154
Пришёл Георгий обедать —
Алина, ничего не объясняя, молча, положила перед ним на стол большой лист,
начисто переписанный ею, однако нервным почерком, красивые размашистые взмёты и
хвосты её букв были как бы повреждены.
Мой Обвинительный Акт.
Георгий нахмурился на лист,
да он нахмуренный и пришёл. Опустился на стул и упёрся без выражения, бараноподобно, без заметного движения глаз по строкам. И
так сидел, сидел, уже и голову подперев, у него бывали теперь моменты устаренного вида. Читал с усилием, иногда промаргивал.
Алина стояла и наблюдала за
ним.
Потом уходила, давая ему
разобраться.
Опять пришла, села у стола.
Кажется, прочёл. Тогда
сказала:
— Я написала всё подробно,
чтобы ты увидел себя как в зеркале. Ты там всё занят, — она поколебала в
воздухе пальцами, приблизительные штрихи его сомнительной деятельности, — тебе
и подумать некогда, как ты растоптал мою жизнь.
Не только не взрывался, даже
ничего не возражал.
И она — сидела и молчала.
Над этим большим белым
листом — как простынёй на покойнике? как над саваном? — они сидели друг против
друга не как спорщики, не как противники. Как консультанты над больной?
И с надеждой, что сейчас
может переломиться к лучшему, Алина ещё объясняла ему, мягко, сострадательно:
— Пойми, я всё билась,
искала выход. Но все поиски... Как будто когти неизбежности, — она переждала,
отдыхая горлом, чтобы не расплакаться тут же, — когти
впущены в меня, и всё глубже. И уже покидают силы, я скоро совсем не смогу
сопротивляться. Это я писала из последних усилий.
Пережидала горлом.
— Вот ты укоряешь, что я не
воспринимаю событий внешнего мира. Да, они для меня как в дымке, ненастоящие.
Нет, он не раздражённо
смотрел. Внимательно. Так странно, что как и правда —
на безумную? Страшен такой взгляд на себя.
— Я должна была потерять или
жизнь — но ты мне запретил... Или рассудок... И на грани этого я живу... уже
полгода. — Голос её еле держал, как ломкая досочка, уходящая под ногой в воду. — И я...
Заплакала. Заплакала, лицо
на локти, на скатерть.
И поплакала вволю, а он всё
молчал. Над листом, подперевшись.
— Я — кончена, пойми! Теперь
— лечи меня! Когда женщина так больна, и сама не решается, — к врачу
должен идти муж. Это — ты должен теперь пойти и всё объяснить врачу. Сам иди!
Если ты не пойдёшь — я оставлена на погибель.
Молчал. Как будто плохо
видел. Наконец:
— И без врачей ясно, что
губит тебя — безделье. И врач тебе это скажет. Нужны постоянные занятия.
Кому-то быть полезной.
— Да, да! — оживилась Алина.
— Я и хочу быть полезной, поверь!
— Только полезной,
понимаешь, — тихо, скромно, а не — стать славной своей полезностью.
Это уже — была злая шпилька!
Алина почувствовала себя сильней, ответила резче:
— Ты опять хочешь
уклониться! Нет, лечи меня ты! Ты меня погубил — ты меня и вылечи.
Двумя руками подпер голову,
сидел. Сидел. И совсем тихо:
— А ведь ты — мой крест.
— Мой — кто? — не уловила,
не поняла, нахмурилась.
— Мой крест, — уверенней и
печальней.
— Я? — крест? — переспросила
Алина с усмешкой, изумилась нелепости.
— Да. Теперь я понимаю.
Крест — надо нести покорно. Но можно сознавать его.
Посмотрела на мужа, как видя
его в первый раз. Распахнула глаза на эту выговоренную дичь:
— Да это ты мой
крест! Это ты моя мука! Это к твоей заблудившейся душе
разрывается моё сердце! — от любви! от жалости! Если б ты погрузился в мои
страдания — ты бы не обрекал меня на такую жизнь! Я потому и мучаюсь, что я — с
тобой!
Но тогда — надо...?
Тогда надо...?