130
Да к чёртовой матери такую
революцию, пошла она к сучке под хвост! В какое наказание досталась боевому
генералу такая низкая служба?
И дурак,
что поддался уговорам Гучкова, не подал в отставку
ещё перед Пасхой. И дурак, что не ушёл сразу после 21
апреля. Самый был верный момент, после всех этих наглостей Исполнительного
Комитета.
Да он, мрачнее ночи, и подал
прошение на ночном заседании правительства, когда уже весь бунт улёгся. Пусть
разваливают гарнизон — без него. Но правительство — не приняло, и министры
успокаивали Корнилова, что Исполнительный Комитет
конечно имел в виду не право командующего выводить войска, а против вызова
войск отдельными людьми и группами.
И хотя Корнилов уже на две
сажени в землю видел под этим Исполнительным Комитетом — но не мог до
последнего препираться с министрами, дал себя уговорить. Может быть удастся, что та шайка возьмёт назад заявление о „семи
диктаторах”.
Этого — не сделали. Но
опубликовал-таки Исполнительный Комитет длинное путаное объяснение, что он,
Комитет, не хотел, чтобы злоупотребляли именем командующего, — и вот почему, в
полном согласии с командующим, предложил воинским частям не выходить из казарм без
письменного уведомления ИК. И тогда-де командующий сам отменил свой приказ о
выводе войск. А вообще, в целях взаимодействия и контакта, к генералу
Корнилову, с его согласия, посланы от ИК постоянные комиссары в штаб Округа. (Посмотреть на тех
„комиссаров”!..)
А Временное правительство
опубликовало объяснение ещё и от себя: что да, услышав опасения Исполнительного
Комитета, Корнилов сам попросил прислать к нему представителей и сам отменил
вывод войск. И правительство считает нужным заявить, что власть командующего
остаётся в полной силе и распоряжается войсковыми частями только он.
Так натягивали с двух сторон
шкурку на кисель, хотя всем был наглядно ясен позор генерала. „Семь диктаторов”
— не были отменены, и непонятно, зачем при них оставался командующий.
Теперь, ещё раз пробуя силы,
отдал приказ: каждому запасному батальону отправить не меньше двух маршевых
рот. Посмотрим.
А тут, на счастье, в ночь на
23-е лужский Совет донёс, что над Лугой прошёл
цеппелин (кому-то померещилось жужжание, световые сигналы) — и движется в
сторону Петрограда. Корнилов воспользовался этой паникой, распорядился принять
по столице строжайшие меры предосторожности, готовность противоаэропланных
батарей, увеличить число прожекторов и наблюдательных постов, и связал угрозу
со своим приказом о переформировании гарнизона в Петроградскую армию. (Гучков кой-как дал согласие.)
Правда, Алексеев вот недавно заявил в интервью, что угрозы Петрограду никакой
нет. Зря. Корнилов истолковал по-своему: всё зависит от соотношения флотов,
если наш флот не сумеет препятствовать немецкому — они
высадят десант в обход наших сухопутных войск. И тут-то пришёл первый из
обещанных комиссаров Совета, какой-то поддельный солдат Сомов, — и передал, что
Исполнительный Комитет считает проект генерала о создании Петроградской армии —
нарушением прав Исполнительного Комитета! (Совсем ошалели! —
а где ж эту Петроградскую армию и выгрели, если не
под задницей Исполнительного Комитета? Они ж и
придумали первые!) И вот ещё что запретил: командировка петроградских частей в другие пункты Округа, как стал
делать Корнилов, есть „распыление революционных сил”, отменить.
И Корнилов — дёрнулся к Гучкову третий раз за отчислением с этого проклятого места.
И третий раз тот уговорил подождать.
А подождать — значит делать
каждодневные дела. Посещать в Зимнем дворце Братиану
с его начальником румынского генштаба, подбодрять их. На забаву этому же Братиану с его дармоглядами
устраивать совсем ненужные и мучительные для солдат и для себя парады —
Петроградского полка близ Троице-Измайловского
собора и казаков в конном строю близ Воскресенского.
Уже не для парада, а для
полезного смысла решил Корнилов посетить те полки, какие самочинно вышли с
оружием 20 апреля. Начал со 180-го полка на Васильевском острове. Как будто —
там даже возобновились занятия, продолжения бунта нет. Построил их на
казарменном дворе. Произнёс маленькую речь: не забывать о своих товарищах на
фронте, им нужна поддержка маршевыми ротами, надо учиться; самое
прискорбное — стрельба на улицах, кому она была нужна? любящие родину — не
могут толкать её в пропасть. И закончил: „ура” Временному правительству. „Ура”
— отозвались, но тут же стали кричать: а Совету? И пришлось добавлять „ура” в
честь Совета. Ответили — дружней.
Вчера вечером позвали
Корнилова на Калашниковскую биржу — митинг в пользу
наших военнопленных. Корнилов не мог отказать. Ко всей его долгой, но и
однообразной военной службе — отдельно приставилось,
сторонним горьким омутом, ни на что не похожее военнопленство.
Был Корнилов генерал и остался генерал, но военнопленный — это был его особый
долг и рок, уже нестираемый. Тот митинг был — для сбора средств на
военнопленных. Рассказывали сестры, ездившие в Германию, и наши солдаты,
воротившиеся инвалиды или бежавшие, рассказывали, что и сам Корнилов знал, чего
и не знал. Скверно одетые, голодные, на самых тяжких работах, и даже по 16
часов в день, с 5 утра до поздней ночи. Ходят как тени, грызут ремни, голенища,
опорки, выпрашивают подачки у англичан и французов. За отказ работать на рытье
окопов — расстрел каждого десятого.
И одна сестра: „Жалко, не
пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят — протянем руку
германцу» никто не сказал: протянем нашему военнопленному.” И
все годы войны у нас о военнопленных старались молчать — ни публичных сборов для
них, посылают одни родственники, а посылка — одна в 4 месяца.
И Корнилов омрачённо вспомнил тот холодок, как приняли в Царском Селе
его рассказ о военнопленных. Боялись ли горячей защитой — открыть охоту
сдаваться в плен? А ведь большая часть их — не сдалась, а сдана. А их пленные у
нас что бы ни вытворяли, — сегодня на съездах: не
троньте их! „Из лучших побуждений человеколюбия.” Как
тогда царица.
Выступил. Потом с Верой
Фигнер обходил по залу для поддержки пожертвований. Давали и золотые браслеты.
А сегодня, продолжая объезд
бунтовавших батальонов, Корнилов поехал в Финляндский.
К его приезду батальон, тысячи 3 человек, неполный, без каких-то частей, без
пулемётной команды, связи, был развихлясто выстроен в
казарменном дворе, с винтовками у кого были. Зоркий глаз генерала сразу
заметил, что какие-то рожи, и в немалом числе, большем
чем дневальные, выглядывают в казарменные окна. Но решил — не обращать
внимания, теперь время такое. Играли ко встрече
марсельезу. Принял рапорт командира батальона, „здорово, финляндцы!”, ответили
ничего, дружно: „здравия желаем, господин генерал!” Обошёл строй. Потом
пропустил их церемониальным маршем. Надо речь говорить. Да везде он теперь одно
и то же говорил. Немедленный мир — никак не возможен, но надо всеми силами
стремиться к отражению врага, захватившего нашу территорию, — и пока Германия
не откажется от аннексий и контрибуций. (Придумал он так хитро: эти настрявшие „аннексии” взять себе же на службу.) И надо
поддерживать Временное правительство, выполняющее волю народа. „Ура за Россию!”
„Ура.” Распустил строй, собирался пройти на занятия
учебной команды, — тут подошёл к нему унтер-офицер и доложил, что его 3-я рота
не выходила на смотр, потому что считает себя подчинённой только Совету рабочих
и солдатских депутатов. Так вот кто это в окнах — целая рота, как бы не целая тысяча. Тут сразу подступила и кучка солдат
3-й роты, с приглашением посетить роту в казарме. Корнилов отказался. Кучка
росла, и конечно нашёлся дерзкий голос:
— А почему, господин
генерал, вы 21 апреля вызвали Михайловскую батарею?
Теперь от генерала нужны не
боевые качества, а быстро-быстро соображать, что ответить.
— Я отвечу, если прежде вы
ответите мне: а почему Финляндский полк счёл нужным пойти к Мариинскому
дворцу с винтовками и штыками?
Другой голос:
— Нам не понравилась нота
Милюкова.
— Ну что ж, каждому
гражданину предоставлено выражать свои взгляды. Но — без оружия.
Кричат:
— Какие ж бывают солдаты без
оружия? Каждый солдат должен ходить с винтовкой.
— Но ведь писари не ходят с
оружием.
Помычали, не нашлись. Кто-то
высказал, что это была их ошибка.
— Ну вот, а теперь и я
объясню вам. Как командующий, поставленный волей народа, я считал своей
священной обязанностью защитить мирное население и поддержать порядок в
столице. И я был убеждён, что подавляющая часть гарнизона понимает эту задачу
одинаково со мной. Я вызвал батареи, когда уже пролилась кровь, в том числе
солдат. А солдатам я приказал выйти без штыков и патронов. Но тут я получил
сообщение, что Исполнительный Комитет надеется собственными средствами внести
успокоение, — и я своё приказание отменил.
Объяснились. Но какая
позорная слабость: не наказать их за невыход на смотр!
Пошёл в учебную команду,
разъяснял и там. Потом ещё осмотрел хлебопекарню. И уже шёл к автомобилю, ехать
на Путиловский завод, —
подошёл адъютант, доложил: шофёр отлучался от автомобиля, и кто-то снял с
капота георгиевский флажок генерала.
И — не знающий красноты в
лице, смуглый Корнилов побурел, загорелся. Как ударили в лицо.
Негодяи! К драной
матери такую вашу революцию! Что эти сопляки
видели, чтоб смели так обращаться с боевым генералом! (И с бывшим пленником!)
Раздувая ноздри, сел в
мотор:
— В довмин!
— Не на
Путиловский? — переспросил шофёр.
— В довмин!
И быстро!
Погнал. А Корнилов ещё
обгонял бег автомобиля. Нет! — больше терпеть нельзя! Этот флажок — уже выше
горла.
Уже и так они вчера в
городской думе утверждали свою „красную гвардию”, — это после стрельбы 21-го, негодяи! Сорок тысяч винтовок разворовали — и теперь будут
вооружать свои отряды! И адвокатишка заявляет фронтовикам, что „рабочие
заработали себе эти винтовки”!
И этот же самый адвокатишка,
Соколов, назначен к Корнилову комиссаром! И вертя своей неуставной задницей, заявил — от себя? не от себя? — что желательно:
пусть командующий теперь показывает комиссарам Исполнительного Комитета все
проекты своих приказов по Округу.
Да — чтоб вам ни всходу ни умолоту, делать мне
больше нечего!
Довмин. Почти ворвался: прошу
министра принять.
В одну минуту Гучков и принял — на ногах, и даже собирается куда-то ехать.
А вид совсем больной.
Поразился лицу Корнилова,
всегда невозмутимого.
— Александр Иваныч! — прохрипел Корнилов. — Голову мне снимайте, погоны
снимайте, больше ни одного дня!
Приготовился стоять против
всех новых уговоров. Четвертый раз. Не поддаться ни на что. Вырваться из этой
путаницы. Назад, к себе, в 25-й корпус, не может быть, чтоб уже и его
испоганили.
А Гучков
— вдруг и не стал уговаривать нисколько.
Посмотрел печально. Совсем
больной, жёлтый, держится за спинку кресла. И сказал слабо, тихо:
— Хорошо, Лавр Георгиевич.
Полу́чите 8-ю армию. Каледин
уходит на Дон.
Даже не поверил Корнилов,
что так сразу и легко. Да опять запутают, обманут, — ведь это только сказано
вот тут в кабинете, между двумя.
— Тогда прошу вас объявить.
Немедленно. — Сдавливало горло.
А Гучков
ещё странней ответил, ещё слабей:
— Да объявите сами.
— Как? Сам?
— Да, сами, — кивнул, всё
так же слаб, не отнимая рук от кресельной спинки.
— А — кому передать
должность? — делово вскинулся Корнилов.
— Я подумаю. К вечеру.
В рукопожатьи
ощутил руку Гучкова — мягкую, горячую, — температура?
Сам себе не верил Корнилов,
возвращаясь на Дворцовую площадь. Но — сказано. Разрешено и объявлять. Как?
Приказом?
Проходил к себе — дежурный
доложил ему: очень приятная делегация, приймите.
Ещё какая к дьяволу делегация,
надоели. Ну — кто, ну — что?
Трое городских молодых
людей. В штатском, но стараются держаться по-военному. Волнуясь, и друг другу помогая: они — комитет добровольцев. Они уже
собрали в Петрограде роту из невоеннообязанных лиц, называют себя: 1-я боевая
рота партизан. И просят отправить их на фронт.
Корнилов стиснул зубы. Ах,
молодцы! Вот это кстати. Вот это — то, что теперь нужно!
Хорошо. Где вы, что вы?
— Я — сам вас повезу на
фронт. Я уверен, что вы — пригодитесь России! Спасибо.
И пожал им руки.
И, ещё разволновавшись,
ходил по кабинету. Ах, молодцы! Взять их с собой в 8-ю армию. Вот так, через
добровольцев, может и начнёт оздоровляться.
До вечера, пока Гучков не назначит заместника,
Корнилов уж никак и сам не думал бы объявлять. Но вот чудо: прошёл всего час,
как он был в кабинете у Гучкова, с глазу на глаз, — а
уже к нему просился корреспондент „Русской воли”, который на днях брал у него
интервью о цеппелине:
— Господин генерал! Правда
ли, что вы покидаете ваш пост? По какой причине?..
Да откуда ж они вынюхали?!
Ну а пришли — значит судьба.
— Да, я в четвёртый раз
ходатайствовал о назначении меня в Действующую армию. И моя просьба уважена. На
днях получу назначение.
А — по какой причине?
Какого ж чёрта теперь и прикрываться.
Два месяца он себя стягивал, сдерживал — а под конец-то и отрезать.
— Я привык заниматься делом,
а не разговаривать. А здесь всё время проходит в разговорах.
Нет, это мало.
— На мне как на Командующем
— принять все меры для защиты Петрограда. Я принял ответственность без страха и
готов нести до конца. Но наткнулся... Я не боюсь контроля — но разумного,
опытного.
Ещё мало. Секануть их с
плеча:
— Я Командующий, а
командовать хотят другие. У нас царит двоевластие. По гарнизону издан приказ —
не выходить из казарм с оружием в руках. Он аннулирует меня как Командующего. А
для меня первое — благо родины. Я — старый солдат, и при таком положении не
могу оставаться.
*****
СВИНУЮ
ЩЕТИНКУ НЕ В КУДРИ ВИТЬ
*****