144
Генералу Брусилову
шёл 64-й год. Всю жизнь лихой и неутомный наездник,
знаток верхового спорта, одно время и начальник кавалерийской школы, он, при
сухом сложении, и сегодня ещё сохранял лёгкий взброс на коня. Но всё меньше это
надобилось ему, благодаря высокому взлёту его карьеры: вопреки тому, что не
кончал Академии Генерального штаба, был неизменный фаворит Николая Николаевича,
а также и взыскан милостями Его Императорского Величества, которому в порыве
чувств не раз целовал руку в благодарность (что осуждали другие генералы,
видевшие). Уже перед войной Брусилов был помощником Жилинского
в командовании Варшавским военным округом, войну начал командующим 8 армией на
Юго-Западном фронте, после взятия Львова получил генерал-адъютанта, в начале 1916 заменил Иванова в Главнокомандовании
Юго-Западным фронтом, в июне прославился успешным наступлением. Одновременно он
сохранял наилучшие отношения с Родзянкой, Государственной Думой, Земгором; князь Львов приветствовал его „как давно
желанного руководителя Юго-Западного фронта”, а Брусилов в тяжёлую минуту
поддержал Земгор, который хотели упразднить по
причине бесполезности его на фронте.
Главкоюзом (в штабном сокращении) и
застал его переворот. После 45 лет императорской службы как мог он воспринять
петербургский бунт? Распорядился отправить в свои подчинённые армии телеграмму:
„кучка негодяев, воспользовавшись...” Но новые
известия из Петрограда так быстро накатывали — Главкоюз
почти тотчас вослед распорядился начальникам связи армий уничтожить прежнюю
ленту и принять совсем новый текст. Пришла вопросительная об отречении
телеграмма Алексеева — и, как на родзянковские
Брусилов отвечал первый, так и тут первый, с несомненностью. Так
быстро накатывало — пришлось, споров императорские вензеля с погонов, разъяснять фронту, что до сих пор вензеля давили
ему на плечи, что в 1905 году русский народ не созрел до революции и был
придавлен, но вот она восторжествовала, и генерал-от-кавалерии,
всегда сочувствовавший революционному движению, рад приложить свои усилия ныне
к служению освобождённой России и революционному народу. Теперь он
наколол большой красный бант близ нашейного и нагрудного Георгиев, его под
марсельезу долго носили по Каменец-Подольску,
как Цезаря, в носилках, обтянутых красной бязью, а он от времени до времени
возглашал, как мы должны уважать новую власть и Совет рабочих депутатов, жал
руки унтер-офицерам и солдатам.
Приехавшей киевской
делегации открывался так, в простодушии сквозь суровость: „Я — монархист по
своему воспитанию и симпатиям, таким вырос и был всю жизнь. Я был близок к
царской семье и связан с ней прочно. Но Распутин и другие — внесли такой ужас,
жить стало нельзя. И я стал — республиканцем, и всем сердцем приветствую те
перемены, которые должны произойти!” А Москве отвечал на пасхальные подарки
фронту: „Нынешняя Пасха — двойного воскресения: вместе с воскресшим Христом
встала из рабства свободная родина. Я горжусь и счастлив
стоять во главе фронта, раньше всех оказавшего нравственную поддержку
восставшему народу и тем давшего опору его делу.”
А что ж? Внутренне было
бескрайне жаль ушедшего императорского времени, и того несравненного порядка,
который царил раньше в России, но и не швырять же своё 45-летнее трудное
восхождение на верхи армии. Всё зашаталось как в землетрясении — падали лица,
падали учреждения, и в этой подвижности может быть одно было спасение: быть ещё
того подвижнее, успевать хоть на пять минут, но раньше самой революции. В Киеве
менял генерала Ходоровича на революционного полковника Оберучева.
И поддерживал митингового прапорщика Крыленку. Из
ротных комитетов вовсе исключил офицеров, а в высших комитетах уменьшил их
пропорцию вдвое. И приезжающим делегациям от дивизий всем обещал, обещал скоро
отвести на отдых (не сверяясь, кем же их заменять).
Да и Алексеев, после Пасхи
приехав на Юго-Западный фронт, выступая тут, разве говорил иное, только без
живости ума и речи? — что свобода — сладкая мечта наших предков, и мы должны
сохранить это наследие детям и внукам. И Брусилов кричал. „Нашему народному
Верховному Главнокомандующему — ура!!”, а сам думал: отсутствие живости ума и
погубит Алексеева при новом строе. (Как вообще всё алексеевское
руководство он не одобрял уже за много месяцев.)
Однако в
первые мартовские недели в голову не могло прийти, что революция,
отвергнув царя, станет отвергать и саму войну с Германией. Этого — уже никак и
ни за что не мог принять полувековой армейский служака: этим отвергалась уже
сама Россия? В средине марта был момент — Брусилов собрал подписи командующих
своими армиями и телеграфировал в Ставку и на другие фронты о необходимости
обуздать же Петроград! Нет, так уже не получалось. Тогда: „Мы все сознательно
перешли к новому строю, не держим камня за пазухой; никто не хочет возврата к
прошлому. Мы уважаем и любим Совет рабочих депутатов, это достойные люди, но
предпочтительно было бы не так наседать на правительство, которому мы
присягали. А тот приказ, который проник в начале, наделал много
вреда. Нужна твёрдая правительственная власть и неумолимый строгий порядок. До
Учредительного Собрания не должно быть никаких партийных споров и влияний.”
Однако именно они и
разливались, и главное влияние было: да здравствует немедленный мир. Массами
невозбранно бежали с фронта. Оставалось издавать с высоты отрезвляющие приказы,
уже теперь не влиявшие на солдат. Как же было убедить их, что мир невозможен
без победы? Изо всех фронтов на одном Юго-Западном была хорошая фронтовая
газета — „Армейский вестник”, так её повелел закрыть Совет военных депутатов:
„из-за несоответствия направления газеты взглядам рабочих и солдатских
депутатов”. „Правде” — всё можно, „Армейскому вестнику” нельзя! Брусилов
воспринял это как личное оскорбление.
Но что оставалось делать?
Уступать и уступать — видимо, только хуже. Стать заградительной стеной? —
невозможно, не на кого опереться. На одном Юго-Западном Гучков
уволил 46 генералов, все быстро менялись. А офицерский состав был весь
потрясён. Да потрясён и сам Главнокомандующий: то, что творилось, не могло
уместиться ни в какой военной голове.
А тут
начались большие добавочные беспокойства в зоне фронта — в Киеве и в других
городах: собирались митинги и целые съезды за автономию Украины, о которой и слыха не было раньше, и за создание отдельных украинских
полков: чтобы теперь внести полную сумятицу, изо всех воинских частей в России
отчислять миллион малороссов, и они будут собираться в свои отдельные полки.
И на всех фронтах шло только
к худшему. И предложил Алексеев Главнокомандующим, без Кавказского:
собраться в Ставке на совещание.
Сговорились на 1 мая. Но ещё
по пути, не доехав до Могилёва, узнал Брусилов с великим изумлением, что Гучков — ушёл в отставку!!
Такой
решительно-революционный министр! с таким авторитетом! Так уверенно, вот ещё на
днях, выметавший генералов, генералов, — и сам в отставку??
О-го-го-го. Что ж это там случилось
наверху?
Ещё мало выметал? Ещё теперь
и до Брусилова доберутся?..
Или наоборот: был слишком
рьян? Перегнул?
И — кто теперь вместо него?
От этого зависит всё.
А кто же? Или — Алексеев.
Или — кто-то из Главнокомандующих, больше некого.
Но среди Главнокомандующих
двое — новички. Так что: или — Брусилова, или Гурко. Гурко послужил в Ставке,
но фронтом командует — недавно.
Брусилов — самый старый,
самый заслуженный. Всё к тому, что подымут его. (И Родзянко поможет.)
Министром? Энергично
справится. Но по солдатским навыкам — лучше бы Верховным. После отставки
Рузского он был теперь уже несомненный первый и единственный кандидат в
Главковерхи.
Ба! Да совпаденье ли это?
Почему Алексеев собрал их именно теперь? Знал об отставке заранее?
Но тогда и перемещения уже
все решены?
С большим волнением приехал
Брусилов в Ставку. И пытался угадать по глазам Алексеева.
А у него глаза — постоянно
смежены, ничего не рассмотришь.
Совещание состоялось в той
самой комнате второго этажа, с картами, где последний раз совещались в декабре
с царём и откуда вызвали его телеграммой о смерти Распутина. Брусилов взял для
помощи и совета своего генерал-квартирмейстера
Духонина — розовощёкого, моложавого, полного, всегда
очень спокойного и разумного. Драгомиров приехал с начальником штаба
Даниловым-чёрным, прежним безраздельным хозяином этой Ставки, а теперь очень окоротившимся и ещё более мрачным. Гурко и Щербачёв
приехали в одиночку. От Ставки Алексеев был с Деникиным и Юзефовичем.
Новость о Гучкове знали уже все. Кто — поражён, кто — не поймёшь. А
Алексеев добавил и больше: князь Львов приглашает их всех вместе в Петроград.
Вот оно! Так и есть, всё
связано! Огромные будут дела.
Вдевятером сели вокруг
стола. Все два месяца фронты обменивались такими оживлёнными аппаратными
разговорами, и решали судьбу трона и России, — а вот только сейчас собрались
вместе, друг друга видя в глаза.
Драгомиров рассказал о своих
странных переговорах с немцами. И вот, от принца Баварского, германские условия
мира: очистить им Армению, Молдавию, Восточную Галицию, Литву и Курляндию!
Каково?!
Ну, хищники! — уже и
подыхать будут, а лапой — всё гребут.
Эти переговоры с немцами на
Северном фронте — кто вызвал? Не Петроградский ли Совет? Очень возможно, что
огоньки оттуда. Так нагло-уверенно немцы пришли.
А в остальном — всё положение
было настолько одинаково известно собравшимся, что не требовалось ничьего
обстоятельного доклада, ни даже чётко поставленных вопросов, на какие бы
ответить. Сидели — немногословно, сокрушённо, и только от избытка сокрушения то
один, то другой генерал вспоминал, напоминал что-нибудь.
Уже возникает требование
демобилизовать солдат старше 35 лет.
А немцы не сентиментальные,
не отпускают и сорокалетних. Противник увеличивает
срок службы, а мы уменьшаем.
Променяли пулемёт у немцев
на спиртное. (Это у Драгомирова, самый „развитой” фронт.)
Хотя и выборное начало как
будто официально не введено, но фактически кого солдаты хотят ссадить — того и
ссадят. И нового назначишь — кого они хотят, идти против их воли нет смысла.
Зачем воевать? — „до нашей
губернии немец не дойдёт”.
Зачем воевать? — смертная
казнь отменена. Впереди — смерть, а позади — нет.
Да что! — не добившись себе
смены на позиции, полк посылает делегацию прямо в Таврический дворец! — чтоб оттуда сменили.
О каждой перегруппировке
хотят объяснения: не есть ли это контрреволюция?
Это называется теперь: навинчивают
сознательность.
У нас в одном штабе корпуса
придумали: вынести все стулья. Только стул начальника и один стул, кто пришёл
на приём. Поэтому все депутации принимают стоя, и всей ватаге не на что сесть,
не рассидишься.
И чем непонятней им
объясняешь, тем они скорей удовлетворяются.
Некоторые делегации требуют,
чтобы начальники и штабы за неудачные боевые действия несли ответственность
перед судом.
Перед каким теперь? Перед
солдатским?
А в 6-й армии постановили: у
офицеров не может быть вопросов, отдельных от солдат, и они не должны
совещаться отдельно.
Да в артиллерии, в
инженерных частях — комитеты толковые, с ними одно спасение. Там и офицеров в
комитет выбирают самых хороших.
Да не только, и в пехоте
много здравых. И как заметно отличие их настроений от петроградских.
Они — и борются с большевицкой пропагандой.
И даже: солдат смелей
говорит, чем офицер.
Комитеты издают и воззвания
к дезертирам. И сообщают в волость для предания дезертира позору. И пропесочивают за опоздание из отпуска как нарушение
товарищества.
Да где прекратили братание,
то только комитеты. Даже поражает здравый инстинкт солдат: сколько выбирают
деловых, а не брехунов.
Иногда комитеты практически
заменяют слабого командира.
А при хорошем
— хорошая совещательная комиссия, придают нормальность подорванным отношениям с
солдатами.
Но когда комитеты слишком
поддерживают начальство — их грозят сместить. И смещают.
Да нет, господа, отрицать
необходимость комитетов в сегодняшней обстановке уже невозможно.
Деникин:
— Нет, не верю в комитеты ни
на минуту. Полностью их игнорирую.
— Потому что, Антон Иваныч, вы не в командной должности теперь.
— А телеграмма Скалона про Копенгаген как утекла? Через комитет стрелковой
дивизии. Мы лишаемся уже простой секретности пересылаемых бумаг, всё — на
расхищение. Агентурные сведения союзников — идут прямо на базар, — с резкостью
говорил Гурко.
Он — всё выговаривал так
властно, будто он не участник и не жертва этого общего падения. Маленький, быстро-вскидчивая голова, а глаза выщупывают, выщупывают.
Изо всех присутствующих он был Брусилову наиболее неприятен этой
самоуверенностью. Да — всеми чертами. Да — всегда.
Но хуже, если пройдёт проект
с комиссарами фронтов и армий. Это что-то ужасное: ни один приказ не может быть
выпущен без подписи комиссара.
„Уполномоченные народа”.
Да этот проект нависает уже
полтора месяца, однако до сих пор его не осуществили. Может быть
и минует.
Разбредались мысли у
Главнокомандующих. О чём ни вспомни — всё ужасно.
Обсуждение рассыпалось во
все стороны, и все безотрадные. Алексеев напомнил, что надо дать Корнилову пост
командующего армией. Брусилов никак не гнался иметь у себя слишком теперь
независимого Корнилова — но получалось так, что придётся взять именно ему, на
8-ю армию, вместо Каледина: о необходимой отставке Каледина он уже докладывал Алексееву. Каледин
в эти месяцы проявил полную неспособность к развитию в каком-либо соответствии
с революционной обстановкой, ни в чём не шёл навстречу комитетам, депутатам,
стал апатичен, как с полузакрытыми глазами. Уедет на Дон.
Тут сделали перерыв:
Алексеева срочно вызвали. Кто же? Вернулся, рассказал: странный приём князя
Львова. Ещё вчера он предупредил, что пришлёт в Ставку из минского комитета Земгора своего близкого родственника с конфиденциальным
поручением (чтобы не по телеграфу? чтобы ленты не оставлять?). И вот оно
(родственник тотчас лично повезёт ответ в Петроград): как смотрит Ставка на то,
чтобы военным министром был назначен Керенский?
Ке-рен-ский?? Брусилов быстро оглядывал
всех. Да, негодовали! — но не так, как он! Оскорбились? — но слишком мало.
Кто фыркнул. Кто плечами
пожал.
И Брусилов — тоже удержался
выразить.
Республика — тёмное дело.
Надо... осмотрительно.
Да и князь Львов — только
запрашивал, а на деле уже тем вынуждал?
Кандидатура очень
неожиданная. Но поговорили — стали соглашаться: а ведь кадровому военному, вот
никому из нас, да и не справиться сейчас. Да и кто из нас пошёл бы в этот
сумасшедший петроградский котёл?
(Отчего же?)
Нужна фигура именно
общественная и даже левая, и даже демагогическая. Керенский, хотя не зная в
военном деле ни уха ни рыла, — как раз и подходит?
Может, при нём-то и пойдёт лучше?
(Вздор.)
Гурко протестовал: принять
такого министра — это уже совсем не ставить себя ни во что. Предложил — Ободовского: тоже общественная фигура, тоже энергичен, но очень деловой и много работал по
военно-техническому снабжению.
Алексеев озабоченно ушёл к
родственнику Львова.
Потом — снова заседали, и
всё так же бесформенно и безнадёжно. Вспомнили „Декларацию Прав Солдата”, в
середине марта авантюрно напечатанную в газете Совета, потом, правда,
опровергнутую, что только проект (но в окопах читали и усвоили). А вот
вынуждают и отзывы Главнокомандующих, лежит на подпись у военного министра на
столе. И — если теперь Керенский? Ведь не отвергнет.
Ещё и весь сегодняшний
развал мы сможем как-нибудь переболеть, если только не введут официально ещё
эту декларацию. Если объявят и её — спасенья нет. Тогда уже — погибла русская
армия.
— Тогда — нельзя дольше
оставаться нам.
Суровый Щербачёв, с горбатым
носом, острым взглядом, лишь чуть моложе Брусилова, ровесник Алексееву, а ещё
обильные густые волосы, — ответил, что как бы ни было безысходно, вожди не
смеют бросать армию.
А Гурко:
— Если правительство
бессильно отклонить эту декларацию — оно должно само в полном составе уйти. И
пусть Совет правит. И ведёт армию.
— Ну
вот поедем, да сами всё правительству и изложим?
Гурко: ничего не даст.
А Брусилов горячо, с
надеждой:
— Наш приезд произведёт
большое впечатление на правительство. И на столицу. А тут, сколько бы ни сидеть
— мы ничего не решим.
Удручённое котастое лицо Алексеева выглянуло чуть пободрей.
Но там, министрам, всего не
выскажешь так откровенно и полно, как мы здесь. Надо подготовить: о чём
говорить. И распределить — кому.
— Ну
уж если ехать, — приговорил Гурко, — то поставить им ультиматум: объявляют
„права солдата” — мы все подаём в отставку одновременно.
