182
Ещё позавчера, на первом
совещании с главнокомандующими, ещё не утверждённый на высший пост вождя Армии
и Флота — разгадал Керенский и этих главнокомандующих и настиг свой новый
будущий стиль руководства. Стиль — лаконичность! Наполеоновская выразительная
лаконичность! строгость тона! А в Алексееве он увидел, что это — не тот
человек, для поста Верховного, и придётся расстаться с ним, как только найдётся
замена. Наоборот, Брусилова выделил как наиболее надёжного
помощника (хотя и 64 года — а подвижный, быстропонятливый,
и очень звал на Юго-Западный фронт). А Гурко, Драгомиров — сами явно не
хотят оставаться, их — тоже придётся снимать. Но пока — пока напротив!
заставить их остаться — и об этом будет первый же приказ, — не „приказ №1”, а Первый приказ, — и вся армия содрогнётся от тона:
1. Отечество в опасности, и
каждый должен отвратить её по крайнему разумению и силе, не
взирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного
состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эти минуты, —
(уязвить и их, и Гучкова), — я
поэтому не допущу.
2. Самовольно покинувшие
ряды армии и флотских команд, дезертиры, — (швырнуть это слово! а то всё не
решаются), — должны вернуться в установленный срок 15 мая.
3. Нарушившие этот приказ
будут подвергнуты наказаниям по всей строгости закона.
Да! Это сложился содрогающий язык! Его и жаждет страна, Керенский знает.
(Только царапает: а если к 15 мая не вернутся — тогда что? какая строгость
закона? ведь её нет...)
Это — сразу написалось
вчера, когда он ещё не вступил в полноту власти, но вот уже распоряжался в
министерстве и вышвырнул гучковских помощников
Новицкого и Филатьева.
Первые шаги! В них сразу
виден будущий вождь и новый армейский порядок. Поставил правительству условие:
имеет право производить рядовых в офицеры, не считаясь ни с какими
формальностями. (И — как можно больше производить.) Первые назначения:
полковники Якубович и Туманов из Генштаба (симпатичные, понимающие,
расторопные) — помощниками военного министра. А третий был с ними Половцов — его сделаем командующим Петроградским округом. А
в помощники Половцову (придать партийное направление)
— старого эсера Кузьмина, вожака Красноярской республики Пятого
года, потом каторжанина.
Рано утром опубликовано
новое правительство — с утра ринулся в довмин. Масса
лиц, чинов министерства, генералитет, делегации от воинских частей, все
поздравляют. И сразу назначил: нового начальника Управления Генерального штаба!
нового начальника Главного штаба (и вообще прочистка штабов), — отныне всё
меняется радикально! Мало того, ещё новинка: для скорейшего проведения в жизнь предуказаний министра создаётся „кабинет при военном
министре”, его начальник — полковник Барановский (шурин). Отныне все личные
инициативы министра передаются в подлежащие главные управления — через
начальника кабинета. Это будет мозг министерства (и одновременно —
высвобождение мозга министра).
Итак — всё завертелось.
Теперь можно принять и представителей печати. Обвёл их счастливым взором (они
не спускали с него восторженных):
— Сейчас время — дела, а не
слов. Не стану отговариваться, что я ещё не познакомился с министерством.
Программу я имею, надеюсь её выполнить, но не сейчас её объявлять, а когда
выступят осязаемые результаты — тогда общество поймёт, для чего я пришёл в
военное и морское министерство. Я ещё не был на фронте, но уверен, что,
вернувшись оттуда, не буду разделять пессимистического взгляда командующих
фронтами. Военный механизм должен действовать с точностью часов — вот моя
задача. Безответственные влияния на армию не могут пустить глубоких корней —
(это была его главная надежда!) — силу этих влияний преувеличивают. Я уверен,
что вся страна придёт на помощь!
Отпустил корреспондентов —
подносят проект наивного и сердечного воззвания, составленного фронтовыми
делегатами (но грамотное перо уже подработало). А что? это тоже может пойти как Второй приказ министра:
„... Солдаты тыла!
пополняйте наши редеющие ряды!.. Крестьяне, отцы и братья! дайте нам хлеба, а
нашим лошадям овса и сена! Товарищи интеллигенты! несите свет знания в наши
мрачные окопы!.. Граждане капиталисты! Будьте Миниными для своей родины,
откройте свои сокровищницы и спешите нести свои деньги на нужды освобождённой
России... Русские женщины! Гоните своим презрением всех уклоняющихся в тяжёлую
годину...”
Отлично. „Прочесть во всех
ротах, эскадронах, командах, кораблях. Подписал военный и морской министр.”
Но не задержишься и в довмине — ждут Керенского на общестуденческом
митинге в пользу займа, перед разъездом студентов в провинцию, обещал Терещенке быть. Молниеносным автомобилем — туда, в институт
путей сообщения. Неизбежные овации при входе. Терещенко заканчивает:
— ... Мы не хотим, чтобы
русский народ оказался недостоин революции. Мы не позволим, чтобы наша родина
шла к унижению. Недостаток дисциплины заменить революционным воодушевлением...
Так! И на трибуне —
обожаемый военно-морской министр (приехал старик Рубанович
из Парижа, говорит: во Франции все вас называют „русским Дантоном”):
— Как военный министр говорю
от имени Армии. Товарищи студенты и курсистки! После 1905 года я, при всеобщем
утомлении, был в числе тех, кто требовал наступления на старый режим! Было
много людей, более юных, чем я, но с более старыми сердцами. А теперь появилось
много людей старше меня, но с юными головами, и они увлеклись воздушными
замками, и могут увлечь нашу родину в пропасть. Но — нельзя говорить всё, что
вы думаете, а надо взвешивать каждое слово. Вспомним, как приняли на фронте
наши слова о мире — что надо бросить оружие??.. Не забывайте о той глупой
старухе, которая хотела стать морской царицей, а осталась у разбитого корыта.
Не будет слов, какими нас заклеймить, если мы растратим на кутежи слов —
достояние, оставленное нам предками. Перелом в русской революции отныне
совершился. И мы пойдём к новой цели железными батальонами, скованными
дисциплиной! Я зову вас к вере, без которой мёртв разум. Я — ближе к молодёжи и
не оставил ваших рядов. Не верить в вас — значит не верить в Россию...
И сразу — на съезд
крестьянских советов — и проникновенную речь к этим простым сердцам. И сразу —
на митинг, созванный черноморской делегацией, этими замечательными патриотами.
Овация при входе.
— ... Отныне Армия и Флот обязаны выполнить свой долг! Я взял на свои плечи
непосильную задачу, высокую честь... Хотя я никогда не носил военного мундира,
но я привык к железной дисциплине: у нас, в революционных партиях, были свои
офицеры и солдаты...
Шаг по сухопутью — но и шаг
во флот. Завтра же — в Адмиралтейство. Ну, конечно, овации, букет красных роз.
(А между прочим, фешенебельно было бы занять квартиру
Григоровича.) Снова — все чины, доклады начальников, дать руководящие указания
— и в адмиралтейский манеж, где выстроить всех служащих.
— ... нужна железная
дисциплина... Мы, как сильные, продиктуем врагу свою волю. На концах штыков и
из медных горл пушек понесётся в мир весть о революционном народе!
И — облететь за один день
все-все запасные батальоны Петрограда, как никогда не умел Корнилов и не
догадывался Гучков. Везде выстраивать, принять
рапорт, короткая вдохновляющая речь — и дальше. Сперва,
конечно, к волынцам (не забыть пожать руку Кирпичникову):
— ... Я ныне принял
управление военным и морским министерством, ибо страна находится в угрожающем
положении.
И сразу к литовцам, по
соседству:
— Революция — не праздник и
не своеволие. Мы должны работать 24 часа в сутки. Я на собственном опыте...
Потом — в
Егерский, Измайловский, Петроградский, Павловский (полчаса на батальон, с
переездом):
— ... Павловцы
не оказали защиты самодержавию ни при Павле I, ни сейчас...
— Вас, преображенцы,
создал революционный царь, который с детства готовил революцию...
Не стесняясь расстоянием,
катнуть и на Охту, в 1-й пехотный:
— Товарищи! Я пришёл к вам
не как начальник, а как товарищ. Позвольте мне подышать одним воздухом с вами.
И одним махом произвести
командира полка в генерал-майоры, а всех подпрапорщиков — в прапорщиков.
Ещё и к финляндцам — и чтоб
вышла та самая 3-я рота, какая не вышла к Корнилову.
Незатруднённость речей
— какой это счастливый дар! Иногда и перешагнёшь за узко-формальные рамки
правительственной программы или условий Совета — но счастливчику всё прощается.
Да теперь, когда в правительстве уже шестеро социалистов, — нельзя оставаться
рядовым, неизбежно выходить в премьеры. (Да вот и жалуется Львов, что заболел
от переутомления этих дней, — неизбежно Керенскому его заменять.)
А это что? совет офицерских
депутатов?
— Вы сохраняете традицию
декабристов! Какое счастье быть офицером революционной армии. Прочь уныние,
малодушие и разочарование!
Однако на столе военного
министра лежит не подписанная им, два месяца промурыженная по комиссиям и
осуждённая всеми главнокомандующими — Декларация Прав Солдата. Эти два месяца,
пока она клубилась где-то в стороне от Керенского, он даже и сочувствовал ей:
крупный, важный шаг в демократизации армии. А сегодня — э-э-э, читая новыми
глазами, он, пожалуй, предпочёл бы её задержать. Даже хотя бы вот: окончательная
отмена отдания чести — ну хорошо ли это для железной дисциплины?
Однако и задержать,
остановить её сейчас — никак невозможно, это будет откровенно реакционный шаг.
Но: послать в Совет солдатских депутатов, скажем, Якубовича и пусть обратится
так: „Толкуйте Декларацию сознательно, а не бессознательно. Мы даём теперь
права, каких не имеют солдаты ни в одной армии мира. Например, отдание чести
отменяется как обязательное, а вы — отдавайте добровольно, такова личная
просьба министра Керенского.”
Якубович: — Я им прямо
скажу, что на лучезарный путь мощной демократической республики нас может
вывести только наш вождь Керенский.
Ну, выбирать выражения —
ваше дело.
А тем временем предрисуется, как будет дальше. Надо ехать на фронт — на
две недели! на три недели! Объехать все фронты, везде собирать делегатов от
всех частей — и внушать, и внушать им необходимость железной дисциплины! Но
перед этим — не упустить флот. Молниеносно, ночным экспрессом — в Гельсингфорс. Там — сплошной триумф, букеты красных тюльпанов.
С вокзала — на адмиральский корабль. (Быть — в элегантном
штатском пальто и фетровой шляпе. Да что ж, не умеет он одеться? Приходилось и в рединготе с атласными отворотами.) Потом с
Максимовым посетить все суда, и все сухопутные части. К
неблагодарным финнам (не доверяют нашей революции, не признают нашего
правительства, рубля, желают нам поражения и требуют хлеба) — ни слова (а как
Александр Фёдорыч их любил!), но только к своим, в
Совете рабочих и военных депутатов:
— Даже под каблуками
азиатского самодержавия мы падали спокойными рядами, если нужно — шли на
смерть. А сейчас мы притянули наш народ в европейскую семью народов. За эти два
месяца страна пережила много прекрасного, но и много страшного. Бывали минуты
сомнения, когда мы теряли веру в государственный разум русского народа.
И, опережая робкий петроградский тон, — резким предупреждением:
— Здесь, в Финляндии, нам
надо быть особенно осторожными, ибо наше великодушие могут понять как бессилие
не только немцы. Но пусть никто не думает, что русский революционный народ
слабее старого царизма!
И потом — на дредноуты. (Там
— заражённые большевиками „Андрей Первозванный” и „Республика”, — покорить их!)
Уверенным шагом к боевой рубке и вскакивать на сигнальный мостик:
— Товарищи! Для меня вы все
равны — от адмирала до матроса. Я уважаю в вас всех человеческую личность. Я
требую дисциплины разума и совести! Я сделаю из нашего флота — силу моральную!
— и тяжёлое бремя моё будет мне легко и радостно. Вам — надо самим понять
предел своей свободы, понять, где она переходит в развал.
И, конечно, первый
большевицкий вопрос: „А тайные договоры?” Но подготовлен блестящий ответ:
— Двумя воюющими сторонами
они заключены одновременно — и будут одновременно выложены на стол мирных
переговоров.
А может быть прозвучит и
обратный вопрос: „Почему не арестуют Ленина?” И тут:
— Зная иногда, в чьих
интересах действуют отдельные люди, мы оставили их на свободе — потому что
спасение не в преследовании отдельных людей, а в государственном разуме вождей.
И ещё раз, открыто матросам:
— Здесь, в стране угрюмого
финляндского гранита, мы не встретили отклика на наш великодушный призыв. Вы —
поняли меня?
Ничего нет в мире
могущественнее Слова! Слово — это всё! Если вложить всю силу нашего сердца, всю
нашу горячую веру — неужели мы не увлечём доверчивого русского воина? Ещё
сегодня приходится смотреть на многие беспорядки сквозь пальцы, — но Словом мы всё восстановим! О, мы ещё покажем силу
революционной армии! Теперь — она пойдёт в наступление! Имя Керенского будет
связано только, только — с наступлением!
И ещё же — в отряд минных
заградителей. (Подадут катер — прыгать в него с лёгкостью; или — матросы на
берегу, а сам с палубы):
— Что стало бы со всеми
нами, если б каждая ваша мина заявляла, что не хочет оставаться в глубоком
холодном море? Пусть воспрянет духом заколебавшийся балтийский матрос! Мы так
закончим войну, что наши потомки не будут краснеть за нас! Россия сейчас
засевается семенами равенства, свободы и братства — и я уверен, что этой осенью
мы соберём обильную жатву!