174
Радостную лихость донского
наводнения Юрик отмотал где ногами, где греблей, где
спасением грузов — и уже поотстал. И хотя наводнение смыло
и пешеходный мостик под Батайском, и не восстановили там железнодорожный, а
пассажиров возили теперь из Ростова в Азов пароходами, уже оттуда на Кавказ
поездами, интересно, — а он остыл даже к этому.
В самом городе творилось почище того наводнения. Совершались такие наглые грабежи
магазинов, каких и отчаянный воровской Ростов не знал прежде. Не надеясь на милицию, ни к чему не годную, стали хозяева богатых
магазинов добывать себе солдат на ночную охрану — и не только ювелирные, но и,
рядом вот тут на Николаевском, колбасный Айденбаха и
рыбный Бешкенова, где каких только балыков, севрюжьих
и осетровых, не было выложено на соблазн. Около станции Ростов-пристань
не погнушались грабители напасть на будку путевого сторожа, его убили, жену и
дочь ранили в головы топорами, связали, — а нашли всего 100 рублей. Около
кирпичного завода засела банда с винтовками и запасом патронов, и никакая
милиция справиться с ней не могла, так и ушли.
Но — и не жалел Юрик, что не
пошёл в милицию. Хотя вот можно было вести настоящий бой — а не в таких боях
была суть, — нет, не в них.
В семье Харитоновых
разговоры стали не такие радостные. Раньше только зять Дмитрий Иванович высказывал беспокойство о рабоче-солдатском
Совете, мама и Женя говорили — ерунда. А вот рабочие стали устраивать там и
здесь забастовки, требуя себе чуть не царской оплаты. Чуть что — „у нас 600
штыков! 800 штыков!” — и все их требования принимают. А как дошли известия о петроградских апрельских событиях — то собирался ростовский
Совет обсуждать: не установить ли в Ростове немедленно диктатуру
пролетариата, — то есть, оказывается, это значит: им — полностью
взять в руки город. Пока что без электричества сидели то один вечер, то другой.
А ещё на прошлой неделе был общегородской митинг студентов, и постановили, что
надо углубить завоевания революции. Этого и Дмитрий Иваныч не мог ясно растолковать.
Стал Юрик и сам в газеты
заглядывать, чтобы разобраться. Но и стал любить толкаться по Старому базару,
он тут с домом рядом, куда ни иди — можно свернуть.
Дух базара — Юрик давно
знал, и уважал. Базар — это и есть лучшая республика. Нет власти — но и анархии
нет, никто никого не грабит, все торгуются, как умеют, — у кого больше смысла,
тот и в выигрыше. И какое равенство на базаре! — приходи хоть семилетний
мальчик покупать или продавать — с тобой все как со
взрослым. И армяне, и греки, и евреи, торговцы или ремесленники, все тут рядом,
иногда перегрызнутся, — а порядок не нарушают. А
особенно Юрик уважал рыбаков — потому что понимал рыбацкий труд, и знал,
сколько жданья, терпенья, уменья, ночей, сырости надо
проплыть, чтобы выложить утром поперёк прилавка этих великанских чебаков, сул, осетров. И какая неограниченная свобода на базаре,
особенно у покупателя с пустыми руками и если не торопишься: ходи, ходи,
толкайся, поглядывай, перебирай, всё тебе не так, всё можешь ругать. Что
равенства, что свободы — захлебнись, только братства нет.
Теперешний базар — и крепко
ругался, всё против новых порядков: против такс, что товары грозят отбирать за
нарушение, и что полиции нет, а с грабежами сопляки-милиционеры
не справляются. (Поймавши вора — никуда его теперь не вели, а тут и били, в
мясо.) На базаре было всё наоборот газетам: газеты — только хвалили новую
власть, а базар — только ругал. И — „тилигенцию”
ругал, чего раньше не бывало. На базаре теперь такого услышишь, что ни дома, ни
в училище, ни от кого из знакомых.
Но училища Юрик не
пропускал: год кончать надо, а набродимся летом. Занятий не пропускал, а и
много пустого нынешнего вздора говорилось и делалось помимо занятий.
Как-то на Соборном
встретился с Милой Рождественской — всего кипятком обдало. И остановились
сказать две-три какие-то фразы, а смотрел на неё безумными глазами: ведь ты
никогда, никогда не узнаешь! Я видел тебя!..
На днях пришло письмо от Ярика маме, а в нём и отдельный лист Юрику.
И — такой горький весь, узнать нельзя брата даже от прошлого письма, тем более
от февральского приезда. Самое непостижимое, о чём он писал: что никто не
хочет больше воевать! — и солдаты не хотят, а за ними уже и офицеры не
хотят!
Юрик был сотрясён: как же
может солдат — не хотеть воевать? воин — и не воевать?? Что ж тогда
будет с Россией, немцы придут? хоть и в Ростов? (Ну, не в Ростов, конечно.)
И — что же тогда делать,
вот, реалисту 6-го класса?
И тут вдруг — позвонил в
двери к Харитоновым незнакомый гимназист, как привет-ответ от Ярослава же, это
он пригласил, в феврале. Из Новочеркасска, Виталий Кочармин.
Выше Юрика вершка на два и старше на два года, очень худой — и большие чистые глаза. Юрик и встретил его первый,
повёл наверх и усадил разговаривать, прежде чем Женя вышла. Виталий этой весной
кончает гимназию и вот приехал посмотреть университет, оглядеться — летом хочет
поступать на историко-филологический. А университет в
эти недели как раз перестраивается: был эвакуированный Варшавский, становится
Донской, и больше всего будут принимать местных.
Посидели на диване четверть
часа рядом — и Юрик узнал! — узнал того самого Друга, которого давно
жаждал иметь! Были у него в разные года друзья и с деревянными кинжалами, и с
удочками, и с вёслами, а вот этого друга он давно ждал! Почему? Умный?
Пристальный? Что в нём?
И, кажется, Виталий тоже
быстро узнал в Юре, так они сразу сроднились, как близкие. Вошла мама, сели за
стол, но и мама, и Женя не то говорили, не то понимали, даже стыдно.
Рассказывал Виталий, как у них гимназический комитет постановил, что отныне в
свободной школе он не допустит превращать подрастающую интеллигенцию в рабов,
но в единении с товарищами педагогами будет вырабатывать мировоззрение, — и
чуткие длинные губы Виталия складывались же в насмешку — а мама и Женя
принимали всерьёз! — Теперь к старшим гимназистам учителя тоже обращаются
„товарищ”, и те друг между другом не по именам, а „товарищ такой-то”.
Пошёл провожать Виталия до
университета. Уже они стали на „ты”. Между собой
быстро понимали, где мусор, где суть. Виталий хочет поступать на историческое
отделение, чтобы знать всю историю насквозь и в глубину, иначе жить нельзя. А
Ярослав, вот, пишет: солдаты совсем не хотят воевать. А мы — было
вступали в Донской Союз, чтоб эти безобразия остановить. Но вот прошёл казачий
съезд — и казаки что-то от нас отворачиваются, они только об одном Доне думают.
Расстались — до вечера. А
весь вечер — уже снова вместе. Пообедали со взрослыми,
пропуская их речи, — и Юрик повёл Виталия вниз по Николаевскому до конца. Там —
малый запущенный глухой бульварчик с несколькими
акациями, двумя скамейками, на обрыве, — и обрыв усыпан шлаком, битым стеклом,
а дальше вниз пакгаузы, склады, причалы — а дальше широко развёртывается Дон,
ещё и сейчас как море. На этот бульварчик ростовчане
гулять не ходят, только бывают жители соседних кварталов, и то днём, с
детишками. Тут стали ходить коротко, туда, сюда. Потом с закатом ушли старушки,
скамьи освободились, сели.
Фигура Виталия была не
крепкая, руки — видно не сильные, никак он не драчлив, не воинственен, — а всё
более приходился Юрику в лучшие друзья, — почему?
Сильная худоба Виталия была не оттого, чтобы болен, или есть
бы ему нечего, а — от внутреннего сгладывающего напряжения: что-то в
Будущем надо угадать — и к нему пробиваться.
И два года разницы не
мешали, и Виталий не снисходительно с ним говорил. Сказал о Ростове:
— А неприятный город.
— Почему? — изумился Юрик.
— Коммерческий. Крикливый. Души — нет. Все думают о наживе.
И — верно, правда! А живёшь
— не замечаешь. А со стороны — вот сразу видно.
— И с этой зажиточностью,
развлекательностью — особенно вот сейчас придётся Ростову тяжело. Он — не
готов. С Севера — что сюда прикатится теперь?
Охватило Юрика:
тоже верно!
— Теперь говорят — власть
большинства. Но если такая настанет — то
как это большинство, вот ростовское, себя поведёт, ты думаешь? Уже и сейчас
видно.
А хотелось Виталию —
учиться, много учиться! Знать, что происходило в Европе за все, все века.
Читать всех главных авторов прошлых веков.
— Но я боюсь, что ничего
этого мне, нам — не достанется. Не достанется! Ты слышишь, видишь — время какое? И что ещё прикатит? Не осталось нам с тобой
времени.
С такой несомненностью это
прозвучало для Юрика, как сам бы он назвать не мог, а
вот услышал: Неотклонимое! Что-то грозное, даже
страшное.
Уже темнело. И только многие
рассеянные огни зажглись — тут, внизу, вдоль набережной, и там, у большого
железнодорожного моста, и по воде кое-где двигались моторки с фонарями — и
издали огни Заречной — и совсем уже на горизонте угадывались батайские, далеко...
И это всё Несомненное — при
широкой тьме с огнями над донской поймой ещё несомненнее
тронуло Юрика, и он ответил горячо:
— Если уж мужчины не хотят
воевать — так кому ж, значит нам идти?
Вроде не в лад ответил? А
вроде и в лад.
Виталий не возразил.
И Юрика
подбросило встать:
— А давай поклянёмся друг
другу, что вот мы — будем против всякой мерзости биться!
И Виталий тоже встал, безо
всякой усмешки.
И они соединили руки,
неловко сцепясь: правую с
правой, левую с левой, крест-накрест.