К содержанию книги

145

День перестал отличаться от ночи: клубится мрак непроглядный и ночью, и днём. Весь мир стал — страдание, цвет его — чёрный, это переклубливается в нём и, кажется, уже не может пробиться просвет или найтись опора.

Всё одни и те же мысли плыли через неё, и только их она слышала.

Что именно произошло — Алина и сама не могла назвать. Что именно происходит, какие выходы тут станут искаться, — охватить недоступно. Но, с её тонким ощущением вообще чувств, Алина догадалась, что внешние условия, вот и совместная жизнь, вот и все его новые заверения — никакие не могут помочь: что между ними двумя рухнуло непоправимо.

Алина всячески отгоняла эту мысль, не признавала её, не верила ей, но — чувство такое пришло: что жизнь её разгромлена, раздавлена навсегда. И теперь — изобретай, уступай, прощай, забывай, — а вернуть прежнего всё равно нельзя.

Она была — его царица. А — кто теперь?

Он не хочет это вернуть.

У Чехова прочла: „Как я буду лежать в могиле один, так и живу, по сути, один.”

Мо-ги-лёв.

Могилёв — и стал её могилой.

Рухнуло непоправимо, придавило беспомощную Алину, и она лежала как в параличе, а когда не лежала — так как лежала, и когда не ночь, так как ночь, всё смешалось неразличимо. И эти бесконечные часы суток оставались силы только осознавать свою безысходную трагедию. У какой женщины ещё когда была такая ужасная судьба: ведь он всю жизнь её любил, и сегодня ещё любит, — а рухнуло. Когда не любят — легче, отваливается. Но — любя??

Его надо бы сотрясти, чтобы он очнулся.

Но — как его пронзить?

Он даже стал избегать разговаривать. Внешне соглашается — лишь бы не слушать.

А вот что — все эти муки перенести на бумагу. И дать ему читать.

Мой Обвинительный Акт — так и написать вверху листа. И каждый упрёк, который жжёт невыносимо, записывать под следующим номером.

1. Ты унизил меня не только изменой — но ты растоптал... Ты перестал ценить и понимать, какая хрупкость тебе была доверена...

От страданий иногда отнимается соображение. Но надо изложить ему отчётливо, он должен знать мои терзания.

2. Из-за тебя... И эту самую большую мою жертву... никогда не оценивая и не возмещая...

Боже, как жалко свои задушенные возможности! Напишешь-напишешь — и хлынут слёзы.

3. А что ты вообще дал мне за всю жизнь? Ты лишил меня простора! Ты сделал меня своей послушной тенью.

Говорили Алине: „Ведь вы же — личность, зачем вы так растворились в нём?” Зачем?.. жена да подчинится мужу?.. Да можно сказать: она никогда не жила так, как бы ей хотелось. Всегда — не все потребности бывали удовлетворены.

Ты не поддерживал моих увлечений... Ты гасил мои порывы... А мои порывы — это лучшее во мне. Но если не удалась твоя жизнь — почему нужно замыкать и делать бесцветной мою?

4. А чем когда-нибудь ты для меня пожертвовал? Какой ты совершил для меня подвиг?..

Есть упрёки, уже не раз брошенные ему в лицо. А есть — не прорвавшие, как нарыв, они-то и мучат больше всего. А никому не выскажешь, неловко и Сусанне. Так пусть — ему!

5. Ты убил во мне все желания одно за другим — кроме одного, которое разгорается, оттого что после твоей измены оно открылось ненасыщенным. И оттого, что оно оскорблено...

Ах, если бы мне больше легкомыслия в молодости и потом — мне не было бы так тяжело сейчас!

Как прогнать мучительные мысли? Сядешь и растравляешь себя си-минорной похоронной сонатой Шопена. Нет, жить мне, по-видимому, больше невозможно. Это — ужас, которого человек не может вместить! Безумствую от мысли, что он не томится по мне, как я по нему. Оправдать его может только полная неспособность понять женскую душу.

Нет! Ничто не может его оправдать! Иногда — припадки бешеной ненависти к нему! Чувствуешь в себе силу на зло, какой никогда не испытывала. Он ещё не знает, как обманутая женщина умеет мстить!

Да, мысль о мести, ещё пока неизвестно какой, взялась подсвечивать ей в этой тьме — ободряющим угольком. Когда вздумываешь о мести — сразу чувствуешь, что сильнеешь. На месть — ещё найдутся силы! Цепкие силы пробираются между чёрных клубов. Если он своих желаний не сдержал ради жены, — почему должна сдерживаться жена?

Но ревности — он не умеет ощущать, у него плоская сухая душа. Ревности — в нём не расшевелить.

Отравиться? — было бы легче всего. Но это не была бы настоящая месть. Он — не достоин её смерти.

Как и жизни её не достоин.

Бьёт и бьёт одна мысль: он мною пожертвовал! Он мною пожертвовал!

Хотя иногда облегчение: намного легче, когда видишь, что и он тоже мучается, ему тоже трудно досталось.

А иногда и его страдания уже не утешают, уже не кажутся доказательством любви.

... Да я по сути больна... Я не просто срываюсь, я больна.

Да! И он же бросил это слово: „клинический случай”. Так он — понимает?..

Он — понимает! Так тем он виновнее!

Да, больна! И не Обвинительный Акт, — надо спешить записывать симптомы болезни, чтобы было что показать врачам. Тут помогут записи из дневника — хорошо, что всё время записывала состояние, сон, аппетит.

Этот замкнутый флигель, эта бездеятельность, оторванность от людей — меня погубят. Обстановка в этом флигеле уже невыносима, всё — отвратительно, до чего ни дотронуться. Переездом в Могилёв я себя и погубила. Каждый день здесь — уносит год моей жизни. Как я извелась! В здоровом состоянии как бывает приятно проснуться и порываться к делу. А теперь — одно отвращение.

Нет, надо срочно советоваться с врачами: что нужно? Лекарства? массажи? разнообразные впечатления?

Не потерять мужества и спасти сама себя. Методически записывать разные случаи с собой, эти внезапные перемены настроения, чтобы всё это можно было бы сопоставить, и по такому развёрнутому объяснению станет ясно врачу.

Выздороветь! О, как хочется выздороветь! Ничего больше не хочется больной душеньке!

Чтоб над каждым делом не распускался чёрный лопух бессмыслицы: а зачем?

К главе 146