170
Любимейшие книги князь Борис
отдавал переплетать в Петербург лучшим переплётчикам, а Мама́ потом пересылала. Так и сейчас вот прислала
роскошно изданную и самую полную „Орнитографию Россика”, Борис очень её ценил, хотя знал всех наших птиц
наизусть. Вот и переплётчик стал работать с опозданием, вот и папиросница Биляр перестала присылать заказные папиросы, всё и в
Петербурге приходило в расстройство. Вся Россия годами, десятилетиями просто
жила, привыкла жить, каждый по своим делам, и кому могло прийти
в голову, что вся эта заведенность зависит от
монархии?
А что говорить об Усманском уезде? Революционеры по уезду разливались — и от
Моисеева, и помимо него, и дезертиры с фронта, и балтийские матросы, — и где-то
неслышно по избам, а где-то слышно по митингам впрыскивали и впрыскивали свою
ядоносную пропаганду. И шаткие, непривычные крестьянские мозги кровянились злобой. Толковалось народоправство как самое
полное самоуправство, — и комитеты, вот только что избранные, теряли кредит у
односельчан, если не совершали насилий или призывали к умеренности.
На сельском собрании в
Коробовке (к счастью, князь Борис не поехал) обсуждалось: кому должна
принадлежать земля. В Княже-Байгоре у Вельяминовых
(самих их нет никого сейчас) сожгли ригу с хлебом. А в Ольшанке „арестовали” и
увезли в Грязи студента-ботаника с питомника луговых трав.
А что ж — уезд? Воинских
команд теперь не посылалось, разве только встречные агитаторы — какой-то
прапорщик да какой-то солдат ездили произносить речи в пользу порядка. Уездный
крестьянский съезд по подстрекательству моисеевского
совета депутатов — сместил уездного комиссара Охотникова,
вполне порядочного человека, а губернский комиссар Давыдов, который и назначил Охотникова, не защитил его.
Давыдов, правда, в прежние
годы был в губернском земстве из крайне левых — но в
марте, кажется, рассуждал вполне государственно. А вот...
В таких условиях ехать на
кадетский майский съезд в Петербург, как князь Вяземский намеревался, нечего и
думать. И странно представить: кто при этом развале вообще может ехать на тот
съезд? А с другой стороны, ещё более неправдоподобным образом продолжали, как
будто ни в чём не бывало, функционировать прежние ветви государственного
управления, при всей неустойчивости обстановки. Вот — вызывали князя Вяземского
в Усмань на совещание Исполнительного комитета вместе с советом о реквизиции
лошадей и подвод для военных нужд, будто существовала реальная власть провести
сейчас такую реквизицию. (Князь Вяземский использовал это совещание, произнёс
речь о беззаконии волостных комитетов.) И тут же вызывали председательствовать
в комиссии по призывам: общий пересмотр всех белобилетников. А поехав в Усмань,
услышал, что губернское земское собрание намерено избрать своим председателем
князя Вяземского. Но как ехать ещё в Тамбов в каждодневном страхе за Лили и Асю
при каждой своей отлучке из Лотарёва? И куда там ещё возвышаться, когда, по усманской обстановке, он вот-вот потеряет и уездное
предводительство, да с ним вместе и белый билет — и под ликование всего демоса
будет сам отправлен в окопы? Дни уездной деятельности — бессомненно
сочтены: аристократ, „буржуй” и связан со „старым режимом”. В Учредительное Собрание
уж конечно теперь не выберут... Можно остаться хозяйничать в Лотарёве — но и
это шатается. На всё махнуть, уйти куда-нибудь в дипломатию, что ли? Если, вон,
Терещенко в 29 лет стал министром, почему не найдётся поста помельче
для князя Вяземского в 33 года? Это не трусость: князь Борис выступает на
собраниях, в спорах — резко противно нынешнему большинству. Но к чему это всё,
если закачался весь завтрашний день России? А идти в военный строй, в окопы,
при сегодняшнем развале армии — действительно обидно.
Уже показались ландыши,
любимое Лилино, начала расцветать сирень — но эта весна была супругам Вяземским
не в весну. А что ж для вдовы, для Аси? Не может покинуть могилу, но и не может
жить без детей, — а куда же тут брать детей?
Девушка Лили, очень верная,
передала разговор коробовских крестьян: что марсала —
изрядно крепкое вино (откуда-то уже пили?), и небось у
князя есть. Пошли проверить своё наличие. Нет, пока ещё не разграблено: двести
бутылок самого драгоценного и редкого, восемьсот — поменее,
среди них и марсалы немало. И что теперь делать с этим вином? Выливать? — так
чтоб никто не узнал — немыслимо, а узнают — хуже. Да жаль и вина. А приманка.
Или продать кому? Но как перевезти?
Тут — ещё сюрприз. Везде —
комитеты, создался и комитет усадебных служащих. И позавчера утром торжественно
предъявили князю ни много ни мало — письменное требование: повысить жалованье
кому в полтора раза, кому чуть не в два, и повысить продуктовое содержание. И
на всё даётся князю три дня сроку! — а иначе забастовка.
Взбесился. Уже с прошлого
года, по недохватке людей, капризничали то один, то
другой. Этим февралём уже сделал крупные прибавки всем на дороговизну. А всякая
переплата одним развращает остальных. А продуктовое содержание — кто теперь
может увеличить, если по хлебной монополии оставлены низкие нормы на едока?
Мало того: усадебные
привлекли к своим требованиям и домовую прислугу, — особенно обидно: ведь
служили в этом доме из поколения в поколение, были как свои, неотделённые, — и
вдруг забастовка?
Но к концу того же дня стало
известно, что в Усмани начинается пересмотр белобилетников, и князь едет туда.
И как сразу всё изменилось! Председатель комитета служащих Горбачёв заметался
перед князем, бранясь на „тех, кто так писал”. Управляющий конюшнями Устинов —
плакал и клялся, что боялся угроз конюхов, это они его принудили подписать. А
дворецкий Ваня: „А я ничего и не понял, подписал не читая.”
Нет уж, прежним отношениям
не быть. Теперь расшвырял бы этих свиней с наслаждением. Но где найдёшь замену?
Вчера
князь Борис с утра уехал в Усмань, а после обеда туда телефонировала Лили, что
в обед явилась в поместье огромная разъярённая толпа крестьян с кольями и
палками — на то самое место, где так недавно они дружелюбно фотографировались с
флагами и хоругвями вместе с князем и качали его, — а теперь кричали: удалить
управляющего, срок — сутки, иначе будут громить имение, и от завтрашнего дня подённая
плата мужчинам 5 рублей, женщинам 3 (сразу в три с половиной раза). И
пригрозили служащим: если будете работать — побьём и вывезем на тачках. (Как
они эти тачки перехватили с петроградских
заводов? — ведь такого обычая тут отроду не было.)
Прервав дела в Усмани и
уговорив с собой помощника уездного комиссара, члена продовольственной управы,
одного офицера и одного разумного солдата от совета — спешно вернулись этой
ночью в Лотарёво. Застал старика Никифора Ивановича
испуганным до полупомешательства, а Лили с Асей
бодрились.
С утра приехавшие депутаты
власти отправились разъезжать по деревням, уговаривать, что нельзя выгонять
управляющего — но выслушивали там только оскорбления, и что сами живыми не
уедут.
А тут, в самом Лотарёве,
развивалась невиданная забастовка: решили только кормить животных и ничего
больше. Коров подоили — но надой выставили на дворе перед ледником, чуть не
донеся, — и молоко скисло. В дом не поступало электричество, вода, а повару
запретили готовить.
Стараясь не терять
хладнокровия, князь Борис начал переговоры со служащими в конторе. Перечислял
им прежние добавки, указывал на хлебную монополию, предлагал добавку
компромиссную. Да они согласились бы тут же, призывные струсили, — но теперь
надо всеми висела ещё угроза мужичья.
И мужики не замедлили: вслед
за вернувшимися депутатами уездных властей — хлынули и они, сюда на большой
двор, — и страшно было увидеть, как от недавнего исказились злобой и жадностью
знакомые лица. Не свои крестьяне — а разбойники.
Не только во двор —
некоторые лезли и в контору, и под этим страхом комитет служащих брал назад, в
чём успел согласиться. И уже требовали не прежней своей добавки — но и им
платить подённо, как крестьянам, 5 и 3 рубля.
Кое-как уговорили мужиков
пока выйти из конторы. Но они ревели тут же. за дверьми, а служащие выбегали туда с ними советоваться.
Князь Борис просил помощника
уездного комиссара:
— Надо же сказать народу
твёрдо.
Тот ответил в отчаяньи:
— Какая может быть речь о
твёрдой власти, когда в стране анархия?
И слишком громко сказал:
слова его слышали, и всё было проиграно окончательно.
Настроение толпы во дворе
было погромное — и лишь потому не начали громить, что были не пьяны, ещё не
добрались до погреба.
Князь вышел на крыльцо, к
толпе. Повернули головы. Стараясь наиграть голосу достоинство, твёрдость, каких
уже не было:
— А если Никифор Иванович
уйдёт — обещаете ли вы вести себя прилично?
Раздались голоса:
— Обещаем.
А другие:
— Ничего не обещаем!
А кто-то из задних рядов
резко:
— А когда, ваше сиятельство,
пойдёте в солдаты?
Стараясь усмехнуться
спокойно:
— Пойду, когда прикажет
начальство.
— А начальство — теперь мы!!
— Ну... не совсем так... —
Не найдёшься, что и сказать.
Обещали им эту вздутую
подённую плату, в полный разор хозяйству.
А служащие согласились — на
первую умеренную прибавку. Уже вечернее молоко дойдёт до ледника. И княжескому
повару разрешили готовить обед, и всем домашним — служить, стала в дом
поступать вода.
Толпа ушла.
Никифор Иванович собирался
уехать сегодня вечером.
Хорошо служил — за то и
выгнали.
Во всю жизнь никогда не
чувствовал себя князь Борис так гадко, так оплёванно,
так беспомощно, как в этот вечер.
А теперь — он управлять уже
будет сам, и всякая зацепка — прямо на него.
Вот что надо: просить
Временное правительство прислать в Лотарёво как в
особо культурное имение — отдельного комиссара. И лучше всего — офицера из
главного управления коннозаводства, чтобы спасти конский состав.
А самим бы с Лили — уехать к
осени. В Ессентуки, к родителям Лили? В Алупку к Воронцовым? За границу?..
Совсем бы куда-нибудь.
Этого — уже не спасёшь.