181
После заседания ИК ещё
поговорили со Львом Борисычем, он звал приходить
сегодня к ним обедать, „Оля будет рада”. (Чего она там будет
рада? По недоразумению и в революцию пошла, да со псевдобарскими
ужимками, о всех событиях и партийных людях хищно
кидается разговаривать, ничего же в них не понимая.) Каменев пока был в ссылке
— родственники сохранили его устроенную квартиру в Петрограде, но не настолько
просторную, чтобы сейчас поместить и Троцких. (Наташа за это время в каких-то
захолустных „Киевских номерах” нашла одну комнату на них на всех четверых.)
Поговорить с Каменевым
полезно: позондировать всю большевицкую почву. Попросил у него папироску (сам
курил редко, не носил). Каменев — умный: с лёгкой усмешкой в прищуренных
глазах, он-то понимает, что за эти годы не Троцкий сменил позицию, а Ленин стал
троцкистом, только никогда не признается.
Каменев не лишён
теоретической подготовки и вдумчивый журналист, но недостаток его: что ухватив
идеи Ленина, всегда истолковывает их в мирном смысле. До приезда Ленина он вёл
партию более чем умеренно: всё опасался перейти границы демократической
революции. Вот — зять, рядом, — но и его не увлечь в вихревое движение.
А все остальные у них —
беспомощные. Если в новый ЦК опять выбраны такой грубый
обрубок без кругозора, как Сталин, или совершенно не способный к теоретической
работе бесформенный агитатор Зиновьев. И остальные не лучше.
Да и — нет же людей, вообще.
Одни развеяны по Европе — где-то Иоффе? Рязанов? Луначарский? Да последние два
и под большим сомнением. Революционный централизм — повелительный и
требовательный принцип. К отдельным людям и даже целым группам вчерашних
единомышленников он нередко принимает форму безжалостности. На двадцатилетнем
революционном пути уже много их промелькнуло таких, кто шёл как будто рядом и
был нужен, а потом — нет, обременителен и даже вреден. (В частности, этот
принцип верен и к родственникам: малейшая слабость к ним — измена революции.)
Оправдать такого рода личную
беспощадность может только высшая революционная целеустремлённость, свободная
от всего низменно-личного.
Вот, узнал: Раковский в
Петрограде. Это подарок. Замечательный революционер. Болгарин по происхождению,
румынский подданный, французский врач по образованию, русский по связям,
социалист по деятельности — и ещё хватало энергии вести своё наследственное
имение на берегу Чёрного моря. Очень сдружились с ним, когда Троцкий
корреспондировал с Балкан. Все усилия применял, чтобы Румыния не выступила
против Центральных держав. И наказан румынской тюрьмой, и освобождён русской
революцией, — живой дух Интернационала!
Но — мало. Не то что партии — группы не создашь.
Хотя? — поехать,
воспламенить Кронштадт? Уже и так зажжённый.
Нет, наплывает форштевнем
корабля неизбежный: Ленин.
Какую линию взять к Ленину?
Трудно забыть все обиды на
него. Звал: пустомелей, пустозвоном, фразёром, революционной
балалайкой, полуобразованным болтуном, стряпчим по тёмным делишкам, подлейшим
карьеристом, лакеем буржуазии, Иудушкой, — всё в памяти горит, не забыть и не
простить. И вот уже во время войны заявил, что Троцкий — такой же
предатель, как Плеханов. И украл себе название „Правды”. Из одной ревности не
признавал теорию перманентной революции — а теперь молча
перехватывает и её, только смахнув авторское название.
Настолько уже разошлись: два
предвоенных года жили оба в Австрии — и не встречались. В 1914 Троцкий был в
Цюрихе — не потому ли Ленин сразу поехал в Берн? Неизбежно встретились только
на повозках, везущих в Циммервальд, — но и в Циммервальде Ленин пытался помешать
Троцкому получить полный голос.
А самое острое столкновение
было лет семь назад — когда случайно встретились на немецкой станции по пути на
Копенгагенский конгресс Интернационала. (Голова Ленина была перевязана от
острой зубной боли.) Ленин уже прослышал, что в немецком
„Форвертсе” будет громовая статья Троцкого, — и
против меньшевиков, но особенно против большевиков и эксов
(Троцкий этим ударом думал отсечь от партии крайности и сплотить середину),
— прослышал, испугался и теперь настаивал: телеграфно задержать статью. А
Троцкий — твёрдо отказался. Сразу же Ленин устроил общепартийное осуждение
статьи — ещё и не читая её, и Зиновьев доказывал, что и читать не надо, чтоб
осудить. (А Плеханов хотел потом устраивать над Троцким и формальный партийный
суд, — вот так-то действовать между двух крыл.)
Да, у Ленина — бешеный
организационный напор и кабанье упрямство. А культурное развитие — ведь совсем
малое, не начитан. Лишён образности,
яркости. Да поразительно не объёмен: как будто истолакивает
весь сочный мир в сухую плоскость. А в решающие часы — да и трусоват.
Ну, как можно было так ничтожно не вмешаться в Пятый
год? (А ревновал к Совету.) После Пятого года Троцкий
ощутил себя ветераном, и уже не моложе на десяток лет, разница сгладилась.
А с другой стороны: Ленин
сперва долго не щадил усилий привлечь Троцкого на свою сторону, верно говорил:
с Мартовым вам не по пути, он „мягкий”. (Из остроумных гипотез и предложений
Мартова Ленин тоже черпал, сколько ему нужно, — а самого Мартова отшвырнул.)
Это именно Троцкий отталкивался от Ленина, не хотел подчиниться.
А теперь, если оглядеться и
вдуматься, так и переворот в „Искре”, освободиться от Аксельрода
и Засулич, — это было организационно необходимо: старики застряли в
подготовительной эпохе. Они негодовали: как мог решиться на бунт недавний
ученик? А Ленин в той ещё смутной обстановке, подминая под себя сегодняшний
день, уже врезывался мыслью в завтрашний! Жестокий
централизм! — это Ленин понял раньше всех. (Хотя и Троцкий уже тогда считал
себя централистом — а всё ещё не понимал, какой
напряжённый и повелительный централизм понадобится революционной партии, чтобы
вести в бой миллионные массы против старого общества.) Да верно, верно Ленин
понял ещё в 1903: руководящая осознающая партийная группа — конечно и может и
должна говорить от имени ещё незрелого класса, — потому что она всё равно
выражает его объективные интересы. И когда он говорил: „мы, ЦО за границей,
идейно сильней, чем ЦК в России, и руководить должны мы”, — тоже ведь
правильно.
А разве он был неправ с эксами? Загадочно улыбался крикам на
5-м съезде — и продолжал. Орлино. Конечно
прав: партии нужны деньги, и просто ребяческая недоумица
— не брать их у царского правительства или богачей. Демиург революционного
процесса — всюду берёт как имеющий власть. (И зря, зря горячился Троцкий в „Форвертсе”.)
Ленину понравилось, когда
Засулич сказала, что у него — мёртвая хватка бульдога.
Что Ленин весь всегда только
в организации, в размежевании, в обмежевании своих — долго казалось Троцкому скучно, даже отвратительно:
где же яркая личность? личный успех? Как может в великом революционере жить
педантичный нотариус?
А опять-таки верно: вот — у него
послушная партия. А Троцкий — всё в одиночках.
И с какой великолепной
уверенностью он проехал через Германию, заранее не считаясь ни с каким воем шавок. (И правильно! И Троцкий,
если б из Швейцарии, — тоже бы должен так. Галифакс — как раз
доказательство от обратного: вот так имей дело с союзниками.)
Да сейчас, в самый острый
момент, — ведь сходство по всем пунктам. Прочёл тезисы, оглашённые Лениным,— согласен с каждым! И бросать войну любой ценой, и как можно
быстрей. И отметать Временное правительство. И вся власть — Советам. И сама же
перманентность революции: именно теперь и двигать её, не
оглядываясь. И — брать власть! Классовая борьба, доведенная до конца, —
это и есть борьба за государственную власть.
И парадоксально: сперва — вся партия взбунтовалась против тезисов Ленина.
Никто не согласен был с ним отначала и слитно — так,
как Троцкий.
И — как же им теперь не
соединиться?
Упоительно тянет —
соединиться. Зачем — конкуренция?
Нет, Ленина не миновать.
Но только не продешевиться! (Прислали на вокзал какого-то Фёдорова.) Не
идти с протянутой рукой, а то подомнёт без остатка.
Сближение надо произвести
достойными шагами.
Апрельские уличные схватки —
уже были репетицией будущих боёв. Расщеплённость власти сегодня — предвещает
неизбежность гражданской войны. Желанной войны! И надо быть готовыми к любому
подвигу в ней. И к любой твёрдости.
Революционные правительства
тем великодушней, чем мельче их программа. И наоборот: чем грандиозней у них
задачи — тем обнажённей диктатура. И только так движется История. Марат потому
и оклеветан, что чувствовал жестокую изнанку переворотов.
Революция — это смирительная
рубашка на противящееся меньшинство.
И уже сегодня проступает её
стальной натяг.