрывать.) А говорил Тома и против участия в Стокгольмской конференции
социалистов вместе с немцами — Нахамкис же как раз туда-то и собирался.
Спешите биться! — волновался
Тома. Мы терпеливо пережили и март, и апрель, давая вам время установить новый
порядок, но если это затянется — наш народ скажет: неужели вы изменили союзной
борьбе?! Конечно, мы понимаем: эти русские антивоенные настроения — только
временная лихорадка. Но всё же! Но...
И вся его речь заняла два с
половиною часа, он вытирал большим платком свой крупный лоб, — и только из
гостеприимства вожди ИК не открыли прений, не дали прозвучать возражениям.
Потом долгий перерыв, ещё
беседа, рукопожатия, проводы, — а вот прошло больше трёх часов, и уже о
коалиции сегодня не поднять.
Куда торопиться России?..
После перерыва — опять об
этих анархистах, захвативших дом герцога Лейхтенбергского
на Английском проспекте. Теперь уже князь Львов передал просьбу Временного
правительства — содействовать же как-нибудь выселению этих: они там и грабят, и
могут сжечь, и оружие там у них.
Церетели вскипел: ничего не
остаётся и от нашего авторитета!
А — вызвать их сюда?
А — не пойдут?..
Выручил Гоц:
он берётся их выселить, берётся! И тут же отправился.
А вот — требовала приёма
какая-то кучка — „делегация от совещания о Красной гвардии”. (И попробуй их не
принять!)
И теперь ещё с ними
объясняться?
И что же за ничтожные всё
дела.
Нет, не здесь было верное
место Станкевича. Надо было — ехать спасать армию, стягивать эту немыслимую расхлябанность. С тех пор как в марте заговорили об
институте военных комиссаров — он сразу почувствовал: метко придумано! это —
поможет! И тогда же провёл через Исполком, но так и осталось записью в
протоколе.
А быть комиссаром в армии —
для него как и создано. Не то чтобы на военной
лестнице не было достойнее его, но те все вкованы в армейский строй — а он уже
вот тут, у социалистического руля, руки набил. А из Исполкома назначить
военного выше него было некого. Вполне бы он поехал комиссаром армии, или даже
фронта. Или даже в Ставку.
В Ставку! Как по гитарной
струне, проводя по своей натянутой портупее, он угадывал, до чего ж он готов
для этого назначения. И, неслышным поручиком всегда присутствуя в Ставке, он
наедине с Верховным Главнокомандующим будет открывать ему, когда Исполнительный
Комитет слушать неизбежно, а когда и не нужно.
Но хотя о назначении
армейских комиссаров всё говорили, а всё что-то не собирались назначать.
Зато же вот на днях
назначили комиссаров в штаб Петроградского военного округа — из недоверия к
Корнилову, — да сразу не одного, а четверых: поручика Станкевича и трёх
суетливых адвокатов — Соколова, Венгерова и Сомова, двое в солдатских шинелях.
К знаменитому боевому
генералу пришлось появиться с этим сбродом наравне, в
одном качестве, — просто стыд один!