155
За три дня — позавчера,
вчера и сегодня — взлетел Зиновьев из эмигрантской беззвестности — да сразу в лучшие ораторы и вожди
большевиков! Сперва отговаривался: „Владимир Ильич, я
провалюсь, я же никогда публично не выступал.” Он
десять лет уже состоял членом большевицкого эмигрантского ЦК — вторым и
единственным членом, кроме Ленина, но работа его была больше скрытая.
Однако приехав в Петроград,
они нашли здесь в большевиках одну серятину. Правда, перед ними приехала
Коллонтай, да ещё Каменев, и до сих пор они-то и выступали везде за
большевиков. Но Каменевым Ленин был недоволен: революция нуждается в новом типе
оратора, который в каждую минуту всё знает за массы, хотя б и не всё
высказывал, а какой лозунг бросает — то предельно убеждённо. „Вот так научитесь
держаться, Григорий. Не дайте почувствовать в голосе никакого колебания. Надо
не ораторствовать, а — вбивать в сознание. И больше самых простых примеров. И
старайтесь каждой фразой зацеплять слушателя или за карман, или за сердце.”
В последнюю неделю апреля
Зиновьев дважды выступал на большевицкой конференции, Ленин одобрил: „У вас
хорошая страстность, Григорий, вы прямо кидаетесь на противника, это подойдёт.” И действительно: политика — была единственная страсть
Зиновьева, ничто другое его не зажигало.
А — всюду звали Ленина
выступать по Петрограду. Но он не хотел (чтобы не разменивать авторитета). И
когда позавчера никак нельзя было отказать совещанию фронтовых делегатов, туда
ездили и все министры, — послал Зиновьева. (Да ведь спросят,
почему через Германию...? — „А вы — первый и начните,
вы — первый сами, дерзко вперёд!”) Вечером проверил его рассказ, и присутствовавших там, остался чрезвычайно доволен, вчера
утром послал Зиновьева туда продолжать, и вчера же вечером послал выступить на
Исполнительном Комитете с программной речью, и снова хвалил.
Но это всё были выступления
перед кучками, сотнями, — а на сегодня Ленин уже слал его идти выступать перед
двухтысячным Советом, вместо Каменева: и по душе соглашатель, а ещё там назаседался с оппортунистами, да с министрами.
Зиновьев и сам открыл в себе
в эти два дня и способность говорить совсем понятно для
простых и какую-то неистовость: в нужный момент его волной изнутри
подбрасывает, и на противника. И несёт, не зная перегородок, и голос есть, не
останавливался, только на секунды набрать воздуха, просто тащил за собой
слушателей. И кажется, стал нащупывать, как надо вот
это: зацепить их за живой интерес. Но — две тысячи сразу! И как можно влипнуть (уже наскочил в Таврическом), вот: сепаратный мир?
Невозможно сказать, что мы за, но и нельзя сказать, что
решительно не за, — это будет уступка оборончеству и
разрушение Интернационала?.. „А вот, а вот, — посмеивался Владимир Ильич, —
попробуйте посредине пройти. Отрицайте и то, и другое.”
Да не предвидишь, какой
возникнет поворот. Надо учиться шагать по зыбким туманам.
Но почувствовал Зиновьев в
себе зарождение этой смелости. На Совете — так на Совете. С 1905 года Совет
рабочих депутатов у нас окружён ореолом. А сейчас — он не наш, и то, что мы
видим, — это провально, члены Совета выступают совершенно контрреволюционно. Но держа речь, надо верить,
что будущее — за нами!
Пленум Совета сегодня был
назначен не рядовой воскресный, как только что был, а — экстренный, и заранее
объявлено, что обсуждаться будет коалиционное правительство, — но что народные
массы в этом понимали? А собралось больше обычного, скамеек не хватало.
Большевики все пришли
раньше, чтобы занять места компактной группой (только так можно действовать
едино, протестовать или настаивать). Пришёл и Каменев, узнал, что выступать
будет не он, а Зиновьев, и посматривал ревниво, иронически. Впрочем, отношения
у них складывались ничего, да были они и ровесники: Каменев, конечно, мямля, но
образованный, и хороший советчик. А Зиновьев вообще никакого образования
никогда не получал, даже и гимназии, работал немного конторщиком в Елизаветграде, да быстро эмигрировал, сразу познакомился с
Лениным и в 20 лет примкнул к нему навсегда. Учиться пробовал в Берне, да
что-то неудачно, бросил. Зато чувствовал он в себе динамизм, с которым в
эмиграции и не разгонишься, только — вот тут.
Пришли раньше — а пленум
назначен на восемь, а начался только в девять, когда прибыла вся
соглашательская головка ИК. (Они чувствовали себя просто аристократами и
хозяевами, сбеситься можно!) И сразу выступил Церетели со своей набранной
уверенностью, что он один — вещатель, и что всегда проголосуют за него.
Страна, оказывается, перед
пропастью, подвергается опасности дело всей революции. Уход Гучкова
это не просто уход, а апелляция к революционной армии против Совета, это
движение империалистической буржуазии, стремящейся продолжать войну, она за
спиной Временного правительства тянет его вправо. И Временное правительство на распутьи и обращается к нам, что оно не может управлять
страной в таких тяжёлых условиях. Правительству остаётся два пути: или
уклониться вправо, или идти на тесное сближение с революционной демократией. И
оно предлагает расширить его состав представителями демократии, и только это
может спасти революцию. В таких условиях Исполнительный Комитет колебаться не
может. Разумеется, ни о каких уступках с нашей стороны не может быть речи. Наша
демократическая платформа должна быть целиком принята. И Временное
правительство поняло, что эта платформа — спасение для всей страны, и надо
звать всю страну под эту платформу. За нами должна пойти и буржуазия, иначе она
подпишет себе исторический приговор. Настоящий момент — поворотный в истории
русской революции, и только объединение всех живых сил страны... Демократия
должна взять часть власти в свои руки. До сих пор было правило „поскольку-постольку”, но если наши
представители войдут в правительство — мы будем стоять за него горой. И наши
социалисты-министры будут являться в Совет каждую неделю за доверием. И вот
Исполнительный Комитет спрашивает у Совета: действительно ли он правильно
поступает и учёл момент.
За годы Зиновьев научился у
Ленина видеть, как половинчата и шатка позиция оппортунистов. Они употребляют
как будто и правильные термины, и вот трясут именем революции, — а всё вывернут
как-нибудь на соглашение и на сдачу. И при жуткой непросвещённости масс,
особенно солдатских, сейчас тут, если бы не было большевиков, — головка легко
бы проводила с этой толпой любой свой поворот. Но большевики — здесь, и оратор
записан заранее, и со всей энергией (перебарывая свою возможную растерянность)
— бежит, бежит на замену. И одет он в затёртый пиджак, вид почти рабочий.
Сколько голов! Но для них не
требуется большого образования, а — перцу! цепляй за сердце и за карман!
— Товарищи! Ещё только три
дня назад этот самый Исполнительный Комитет проголосовал против вхождения в
правительство. И ряд фронтовых съездов высказался против.
И сколько фронтовых и рабочих резолюций — против! А
что мы слышим сегодня? Они повернули уже наоборот? Быстро. Это я привожу
показать, какой сложный вопрос. Вопрос жизни или смерти всех рабочих.
Начал неплохо, захватил. А
всё нутро горит, изнутри трясёт:
— Мы, партия большевиков, в
меньшинстве на этом собрании. Но мы считаем долгом довести до вас наше мнение.
Вопрос о коалиции — не новый. Коалиционные правительства бывали и в других
странах, но они ни к чему хорошему никогда не приводили. Везде, где социалисты
входили в буржуазное правительство, это раздробляло рабочее движение. Здесь
говорят, что у нас „особые условия”? Но и всегда, и везде это говорят, и везде
это приводит к поражению рабочего класса. Да несколько дней назад мы были
накануне гражданской войны! Вы поймите, что произошло 20 апреля: мы три дня
ждали милюковскую ноту, а какая она появилась? Иначе
как грязной её не назовёшь. И всё было на лезвии, пока через 24 часа не
появилась их новая жалкая бумажка. И такие инциденты будут продолжаться, пока
есть больные вопросы, разделяющие буржуазию и пролетариат. А они — всегда есть!
И не давать передышки:
— Всё зависит от классовых
интересов, всё! И то двоевластие, которое было до сих пор, оно и будет
продолжаться, хоть эти два лагеря будут внутри Временного правительства. Да
неужели вы думаете, что если Милюков уйдёт, то дело от этого изменится? Да
Милюков ещё не худший, а лучший представитель своего класса, он так же
неотступно борется за интересы своего класса, как мы с вами за интересы своего.
Он не может поднять себя за волосы — (смех, хорошо) — и стать вне интересов
своего класса. Он выдаст вам ещё сколько угодно бумажек, а будет вести политику
пославших его. Он защищает интересы капитала, из-за которого и идёт кровавая
бойня. Капиталисты не могут перестать быть капиталистами. Поэтому воззвание
Совета к армии, принятое позавчера, — большая ошибка.
И оратор меньшинства может
захватить собрание, если с напором и знает, куда метит.
— Войну ведут капиталисты — и
их вообще нельзя оставлять в составе министерства! Да мы с вами не маленькие
дети, чтоб не догадываться, что происходит. Наше правительство и шагу не делает
без согласия англо-французских капиталистов. И сегодняшний политический кризис
подстрекается английским правительством. И приглашение социалистов во Временное
правительство тоже идёт под их диктовку. Всё разыгрывается по указке Бьюкенена
и Альбера Тома. Капиталистам важно затянуть войну как можно надольше,
на каждый лишний месяц, они не обращают внимания на горы трупов. И они хотят,
чтобы ваши же вожди помогли эту войну продолжать. Они говорят: надо посадить
министров-социалистов — тогда война затянется на ещё дольшее
время!
Попадает, попадает! Но и
заедает. Кой-где шиканье, ропот, — не обращать внимания!
Ни вздоху перерыва, и горячо как со сковородки:
— Надо подумать, что скажут
социалисты других стран, когда увидят, что мы заодно со своими буржуями.
Скажут: социалисты желают продолжать войну за тайные договора. — (Тайные
договора — до дрожи задевают!) — Вы, представители демократии, хотите
воодушевить народ на бойню? — (Закричали в зале возмущённо.
Так ещё напористей:) — Хотите осрамить демократию? А
что скажет Карл Либкнехт? Это было бы роковой ошибкой перед германским народом:
зовём его к революции, а сами идём в министерство? Коалиционное правительство —
только запутывание вопроса. Правильное решение — не оставлять Временное
правительство у власти. Единственный выход — переход всей власти к Советам!
И ещё без передышки:
— Разруха в стране? Но это
исключительно вина буржуазии! Да разве можно оставлять буржуев министрами?
Шингарёв не даст нам хлеба, а мы сами сумеем и лучше, и дешевле достать. Если
хлеб у землевладельцев есть — так Советы возьмут его ещё лучше всяких буржуев!
Нет, не щадить ни капиталистов, ни помещиков! Нет, не идти во Временное
правительство, но — вся власть в руки рабочих и солдатских депутатов! И тогда
не надо будет писать каждый день жульнические ноты, а можно будет действовать
прямо! Пусть наши фразы будут не такие дипломатические, но наша с вами даже
безграмотная записка будет вызывать больше доверия. Мы должны заявить: мы — и
есть правительство! рабоче-солдатское! И единая рабоче-солдатская власть спасёт мир!
И махнул кулаком. (Это был
для своих знак условный конца.)
Большевицкая сплотка бурно
захлопала и затопала ногами. За ними повлеклись из разных мест зала, хоть и
реже куда. А другие сидели очумело.
Раздался и смех, нарочно
громкий.
А негодование — было
сорвано.
Удалась речь! Даже сам не
верил, как удалась! Какую сильную картину выставил перед массой под конец — и
вместе с массой сам в неё поверил: мы и есть рабоче-солдатское
правительство! (Ах, Ленин похвалит, жалко не слышал.)
И сейчас бы вот на этом
кончить собрание — и выиграно.
Но, конечно, есть у них кому
ответить. И выпускают чуть не самого ядовитого — Войтинского.
И он тоже — прямо к горлу рвётся:
— Зиновьев говорит — мы
легко меняем свои мнения? Ну, не так легко, как большевики: они выносят днём
одну резолюцию, а вечером другую!
Хохот. Ловко. (Это — про
резолюции 21–22 апреля.)
— А смена решений
Исполнительного Комитета — это мудрая тактика, несвоевременное вчера — стало
своевременным сегодня. Вот, оказалось: что правительство не способно справиться
с положением. Если мы сейчас не вступим в состав правительства, то и русская и
всемирная революция будут похоронены. Зиновьев говорит, что коалиционные
правительства во всех странах провалились. Но если он знает историю — пусть
приведёт хоть один пример, когда бы демократия ставила буржуазии такие властные
условия, как мы.
Доводы противника прожигают
и с опозданием указывают, что ты мог бы выражаться и ловчей.
— Мы сейчас в великой
опасности. В армию надо влить энтузиазм. Дайте нам нового военного министра! —
и армия будет горой защищать страну и революцию. Организовать армию — это не
затяжка войны, а защита революции. Если наша революция погибнет — опять
вернётся Николай. Если мы не возьмём в свои руки защиту страны — то и никто её
не возьмёт. Вместе с нами будет похоронена и революция всего мира.
Далеко, далеко вы
отшатнулись от Циммервальда, и всего за несколько
дней! Что несут! Ну, это вам даром не пройдёт.
— Когда товарищ Зиновьев
пугает нас, что коалиционное правительство создаётся по требованию союзников,
он становится в известное положение обывателя: „не иначе как англичанка гадит”.
Хохот. Аплодируют. У
Зиновьева уши горят, перепалился весь.
— Нам бросают обвинение,
будто мы хотим затянуть войну. Нет! Мы хотим мира, но мира международного, а не
такого, как вы предлагаете. А вы, товарищ Зиновьев, хотите заключить мир
возможно скорей, но какими-то непонятными способами, — так договаривайте вашу
мысль до конца! Наш путь к миру — поднять против войны демократию всего мира, а
до того времени — защищать фронт. А второй, по которому идут большевики, — к
сепаратному миру. А какой третий?
Все наши — затопали,
заревели, и Зиновьев тоже:
— Позор! Не допустим! Вон!
Долой! Он врёт!
И много по залу криков —
— Позор! — но и в сторону
большевиков. И аплодисментов. А от нас:
— Долой с кафедры!..
Клевета!.. Он врёт!
А по залу — аплодисменты гуще.
Скобелев пять минут
успокаивал зал. А наши — нет! На своём!
Скобелев — прямо к нам:
— Я буду ждать, пока вы
успокоитесь. Всякий уважающий собрание должен...
Сам — соглашатель! Власть
соглашательская!..
Но не будешь кричать без
конца. Замолчали наши. Войтинский поосторожней:
— Я не хотел здесь никого
обидеть. Я говорил, что если большевики и не делают прямого вывода, то он
объективно вытекает. Если вы не за сепаратный мир — то обращайте свои упрёки не
ко мне, а к „Правде”, которая призывает к братанию, то есть сепаратному
перемирию. Нас признали — миллионы, Совет и революционная демократия идут за
нами, а не за вами, товарищи большевики.
Наша кучка — вся вместе, как
Ленин учил:
— Не признали вас! Неправда!
— И большинство собрания за
нас, вы видите!
— Неправда!!
— А если бы неправда — то
центром единения была бы „Правда”, а не Совет. А если бы мы пошли за „Правдой”,
то у нас бы никого не осталось. Но захват нами власти внёс бы анархию. Оставить
Временное правительство как оно есть, в слабости, тоже недопустимо. Остаётся
влить в него свежие силы. И не пытайтесь нас столкнуть с этого пути. Я призываю
вас поддержать решение Исполнительного...
Так разжёгся, разволновался
Зиновьев, — следующего оратора, от занудного плехановского „Единства”, мимо ушей пропустил, да что он
скажет?
Надо отвечать, вот что! Но
второй раз Зиновьеву нельзя. Значит, Каменеву, он и записан в запас.
Но тут объявил Скобелев, что
записалось 50 ораторов, предлагается давать каждому только по 10 минут.
Большевики в протест
устроили ещё одну шумилку, но зал проголосовал —
давать по 10 минут.
Теперь и Каменев. Он без
нажима, но тоже задеть чувства:
— То отношение к братанию,
которое здесь выявилось, недостойно этого собрания. Там, на фронте, не
сепаратный мир заключают, а устали, исстрадались. Мы не говорим, что всякое
братание допустимо, оно должно носить организованные формы, но не позволим
относиться с презрением к тому крику боли...
Сам он — только что с
коалиционных переговоров, и вот:
— Разве мы когда-нибудь
соглашались с империалистами? Но если буржуазия идёт на соглашение, ведь она
ждёт уступок и от нас. Наше дело думать о пролетариате, а не о буржуях, и
единственный выход — совсем порвать с буржуями. Пока мы не порвём с капиталом —
мы не получим ни мира, ни хлеба. Вы не верите нам — (неудобно выразился, так
нельзя, и уже крики — „не верим!”) — а мы предлагаем вам взять всю власть в
свои руки. Мы — отдали жизнь за революцию, и почему, если возьмём власть, это
будет называться захватом? Народ — единственная власть в стране.
Слова его — правильные, но
не напористый голос, и по слишком чистенькому виду его
никак не поверишь, что он отдал жизнь за революцию.
— Письмо Гучкова
— это тоска по полевым судам и розгам. Он требовал создания полевых судов... — (Шум: „Нет!”) — Вам хочется
попробовать соглашение? Ну попробуйте. Но скоро вы
убедитесь, что выход только в полном захвате власти.
Нет, не убедил, скорей
проиграл.
Совсем сбивчиво выступал Плансон, запутался. А за ним величественно вышел Авксентьев. Ну держится, как будто
он президент России. Пышные волосы, красивая откинутая голова, говорит звучно,
точными фразами, как читает, и не торопясь. Но в этих барских манерах и
слабость его, не поведёт он массы. Владимир Ильич всегда говорит: „любого эсера
копни — он на ногах не стоит, всё у них дутое”.
Если мы обратились с
воззванием, а ответа нам ниоткуда нет — как мы можем окончить войну? Мы не союз
с буржуазией заключаем, но укрепляем авторитет власти посылкой своих
представителей, для совместной работы.
— Если Зиновьев предлагает захватить
власть, хотя бы и возникла гражданская война, — значит
он верит в силу пролетариата. А тогда почему он боится, что пролетариат
околпачат в правительстве?
Это он ловко повернул. Смех
и аплодируют. Конечно, их в зале больше гораздо.
— Но раз представители будут
под нашим контролем — почему нам бояться, что они перейдут на сторону
буржуазии? Конечно, когда-нибудь наступит время и вся
власть будет в руках социалистов. Но к этому надо идти постепенно.
Десять минут, много не
разгонишься. За ним меняются Сакер, Бройдо, и всё одно и то же.
Ихних — в зале большинство, победа их
предательства им обеспечена. Но надо было показать наши зубы. Ленин говорит: не
уставать показывать.
А Церетели уверенно выходит
завершать. Ещё 53 записавшихся, и он хотел бы, чтоб они
выступили. Но теперь горячее время, с часу на час требуются действия.
— Социалистов в стране ещё
мало. И крестьяне, и часть солдат, и даже некоторые рабочие идут за буржуазией.
— Рабочие — нет!!
— И если бы сейчас Советы
захватили полноту власти — им пришлось бы удерживать её мерами насилия против
большинства населения.
Тут Зиновьев дал сигнал —
и большевики устроили ему хороший шум.
Церетели после него:
— Так ведь и Ленин говорит,
что крестьянство — мелкобуржуазная масса. И если б мы сейчас устроили диктатуру
меньшинства — мы бы зажгли гражданскую войну и только отодвинули социализм.
Придёт время — буржуазия отстанет от нашей платформы, и тогда мы её сбросим...
Всё-таки пообещал пересмотр
тайных договоров.
Проголосовали. Наших — 122,
остальные две тысячи — входить в правительство.