143
Как будто мало было Церетели
всех его забот в Исполкоме — втянуло ещё и в это совещание фронтовых делегатов.
Его попросили председательствовать там в субботу, во
время речи Гучкова, потом оказалось и — скандальной
речи Керенского (которую расхваливала буржуазная печать, а социалисты были в
полном недоумении). Вчера, в воскресенье, пошёл туда на Ленина — и втянулся в
спор с этим нахалом Зиновьевым. И сегодня пришлось
ехать третий раз, кончать спор.
Церетели считал, что он
Зиновьева побил, находился в диспуте лучше него, хотя и не всегда. Грубый
крикун, и что своё — то у него ничтожно, резкий тон демагогии с расчётом на
худших слушателей, а сила его — в ленинской аргументации, неплохо отработанной.
Спорить спорил, а из головы
нейдёт вчерашняя отставка Гучкова, и что теперь будет
с сотрясённым правительством? Вчера же на Совете Церетели провёл укрепляющее
воззвание к армии — и если бы Гучков повременил, лишь
ещё одни сутки, то, может, и не ушёл бы?
А после Совета, совсем
поздно, к ночи, звонил князь Львов: необходимо увидеться.
До сих пор контакты были с Терещенкой, с Керенским, — теперь князь хотел видеться сам.
Понятно, припекло.
Сейчас, после Таврического,
поехал ко Львову домой, в казённую квартиру, позади
Александрийского театра, где князь бывал только вторую половину ночи, а всё в
Мариинском. А сегодня днём — вот, даже и не в
Мариинском.
Покатые плечи князя опали
глубже обычного, и рост ниже. Гладко причёсан, волосок к волоску, крахмальный
воротничок — всё на месте. А нежные глаза — больные.
Эта негосударственная
нежность всегда трогала отзывчивое сердце Церетели: никогда не мог он увидеть в
министре-председателе оппонента, капиталиста, империалиста.
А сегодня особенно.
Жаловался: Гучков нанёс удар изнутри. И без того мы расшатаны. (Не
упрекнул, что — Советом.) А вот... И что делать, что делать?..
Церетели своё: зовите
демократических деятелей.
Не-ет, это не поможет. Силу дадут
только члены Исполнительного Комитета.
Ну, мы можем пересмотреть
формы контроля.
— А вы не можете отказаться
от „постольку-поскольку”? —
вздыхал Львов и взирал с непотерянной надеждой: — Эта формула унизительна для
правительства: постоянное недоверие, подозрение. Власть может укрепиться только
при полном доверии.
Вздохнул и Церетели:
— Можно изменить слова, но
не мысль. Принцип поддержки в меру осуществления программы — это ведь освящено
европейской парламентской практикой.
— Ну, не скажите,
всё-таки... Там — другое... Некоторые министры у нас сейчас готовы на
коллективную отставку. Но я всё ещё надеюсь, что мы создадим коалицию?
Спрашивал голубыми глазами.
— Вот, мы и заявление
приготовили.
Ответ на гучковский
выход. Показал.
Тихо сидели они вдвоём в
гостиной, не похоже на шумные схватки Контактной комиссии. Тихо, ровно
постукивали стенные часы.
Неизбежные, неотклонные минуты российской истории.
Вот тут, сейчас, и понял
Церетели, что никакого другого выхода не осталось. Придётся вступать в
правительство.
А сам он — совсем, совсем не
хотел в министры. Он — социалист, и его область — свободное политическое
творчество.
Другие некоторые пойдут
охотно. Особенно Чернов.