171
А сегодняшнее совещание с
Главнокомандующими назначили уже в Мариинском
дворце, в зале с большим овальным столом. Генералы приехали точно к часу. Часть
министров ожидала их тут, остальные прибыли вскоре, все десять оставшихся. От
Государственной Думы — сильно обременённый, обвисший Родзянко, с ним Савич.
(Многих Гурко узнал этой зимой, при конференции с союзниками.)
А ожидаемых
советских — ни одного.
Главных разлагателей
— вот их-то и увидеть. Посмотреть им прямо в глаза: что они — не понимают,
что делают? Или — прекрасно понимают?
Такого случая объясниться —
второго не будет. От этого или дальше покатится — или всё-таки можно
остановить? объяснить им?
Пока разговаривали,
расхаживали, звонили в Таврический
дворец.
Уже, мол, выехали, на
четырёх автомобилях.
Так. Подождали ещё.
Ввалились. Много их.
(Любопытно посмотреть на Главнокомандующих?)
В первомартовские
дни в далёких местах фронта, ото всех петроградских
событий получая только обрывки телеграфных лент, — разве можно было представить
себе и этих вылазней, и их чудовищную будущую власть?
Где они все прятались раньше? И не военные, и не государственные люди, неизвестно
откуда взникшие, пятого и десятого плана, — и почему
же именно им досталось решать судьбу русского государства? (Узнал
по минскому съезду Скобелева с грозной генеральской фамилией, помнил его наглую
там речь против офицерства. Сейчас стал чистенький, в галстуке, очень
бережная причёска и чуб напускает. Просто дурак,
написано за версту.)
В совещании более позорного
состава ещё никогда не участвовал генерал Гурко.
Расселись, вся генеральская
малая кучка рядом. Невозмутимый, мягкоголосый князь
Львов вступил: сегодняшнее заседание устроено для того, чтобы вы, господа,
своими собственными ушами услышали о положении дел из первоисточников, и
сделали бы свои выводы.
Слово Алексееву. Тот встал,
поправил очки, прокашлялся и тихо, не напрягая голоса:
— Я считаю необходимым
говорить совершенно откровенно.
Если б это было так. Но
совершенно откровенно — Главнокомандующие могли говорить только между собой,
три дня назад в Ставке, и в поезде. Уже вчера перед несколькими министрами не
стало той простоты, генералы почему-то стали замазывать и обнадёживать.
— Нас всех объединяет благо
нашей свободной Родины.
Да не всех... Кого —
Интернационал.
— Цель одна — (и тоже не у
всех одна) — закончить войну так, чтобы Россия вышла из неё хотя бы и уставшей
и потерпевшей, но отнюдь не искалеченной.
О переброске немецких сил на
Запад. О доверии союзников.
— Казалось, революция даст
нам подъём духа. Но мы пока ошиблись. Не только нет подъёма, а выплыли самые
низменные побуждения. Причина та, что теоретические соображения брошены в
толпу, истолковавшую их неправильно. Лозунг „без аннексий и контрибуций”
приводит необразованную массу к выводу: для чего жертвовать теперь своею
жизнью? Однако: на каких условиях кончать войну — должно обсуждать
правительство, а не армия.
И — (совсем неожиданно, ни к
чему) — о хаосе, который может возникнуть при конце войны, при демобилизации.
Хотя бы вчерашнее всё
повторил. Нет, смазал, и коротко, робеет перед этой глазастой ордой. И передаёт
слово Брусилову.
А Брусилов — и вчера уже достаточно
сдал. И сейчас настороженною узкой голой головой водит, тонко-тонкоусый,
как бы не ошибиться, не сказать невпопад. Да он-то никогда не ошибётся. О
недостаче кадрового состава, офицеры молодёжь, кадровых солдат и вовсе не
осталось, пополнения обучены плохо.
— ... Переворот,
необходимость которого чувствовалась, который даже запоздал, упал
всё-таки на неподготовленную почву... Были, конечно, виноватые из старых
начальников, но все старались идти навстречу перевороту, мы шли навстречу, а то
может быть он не прошёл бы так гладко.
Выставил гладкие щёки, хоть
бы чуть покраснел.
И офицеры встретили
переворот радостно. Но им нанесли обиду. Приказ №1 смутил армию.
— Свобода подействовала одуряюще на несознательную массу. Но оказалось, что свобода
дана лишь солдатам, а офицерам довольствоваться только ролью париев свободы. И
75% их не приспособилось к новому строю, спряталось в свою скорлупу, не знает,
что делать. За что они заподозрены в измене народу?
Он знает и любит солдата 45
лет. Но необходимо разъяснить и внушить солдатской массе.
— В одном полку мне заявили:
„Сказано без аннексий, так зачем нам эта гора?” Я долго убеждал полк. А передо
мной появился плакат: „мир во что бы то ни стало,
долой войну”. Мол, неприятель у нас хорош, сообщил нам, что не будет наступать,
если не будем наступать мы, — так зачем нам калечиться? Нам важно вернуться
домой и пользоваться свободой и землёй.
Рассказал порядочный случай
и тут же вильнул, Главколис:
— Но это случай единичный.
Чаще войска отзывчиво относятся ко взглядам о
необходимости продолжать войну.
Что врёт? Где он это видел?
— Воззвания противника...
братания... распространяемая в большом количестве газета
„Правда”... Подтвердить авторитет офицеров... Я — делаю всё возможное. Но
взываю к Совету...
И куда же делся весь его ставочный надрыв, и уходить с постов? Как испугавшись, что
наговорил тут лишнего, кончил вдруг:
— Мы приветствуем от всего
сердца коалиционное правительство!
А ведь сам же и настаивал
ехать в Петроград. Для чего мы ехали? Вот для таких речей?..
По уговору с Алексеевым
Львов пригласил теперь выступить Драгомирова.
— На Риго-Двинский
фронт, прикрывающий Петроград, формальные распоряжения всегда приходят позже,
чем солдатская живая почта. И в армиях создалось впечатление, что начальство
скрывает получаемые приказы, и усилился раскол между офицерами и солдатами.
После больших усилий удалось привести войска в более или менее нормальное
состояние. Под словом „нормальное состояние” я понимаю лишь прекращение
эксцессов.
Он стоял прочно, коренастый,
сдержанный, похожий на своего покойного знаменитого отца, — а голос был труден,
трудней от фразы к фразе:
— Господствующее настроение
в армии — жажда мира. Популярность в армии сегодня легко может завоевать
всякий, кто будет проповедывать мир. Приходящие
пополнения отказываются брать оружие: „на что нам оно, мы воевать не
собираемся”. Приходится даже следить, чтобы в окопах не разбирали обшивку на
топку.
А Гурко зорко рассматривал
советских. Невыразительные сидели. Не видно, чтобы
взволновались.
— Мы... все желали
переворота. — (Гурко удивился.) — Но ужасное слово „приверженцы старого режима”
выбросило из армии лучших офицеров. Ещё более опасен развившийся у солдат
эгоизм. Трудно заставить сделать что-нибудь во имя интересов родины. Каждая
часть думает только о себе. То, что раньше выполнялось беспрекословно, — теперь
вызывает целый торг. Чувство самосохранения развивается до потери всякого стыда
и принимает панический характер. Приказывают перевести батарею на другой
участок — тут волнение: „вы ослабляете нас, значит вы изменники!” На передовые
позиции отказываются идти под самыми разными предлогами: плохая погода; не все
в полку прошли банную очередь; два года назад уже стояли под Пасху на позиции,
теперь не пойдём. Гордость принадлежности к великому народу — потеряна,
особенно среди солдат из поволжских губерний: „нам не надо немецкой земли, а до
нас не дойдёт ни немец, ни японец”.
Его скрытое напряжённое
волнение всё больше выходило наружу, хотя он даже рук не сдвинул, как держался
за спинку кресла впереди себя.
— А кое-где — стреляли по
своим офицерам... И были убитые.
Остановился, не в силах
говорить. Продолжал, пересиливая спазмы горла:
— Вместо пользы — переворот
принёс армии колоссальный вред. И если так будет продолжаться дальше, армия —
прекратит существование. Нельзя будет думать не то что о наступлении, но даже
об обороне.
И — замолчал. Как кончил. Но
не изменил позы, не показал конца. Отдышивался? И
тогда:
— Мой отец ещё в 60-х годах прошлого
столетия начал борьбу за раскрепощение солдата и введение разумной, а не
палочной дисциплины. Ему, тогда ещё капитану, Александр II сказал: „Я требую от
тебя дисциплины, а не либеральных мыслей.” Не мне, его
сыну, стоять за сохранение старого порядка. Но всё, что делается теперь, —
губит армию. Нам — нужна власть. Вы, — смотрел прямо туда, в
гущу советских, — вырвали у нас почву из-под ног. Потрудитесь теперь её
восстановить.
И сел.
Молодец. Не увиливал.
Львов пригласил Щербачёва.
Гурко оставляли на заедку.
Встал худой высокий
Щербачёв, с кавалерийскими усами. Он был и учён, одно время начальник Академии
генштаба, и много прошёл строевых должностей, без блеска, но и без изъяна, и
приближен был в государеву свиту — за боевой успех в первые
же дни как Государь стал Верховным.
— Нам необходимо воскресить
былую славу русской армии. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован.
Это всецело грех старого правительства. Но приходится считаться, что массы
неправильно истолковывают даже верные идеи.
Привёл примеры распада.
— Если мы не хотим развала
России, то должны наступать. Иначе получается дикая картина. Значит,
представители угнетённой России доблестно дрались. Свергнув же правительство,
стремившееся к позорному миру, — (Гурко и тут удивился), — граждане свободной
России не желают драться за свою свободу? Странно, непонятно?
И — надежда, что дело
поправимо, если Верховному Главнокомандующему будет передана полнота власти.
Но — с сомнением смотрел
Гурко на съёженного Алексеева. Ему сейчас и полноту власти передай — нет, не
справится. И сам уже не верит.
Но почему же никто из
четырёх не сказал о „Декларации прав”?
По приглашающему, как на
танец, жесту Львова — вскочил и Гурко в свой небольшой рост. Вплоть к столу,
кулаками упершись в стол.
Проверяюще обвёл взглядом министров.
Потом — орду.
— Начать было легко, но
волна революции захлестнула нас. А между тем мы получили проект... вот... так
называемой декларации. Гучков не нашёл возможным её
подписать, и ушёл. Но если даже штатский человек ушёл, отказавшись её
подписать, то для нас, начальников, она тем более неприемлема. Она полностью
разрушает и всё то, что ещё уцелело. Во всяком случае, если она будет вот так
введена — я не вижу возможности с успехом занимать должность, доверенную мне
Временным правительством.
И стал смотреть особенно вцепчиво — в Керенского, рядом со Львовым, ведь это ему подписывать-не подписывать. Керенский не выдержал взгляда,
опустил глаза, рисовал на бумаге.
— Если вы введёте декларацию
— армия рассыпется в песок. Потоками крови расплатится
за это и сама демократия. Если присутствующие возьмут ответственность за эту
кровь на себя — пусть они договариваются с собственной совестью.
Начал — отлично. Но в орде —
нетерпеливые возмущённые движения. А министры замерли буквально в ужасе. И Гурко
ощутил себя как перед пустым залом. Кому же он говорит? И вдруг что-то внутри
невольно повернулось в нём, и, ища ли контакта, единения со слушателями, он
зачем-то вдруг похвастал, что в феврале убеждал бывшего царя дать ответственное
министерство.
Странно. Ведь от него не
укрылось, что каждый из генералов подольщал в чём-то
аудитории. И сидя в кресле — он это осудил. И никак не ожидал, что и сам
зачем-то...
— Мне был известен, когда вы
этого ещё не знали, факт двоедушия Романова, заключившего в 1905 году союз с
Вильгельмом, когда уже действовал франко-русский союз.
Он хотел этим предупредить?
— от ленинцев, от других предателей? — а получилось неубедительно, некрасиво, и
зачем? Насколько легко пинать павшего, — нет, ты брось
вот этим мурлам:
— Вы создали нечто
совершенно новое: вы отняли у нас власть. И теперь вы уже не наложите на нас
ответственности — она всецело ляжет на ваши головы!
И со злорадством,
и с лихой весёлостью смотрел на эти кудлатые головы, вообразив их вдруг
обречёнными. Это — хорошо сказал!
— Вы говорите — „революция
продолжается”? Нет, революцию надо задержать! Или по
крайней мере остановить до конца войны, и дайте нам, военным, выполнить свой
долг. Иначе мы вернём вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш
враг. И вас проклянёт та же демократия, потому что именно она останется без
куска хлеба. Про прежнее правительство говорили, что оно „играет в руку
Вильгельму”. Неужели то же самое можно сказать и про вас?
Орда бурела. Ещё
удивительно, что не орали, не прерывали. А Гурко уже внутренне смеялся над
ними, внешне суров и лаконичен как всегда.
— Да что ж это за счастье
Вильгельму? — играют ему в руку и монархия, и демократия.
Да пора и кончать.
Отпечатал:
— Отечество — близко к гибели.
Разрушать — легче. Но если вы умели разрушить, то умейте и восстановить.
По мелькнувшему взгляду
Керенского увидел, в чём и не сомневался: что никогда им вместе не работать.
И сел.
Нет, не так сильно
получилось. Чего-то — совсем не сказал.
Князь Львов — таким
спокойно-елейным голосом, как будто ничего страшного тут ещё и произнесено не
было — предложил Алексееву заключительное слово.
Косохмурый Алексеев поднялся совсем не
тем, как первый раз. Может быть, это и план его был — заслониться Главнокомандующими?
через то получил разгон, на который сам первый не решался?
Без напора говорил, но веско-торжественно:
— Главное — сказано. И это —
правда. Армия — на краю гибели. Ещё шаг — она будет ввергнута в бездну. И
увлечёт за собой Россию. И все её свободы. И возврата не будет. И виновны —
все. За всё, что творилось эти два месяца. Мы — сделали всё возможное. Мы, —
покосился, — верим Александру Фёдоровичу Керенскому, что он вложит все силы
ума, влияния и характера, чтобы помочь нам. Но этого недостаточно. Должны
помочь, — однако потупил глаза, — и те, кто разлагал. Те, кто издавал приказ
№1, должны издать ряд новых приказов и разъяснений. В этих стенах можно
говорить о чём угодно. Но до армии должен доходить только приказ министра и
Главнокомандующего. И мешать этим лицам никто не должен.
Тишина советских
была, пожалуй, самое удивительное. Неужели они сегодня всё-таки очнулись и
поняли — что наделали, что на самом деле происходит? И заседание — не будет
зря?
Алексеев даже задыхался:
— Если мы виноваты — предавайте
нас суду. Но — не вмешивайтесь в наши распоряжения. А то — назначьте таких, которые будут делать перед вами одни реверансы. Если
будет издана эта Декларация, то, как говорил генерал Гурко, все оставшиеся
маленькие устои — рухнут.
Голос его стал жалобным:
— Не переварено и то, что
дано за эти два месяца. В армейских уставах указаны и права и обязанности. А
все новые распоряжения — только о правах. Если в ближайший месяц мы не оздоровеем, то... вспомните, что говорил генерал Гурко...
И, не в силах больше ни на
слово, опустился в кресло больным.
Чёрный красивый Церетели,
Гурко хорошо его помнил по Минску, поднял палец ко
Львову, что хочет говорить. И поднялся во весь свой стройный рост. И что ж он
найдётся сказать?
— Тут — нет никого, кто
способствовал бы разложению армии, кто играл бы в руку Вильгельма.
Ещё ого как! Так они —
действительно, не понимают?
— Все признают, что если у
кого в настоящее время есть авторитет, то только у Совета.
В том и беда…
И без него, мол, было бы ещё
хуже. Именно он спасает положение. Если генералы отвергнут политику Совета, то
у них и вовсе не будет источника власти. А верный испытанный путь — единение с
народными чаяниями.
С обалделыми
от свободы солдатами.
— Если солдат поймёт, что вы
не боретесь против демократии, то он поверит вам. Этим путём и можно спасти
армию. Только один путь спасения: демократизация страны и армии.
Нет, они безнадёжны.
— Укрепляйте же доверие к
Совету. А отказаться от лозунга „без аннексий и контрибуций” — нельзя.
Боеспособность армии должна быть восстановлена не путём отказа от мирной
политики.
Так что, вождь Совета не
слышал, что тут говорилось?
Генерал Алексеев, однако,
поспешил почувствовать себя виноватым:
— Не думайте, что пять генералов,
которые говорили здесь, не присоединились к революции. Мы — искренно
присоединились, и зовём вас к совместной работе. Мои слова звучали горечью, но
не упрёком.
Ну, а теперь Скобелев.
Вскинув голову, звонко, но иногда заикаясь:
— Мы пришли сюда не для
того, чтобы слушать упрёки! Что происходит в армии — мы знаем! „Приказ №1” мы
вынуждены были издать, чтобы лишить значения командный состав восставших войск,
который не присоединился.
Ну — так всё и сказал.
Откровенно.
— У нас была скрытая
тревога, как отнесётся к революции фронт. Сегодня мы убедились, что основания
для этого были. Командный состав и виноват, что армия за два месяца не
уразумела произошедшего переворота. Когда нам говорят — прекратите революцию,
мы должны ответить, что революция не может начинаться и прекращаться по
приказу. Мы согласны с вами, что у нас есть власть и что мы сумели её
заполучить. Но когда вы поймёте задачи революции — то получите её и вы.
Если так отвечать,
если столько понял — то всё совещание впустую. Как, впрочем, Гурко и
предвидел. На том и кончалось: что спасти — ничего нельзя.
Неужели теперь полезут
отвечать и все другие? А ещё, говорил Алексеев, надо встречаться с Альбером
Тома. И зачем приезжали?..
Скобелев бойко кончал:
— Мы возлагаем надежды на
нового военного министра-революционера. Он ускорит мозговой процесс революции в
тех головах, в которых он протекает слишком медленно.
То есть в генеральских?
И поднялся министр-революционер — но с какой
скромностью, и нисколько же не громыхая.
— Мы стремимся спасти страну
и восстановить боеспособность русской армии. Ответственность мы берём на себя,
но получаем и право вести армию и указывать ей путь.
И — примирительно:
— Тут никто никого не
упрекал. Каждый говорил, что он перечувствовал, и искал причину происходящего.
Никто не может бросить упрёк этому Совету. Но никто не может упрекать и
командный состав, так как он вынес тяжесть революции на своих плечах. Все —
поняли момент. Теперь одно дело: спасти нашу свободу. Прошу вас ехать на ваши
посты, и помнить, что за армией — вся Россия.
Да кажется
опять они спешили лепить свою коалицию, как и вчера. Но Гурко попросил
добавочного слова. И — туда, к Скобелеву и Церетели, — из своего
южноафриканского опыта. Там были воинские части двух родов. Одни — держались
только на дисциплине. Но потеряв и половину состава — не отступали с поля боя.
А другие части — добровольные, очень хорошо сознающие, за что они сражаются, но
без дисциплины, — так они бежали с поля боя после потери одной десятой.
— Мы просим — дать
дисциплину. Если противник перейдёт в наступление — мы рассыпемся
как карточный дом. Если вы не откажетесь от революционирования
армии — то берите её в свои руки.
И снова поймал метучий взгляд министра-революционера. И прочёл, что — не
быть ему Главнокомандующим.
Да так и лучше. Ушёл бы и
сам, да долг не велит.
Одна только оставалась
внутренняя загадка: если он сейчас уйдёт от командования — что ж, неужели
обманула его всегдашняя уверенность, что именно ему суждено вызволить Россию в
тяжкий момент?
*****
НАША
МАРИНА ВАШЕЙ КАТЕРИНЕ
ДВОЮРОДНАЯ
ПРАСКОВЬЯ
*****