142
Теперь вся Россия была в
движении, а уж Терентий Чернега двигался и шибче многих:
и само несло, выносило его наверх от самых первых дней — и он от себя ещё не
дремал, выценивал, куда оно идёт. За два месяца
революции он и в батарее почти не живал: то по комитетам разным, то на съезде в
Минске, то вот уже на съезде в Питере.
И ораторов он переслушал
многих, и в беседах просто, и в зубоскальстве, и газеты читал, времени не
жалел. И со своим метким опытным глазом, какой жилку единую различал в
лошадиной ли поступи, в человечьем голосе, в базарной повадке, доглядел он, чего поди никто-никто и не видел: что переворачиваться — не
кончилось, а только началось. Что ещё будет трясти, пластать и сыпаться, и не
только что прежнего мы уже никогда не увидим, но и нынешнее — всё ходульное и
рухнет в прах. Да по одному питерскому ералашу это было видать, до чего на
каждом повороте захлюпалась столица, — а как же на
России отзовётся? Да по одним министрам, хоть с трибуны их послушать, как они
перед кучкой случайных солдат один за одним
выстилаются, хоть вот заглянул в само военное министерство: ступал прапорщик
гулко с красным клочком на груди — и перед ним генералы изгибались готовно. А и в вождях Совета — в этом Соколове, Скобелеве,
Церетели — тоже становой жилы не было.
И приходилось признать, что
за самое-то живьё людей
цепляли большевики: войну — долой сейчас! и землю — давай сейчас! Здорово
чешут! И хотя тут же и брехали закрайне, — а твёрже их не выглядывалось релки
на болоте. Лопухи звонили в газетах: „если мы свято и честно умирали на своём
посту за старую смрадную Россию — то с какой радостью мы отдадим жизнь за
новую!” — да мать же вашу за ногу, что вы разумеете в жизни и в солдате?..
Большевики предлагали товар куда ближе к жизни. Хватка у них была — самая забористая.
А Чернега
— поле перекати, без семьи, без дома, да и в офицерстве случайный:
звёздочка эта хоть и лестна была, но она Чернегу не
переменила, и белой костью не сделала. Пока война — недурно со звёздочкой, а отпанет война — так заберите её, не жалко. Когда всё и
дальше будет вот так перепластываться и меняться — так надо ноге опору потвёрже.
И — присматривался Чернега к этим большевикам, вот и к этому Зиновьеву — хотя
и шпынь же, и студень жидкий, еле одёжкой сдержан.
Сегодня в Белом зале опять
они с Церетелей состязались перед военными
делегатами, только сиди посматривай.
Вопрос такой: кому должна
принадлежать власть и как относиться к Временному правительству.
Зиновьев сегодня развязней
вчерашнего, трибуну освоил, двумя ладонями опёрся, локти вывернул и квакает:
— Гучков
и Милюков боялись революции и искали соглашения с царём, чтобы сохранить
монархию. Поэтому к Временному правительству нельзя отнестись с доверием: они
представляют класс капиталистов и помещиков. И всё это они жульничают, будто
отказались от аннексий: раз остаются в силе тайные договора — значит продолжают политику аннексий. Нет, нельзя оставить
правительство в нынешнем виде, но и коалиционное не спасёт, — а передать всю
власть Советам, и мир поверит им скорей.
С чего это он им поверит? Не-е, Совету тоже не стоять,
хлипки и они, как вот Церетели на цаплиных ногах.
Вежливо, не торопится (а торопиться — надо! время в спину пружит!):
— Вопрос должен быть
поставлен так: какова та власть, которая может закрепить революцию? Нынешние
министры признавали раньше монархию? Так и большинство русского народа её
признавало, а вся армия присягала царю. Но сейчас буржуазия за республику, ибо
иначе гибель России. Если вы пойдёте за товарищем Зиновьевым, то вы
дезорганизуете революцию. Надо говорить не о том, что желательно, а что
осуществимо. Огромная часть России — не социалистична,
крестьянство стоит за собственность. Временное правительство вовсе не оторвано
от народа, и ещё вопрос, за кем большинство. Сейчас было бы преступно разорвать
договор с буржуазией, пока она выполняет демократические требования, и
раскалывать наши силы, стоящие на общедемократической платформе. Одно из двух:
или Совет захватит власть и ничего не изменит, или пойдёт на разрыв с
союзниками, сепаратный мир с Германией — и будет разгром страны и революции!
— Правильно! — кричат ему.
Почти все в зале за него.
— Конечно, можем сделать тот
прыжок, который предлагает Зиновьев, — но сломаем шею и себе, и России. Гучков и Милюков научились хоть кой-чему
и сделали шаг вперёд. А Ленин и Зиновьев — ничему не научились, и сделали шаг
назад, от ясного социализма к утопическому. Если мы
декретируем диктатуру пролетариата, то огромная масса народа шарахнется в
объятия буржуазии.
Не-ет, это ты чего-то не видишь.
Теперь — земля. Зиновьев:
— Революция есть вопрос
хлеба и земли. Требование не захватывать земель — это взгляд кабинетный. Сила
революции заключается именно в захватах!! Нельзя доверять Временному
правительству и ждать Учредительного Собрания, которое в корыстных интересах
откладывается со дня на день, хотя его можно собрать в две недели. Надо, —
криком, — взять землю!! И засевать её помещичьим зерном!! А если крестьяне
сейчас не возьмут — то совсем не получат!
Ропот по залу прошёл,
всякий. А что, и может быть, где мы не упускали?., где мы
когда успевали?
Сменились. Взошёл Церетели:
— Спор идёт не о том, должна
ли земля принадлежать всему народу, в этом все социалисты вполне между собой
согласны. Но сомнительно, чтобы переход земли к крестьянам можно было бы
осуществить декретом Совета. Вопрос о земле надо решить в единении с волей всего
народа. В Учредительное Собрание попадёт всё население, а буржуазия без
привилегий.
Прапорщик из 11-й армии, по
фамилии Крыленко; а здесь называют иные „товарищ Абрам”, он из большевиков:
— Нет! попадёт только
буржуазия! А вы будете вынуждены им подчиниться.
— Я убеждён, что этого не
будет. Но если б и так — да, мы должны подчиниться Учредительному Собранию. А
чтоб оно было созвано — надо укрепить фронт: если будет прорван фронт —
погибнет и земля, и революция. Боевая готовность фронта и есть готовность нашей
революции.
А тут, откуда ни возьмись — бабёнка! светлокудрая, товарная, зашла в зал, присела сбоку:
— Запугивание прорывом
фронта есть уловка буржуазии! Так обманывали все народы!
А Церетели не удивился:
— Вы, товарищ Коллонтай,
обнаруживаете полное незнание действительности. Что германцы захватили нашу
землю — это не выдумка буржуазии, а факт! А позицию большевиков совсем не
понять: сначала решить все вопросы — а потом Учредительное Собрание? Тогда и
зачем оно?
Всё же большинство шумует за Церетели. Стали Зиновьеву вопросы задавать — он
струсил, пятится.
— Так что: на фронте сидеть
неподвижно?
— Нет, это глупо, захватят в
плен.
— Так что: Временное
правительство надо сгонять?
— Мы говорим: вообще по всей
стране брать власть в свои руки. Но кто бы сейчас стал тащить за шиворот министров
— тот авантюрист и шантажист.
Не-е, струны в тебе не хватает.
— А заём нужен али нет?
Зиновьев:
— Деньги нужно взять из
сундуков буржуазии.
Церетели:
— А спрашиваешь большевиков:
а как взять? Отвечают: у нас способов нет, мы предлагаем только принципы,
а способы придумайте вы!.. — (Хохочут в зале.) — Вот, товарищи, мы ходим по
земле, а они витают в воздухе, и за ними уследить невозможно. Спрашиваю
Зиновьева: так что, сейчас нужно брать власть?
Тот со скамьи, снизу:
— Если есть большинство.
— Но ведь большинства у нас
нет. Так что делать без большинства? Оставить фронт без хлеба, без оружия? Мы
считаем такой путь преступным. И призываем вас, товарищи делегаты, всячески
закреплять мощь фронта!
И хлопали ему крепко. И ушёл
он как победитель.
А Чернега
сощурился: ох, не слишком слушайте аплодировщиков,
это как куры крыльями, только пыль разгонять. Ещё надо разобраться, кто это в
воздухе витает, а кто по земле ходит.
Эсеры? Вылез и эсер, Сватиков, с пузатым портфелем под мышкой. Кто такой?
Помощник начальника главного управления по делам милиции.
— Когда я 27 февраля подошёл
к пожару Окружного суда, я обрадовался, что солдаты взбунтовались. И на меня
возложили задачу разогнать всю старую полицию, которая сидела на шее русского народа.
А теперь я получаю телеграммы из разных мест, и меня охватывает отчаяние: как
жаль, что я не умер в первые три дня революции...
Ну, и слабачок.
Тут уже один жалел.
— Долой монархиста! —
закричали подле Крыленки.
А Сватиков,
всё держась за портфель:
— Нет, я — давний эсер, а не
монархист! Это не монархизм, а защита революционной демократии!.. Дом Лейхтенбергского... Вы спрашивали тут, можно ли применять
вооружённую силу? — И лезет на трибуну, вот прям'
через неё подскочит: — Я отвечу вам: да! А что это значит? — стрелять!
Крикнул закидисто,
в зале замешкались. Смялся и Чернега: да неужели
решатся стрелять?
И — захлопали Сватикову, и закричали, и засвистели, — всяко.
А он, всего-то в портфель уцепясь, и с надрывом: — Во имя любви к великой матери-Родине,
я умоляю вас, мне плакать хочется: поддержите Временное правительство! спасите
Россию! Иначе у нас будет новое самодержавие какого-нибудь Иванова 13-го...
И отмахнулся Чернега: не-е-е... Коли плакать
вам хочется, пехтери, так никакой вы каши не сварите.