152
Да, заседание Четырёх Дум и оказалось „гальванизацией трупа”, как острили
враги Думы. Так переволновавшись, такую страстную речь
произнеся там, — уже через два-три дня видел Шульгин, что ничему то заседание
не помогло, ничего не оживить. Только дождался от горьковской „Новой жизни” облыганья, что это он, Шульгин, стоял добровольцем у
виселицы Богрова, проверял, добросовестно ли захлёстнута петля. (Всею душой киевлянин, по какой-то иронии не оказался Шульгин в
Киеве в столыпинские дни: лечился в Крыму. Но и каким же мучеником выдвигают теперь Богрова!..)
Выступать — выступать уже настолько стало негде, что позавчера в воскресенье
Шульгин держал речь на митинге Всероссийского женского союза, докатился.
Митинги, митинги! Да если б
рукоплескали со смыслом — тому, кому действительно сочувствуют, так хоть
наращивалось бы единство. А то ведь просто — каждому, кто владеет фразой. И тут
же забывают для следующего. И на диспутах — теперь не обмен мнений, а борьба за
голоса, вынести резолюцию. Кому они нужны? — но ими отравляются все прения.
Какая-нибудь газета (больше всего „Известия” Совета) подхватит и печатает, если
ей в тон. А какие деланные эти резолюции: от самых тёмных крестьян и солдат — какие социалистические термины, какие сложные
требования, — ведь ни ума, ни вкуса у составителей.
И мы, культурные элементы,
тонем в этом кипении и тьме. Куда делся весь наш правый край спектра — прогрессисты?
октябристы? националисты? Никого, как вымело. (Ну, один
Пуришкевич ещё тискает листовку, чуть не саморучно:
мол, теперь цензура типографских рабочих. И тоже
правда.) Льстецы толпы расплодились, и даже в солидных газетах: „самодержавный
народ”! „Все равны и свободны” понято как право никого не уважать, никому не
подчиняться. Ни закона, ни собственности не осталось: кто угодно может прийти в
любой состоятельный дом и отнимать, что хочет.
Чтобы пользоваться свободой
— нужно гораздо больше умственных и душевных качеств, чем свободу добыть.
Вся жизнь — в крушении.
Старое правительство все презирали, но все слушались. Новое — все уважают и
даже восторженно приветствуют — но не слушаются. Скоро у нас не будет никакой
армии: фактически уже наступил сепаратный мир с Германией, немцы оставили на
фронте лишь немного войск для поцелуев и лёгкой стрельбы. (И Родзянко с одной
стороны, а Церетели с другой — не верят этому.)
Ещё сейчас — могла бы спасти
Россию диктатура. Но — нет общественного сознания, что надо подчиниться ей. И —
нет человека для диктатуры. Ещё сегодня, наступи ещё сегодня твёрдая власть —
может быть, она могла бы спасти Россию? А может быть, уже нет.
Именно после заседания Четырёх Дум стал Шульгин так понимать, что — нет, поздно.
Всероссийская воля — вся направлена к саморазложению и небытию. Мы прямиком
идём к национальному позору и падению.
Господи! Неужели Россия
кончена и никому больше не нужна? Неужели так велики грехи её и наши, что эта
гибель заслужена? Не должно больше существовать наше древнее государство?
Пришла ему пора распада? — и Ленин уже готовит его первой жертвой на алтарь
Интернационала.
Воскресный уход Гучкова из правительства был вскрытием язвы для всех и
открытым знаком разложения. Так это Шульгин и понял. И не удивился, что в понедельник
Львов дал знать Родзянке, что Временное правительство желает советоваться с
Временным Комитетом Государственной Думы.
Думский Комитет, всеми
забытый, существующий разве только для издёвки, — вот
понадобился: Временное правительство желало именно от него получить
благословение на коалицию с социалистами! Это в том смысле, что правительство
прияло власть 2 марта из рук Думского Комитета, и теперь, в поворотный момент,
желало снова его санкции. (Так ведь нужен нам совещательный орган! — и сами же
вы сорвали.)
Встречу назначили на
сегодня, в три часа дня. А близ полудня собрался в думской библиотеке Комитет —
остатки его: неизменные Родзянко, Шидловский, Шульгин,
ещё Дмитрюков, Аджемов, Ратько-Рожнов — и, неожиданным сюрпризом, Караулов —
думский казак-хулиган, в мартовские дни чуть не командовавший и всей
революцией.
Такие живописные фигуры
бывают в каждой революции, вот и у нас. В черкеске с газырями, кинжал на поясе,
всё с теми же острыми усами и лихим взором — он нисколько не вышел
помят из этих месяцев, а даже более задорен: съездил к себе на Терек и, всего
лишь есаул, теперь избран войсковым атаманом Терского войска, во Владикавказе
его несли на руках от вокзала до атаманского дворца, выступал на десятках
митингов как диктатор Кавказа — а в общем-то в начале
века скромно кончал историко-филологический факультет Петербургского
университета, и тогда ещё не открылась та лихость, с которой он экстравагантно
вдруг поступил рядовым в Гребенской полк и ушёл на
японскую войну. В ноябре на думском заседании он предлагал чуть не шесть
способов, как избавиться от царского правительства, в общем
все они сводились к „рубить”, — а сейчас приехал ещё решительней, взирал
кавказским орлиным взглядом — и мог посоветовать своим бывшим коллегам только
ещё более решительно — „рубить!”, но неизвестно кого, ибо: не Совет же
депутатов!
А Маклаков
не приехал, жаль. Ни одного умного человека, кроме Шульгина, тут не было. А и
что он мог посоветовать, когда и сам перестал верить? Как действовать без веры?
Какая была надежда на эту встречу с Временным правительством?
Котлоголовый Аджемов,
очень раздутый и активный все прошлые недели, выражался так:
— В дни кризиса 20–21 апреля
мы предъявили Временному правительству требование, чтобы оно добилось полноты
власти или сложило полномочия. И сейчас мы можем только повторить это им.
Он как будто совсем не
ощущал, что Думский Комитет давно не имеет права требовать, а Временное
правительство — никакой силы действовать, ни даже воли отказаться.
А Шидловский и другие — ещё
меньше находились предложить выход.
Кое-как выработали основные
условия и поехали, делегация из трёх: Родзянко, Аджемов,
Шульгин. Поехали на квартиру к князю Львову, за Александринку.
Там уже собрались, и до их
приезда совещались министры, не в полном составе. Но были два Львовых, Милюков,
Некрасов, Терещенко. Заметно отсутствовал Керенский. Впрочем, от этого только
спокойней был темп совещания.
Впрочем Некрасов, сколько мог,
заменял Керенского — в активности, в броскости, в метучих
взглядах. Вообще, если б не родился Керенский для Февральской революции, то
его, в интригах и пустозвонством перед толпами, вполне заменил бы Некрасов. А
на фоне вспышек Керенского, конечно, он замечался не так.
Но исторических слов о взбунтовавшихся
рабах он бы никогда не сказал. За эти слова стал Шульгин Керенского отчасти
уважать.
Что же до князя Львова — то
всё-таки это был самый уравновешенный и добродушный человек в России, а
фаталистичен по-магометански.
Россия — гибла, но её премьер-министр
оптимистически видел будущее, всегда был готов к уступкам, а
во всяком случае: не в наших силах изменить ход событий. Негромким мягким
голосом он сообщал, что положение в стране, да, затруднительно, но именно
поэтому и решено войти в коалицию с социалистами — и они великодушно согласны.
Шульгин намеревался себя
подержать, помолчать, но тут не выдержал и сказал несколько резких фраз о
положении России.
Князь Львов невозмутимо
возразил, что не следует преувеличивать отрицательных явлений, что с каждым
днём здоровое течение берёт верх и светлая струя
народной совести постепенно выведет дело обновления Родины на верный путь.
Терещенко отпустил
банальность (банальность — его главная черта), что его оптимизм зиждется на
неисчерпаемых материальных и духовных богатствах России. А вот и Совет
испугался анархии и начинает задумываться над своей ответственностью. Всё будет
хорошо.
А Некрасов — с большой
запальчивостью: что не надо раздувать непомерных страхов. Как можно меньше
цензового испуга перед социальным моментом. Раскрепощённые массы просто не
знают, куда приложить силы, и не надо пугаться их решительных шагов, это лишь
следствие великого перелома. Наоборот, идею народовластия и торжество
демократии надо проводить как можно скорей. Он раньше малословен был, а вот:
— Нельзя же, как старый
самодержец, признавать только Бога да совесть, надо же войти в реальность с
самообладанием. Мне лично оно далось тем легче, что я из кандидата на виселицу
— (уж будто!) — сразу перешёл к министерскому портфелю, так что ко всему
привыкаешь. Но оптимистом я был — и оптимистом, наверно, сойду в могилу. И если
почувствую, что всё вокруг против меня, но я выполняю волю народа, — то я пойду
напролом!
Да, он откровенно выдвигался
в первый ряд, и с какой энергией.
А долговязый Владимир Львов
со своей черноглазой безумноватой уверенностью стал
городить параллели с французской революцией:
— Там была ужасная борьба
партий, а у нас — нет. Вот сейчас кризис решится — и уже окончательно, до
Учредительного Собрания.
И что было отвечать на эту
самонадеянность? Нет, лучше Шульгин помолчит и грустно послушает.
И — каменный, неподвижный и
необычно красный сидел Милюков.
Родзянко стал читать с
бумаги подготовленные пункты, пытаясь придать голосу хоть немного утерянной
давно бодрости. Думский Комитет, для того чтобы одобрить коалиционное изменение
правительства, выдвигает следующие условия.
Единый фронт с союзниками.
Чтобы Временное правительство в новом составе пользовалось полным доверием со
стороны... ну, вообще народа... ну, Совета рабочих депутатов. Чтоб оно обладало
единством и полнотою власти.
Князь Львов успокоительно
помавал ладонями: о да, да, об этом мы только что и договорились с Советом.
Некрасов запальчиво: но
двоевластие — это легенда, никакого двоевластия нет! Правительство с Советом
находится в сердечном понимании, без разногласий.
Родзянко повёл крупной
головой, как бык от овода. Ещё не все условия. Вот. Активная борьба с анархией.
Князь: да, да, и об этом уже
договорились.
Родзянко: ещё — сохранение
целости армии. (Очень неконкретно.) Преграждение доступа в неё агитаторам.
Шульгин прижмурился. Как это
загробно, неправдоподобно звучало: условия
Временного Комитета Государственной Думы...
Но дело в том, что князь
Львов имеет встречные и даже ультимативные условия от Совета. Вот они. И дело в
том, что правительство с ними... собственно согласилось... Не могло не
согласиться.
Стали читать — и с первого
пункта: ба-атюшки! — без аннексий и контрибуций!
пересмотр соглашений с союзниками! Да — где же тогда единый с ними фронт?!
И вот тут — Милюков
взорвался. Видно, он был в правительстве совсем в одиночестве — а тут
понадеялся на поддержку думских. Что этот пункт Совета
— абсолютно неприемлем. Что основой внешней политики может остаться только
Декларация 27 марта — и в отступлении от неё союзники усмотрят нашу измену. Это
будет — катастрофический ход.
И — что же делать? Чьи условия
перевесят?.. Допустимо ли спорить? И — как настоять на своём?..
А пункты, пункты — шли
дальше. Защита труда. Переход земли в руки трудящихся. Переложить финансовое
обложение на имущие классы...
А — где же борьба с
анархией? А где же — полнота власти?
Родзянко с Аджемовым приуныли и спорить не
находились. А Шульгин: ведь это же неприличие, видное всем! Да почему ж решает за
всю Россию кучка Исполнительного Комитета да пломбированные апостолы Циммервальда? и на этих днях ещё их триста едет через
Германию, разлагать Россию! А какого государственного опыта они все могли
набраться в затхлом воздухе подполья? в эмигрантских стычках? Сейчас что
единственно только и надо — это разорвать с Советом, иначе правительство
погибло.
Но — будет ли оно тем
спасено? А — народ? А народ в шесть–восемь недель вляпался во все соблазны.
Виноват народ? Да, конечно.
Однако легче было нам, Прогрессивному блоку, это всё и предусмотреть заранее,
когда затевали.
Но попала Шульгину чертовинка под хвост:
— Господа, — язвительно-нежно вступил он, улыбаясь. — Представим себе
концертный зал, в котором скрипач и публика. Если публика имеет право только
слушать и ничем не выражать своего одобрения, неодобрения, то это, скажем,
самодержавие. Если публика имеет право аплодировать музыканту или свистеть — то
это демократический строй. Но если публика сама лезет на сцену, у музыканта
вырывают скрипку и учат его, как водить смычком, — то... это и есть наш
нынешний строй. Народовластие, говорите вы?.. И как же убедить их рассесться по
местам и слушать? Даже в самых образованных странах массы недостаточно развиты,
чтобы понимать сложнейшие государственные вопросы. Но там есть разумное
уважение к уму, знанию, опыту. А у нас о проливах рассуждают люди, которые
никогда не видели географической карты, — а таких в России восемьдесят
процентов. Буквально полностью неграмотные принимают резолюции о
государственном устройстве... И скажите: что может получиться из коалиции? Если
и коалиционное правительство будет заниматься только публицистикой?..
Возникло оживление. Милюков,
встретив поддержку, высказался за твёрдость. Аджемов
и Родзянко ему кивали, но министров он уже не мог увлечь за собой. Они уже всё
решили на самом деле:
— Теперь — всё в руках
демократии, предадимся её потоку. Во имя интересов страны...
Тут Родзянко и Аджемов подняли важнейший вопрос: а кто сегодня является
публично-правовым источником власти? Только Думский Комитет!
Терещенко, Некрасов еле
скрывали сожалительные улыбки. Да ведь просто
продолжается непрерывное правительство, независимо от каких-то перемещений. Вот
если бы все члены правительства подобно Гучкову
забыли бы свой долг перед родиной и ушли бы с постов — вот тогда непрерывность
была бы нарушена, и тогда должна была бы выступить третья власть.
А тем более на это никогда
не согласится Совет рабочих депутатов.
Но и Родзянко же не хотел
уступать. О, он был по-прежнему упрям. В пункты Совета он не вникал — а вот
Верховная власть за ним!
Тогда дипломат Львов
придумал так: новый список министров сперва будет объявлен ко
всеобщему сведению, затем Думский Комитет его утвердит, а Временное
правительство издаст указ Сенату.
То ли договорились, то ли
нет.
То ли добилось совещание
каких-то результатов — то ли и нет.
А распределение портфелей?
Поговорили и о нём. Предполагается создать новые министерства — труда,
снабжения, отделить морское от военного.
О Керенском — как-то общее
складывалось мнение, что он — будет военный министр, и вот он теперь укрепит
дисциплину в войсках. (Смех и позор! — не видят?)
Да пусть социалисты берут
сколько угодно портфелей, лишь бы была твёрдая власть?..
О Милюкове — тактично не
говорили.
Ничего не решили, а
просидели долго.
В приёмной уже всё равно
толпились прознавшие корреспонденты и жадно спрашивали выходящих: ведь ожидает
сведений вся страна!
Но Родзянко — предложил
обращаться ко Львову.
А Львов — к Родзянке.
Всё же кое-кто шепнули
кое-что, только под самым большим секретом.
*****
И
РАДА Б КУРОЧКА НА ПИР НЕ ШЛА —
ДА
ЗА ХОХОЛ ТАЩАТ
*****