184
Пленум Совета бесплодно
собирали уже два вечера подряд — объявить состав правительства, а переговоры
всё не кончены. И вот сегодня собрались уже в таком раздражении — беда была бы
головке ИК, если б нечего объявить.
Но напротив, и из утренних
газет известно, с правительством всё решено, — и сегодняшний сбор Совета был бессмысленен уже по-новому: якобы что-то он мог утвердить
или не утвердить, уже необратимое.
Однако Николай Семёнович,
поднявшийся от болезни, с голосом слабее обычного, говорил с большой
серьёзностью, как если б только сейчас всё дело и решалось:
— Раньше я боялся
ответственности, которая ляжет на нас, если мы войдём в министерство. Но теперь
я ещё больше боюсь ответственности, если мы откажемся.
Потом Скобелев звонко-неутомимо, иногда подзаикиваясь,
читал и оправдывал декларацию нового правительства.
А Ираклий сидел — в глубокой
усталости. И верхи груди болели. Так устал от этой скучной министерской
торговли. И так не хотелось теперь идти в министры, отрываться от массы. Как он
понял себя за эти недели, он и был силён единственно — в убеждении слушателей,
и сколько б их тут ни было. Ему помогала (и отличала от других товарищей по ИК)
безошибочная интуиция политической практики. Это она выносила его в огневую
речь — и именно тогда, когда такой речи был обеспечен успех. И
это она чудесно поправляла Ираклия в затруднительные, смутные, опасные минуты:
выходил на речь с несомненным заданным выводом теории или с готовой неумолимой
резолюцией, — но как только ощущал перед собой массу, сотни или тысячи ждущих
глаз, — в нём вдруг сама оживала и выдвигалась какая-то нужная поправка,
подправка, смягчение, — и Церетели неожиданно сам себя корректировал, — и то
же, да уже не то выступало так жизненно, что все сразу и убеждались. А
потом сам пугался: куда ж этот инстинкт может его завести? — и в кругу
товарищей честно возвращался к компасу теории.
Теперь Чхеидзе представлял
по одному новых министров, пока только Церетели,
Скобелева и Пешехонова, первых двух тут прекрасно знали, но и поднявшемуся
Пешехонову аплодировали доверчиво.
Потом выступил Станкевич,
предупреждал:
— ... Вы берёте руль
государственного корабля, но помните: его повороты надо соразмерять с большой
осторожностью, памятуя о судьбе всей России. Сбежавший
Гучков сказал: только чудо может теперь спасти
Россию. Так этим чудом и являемся мы, демократия.
За Станкевичем — никому не
известный большевик Сундуков: их отношение к коалиционному правительству —
самое отрицательное, но сегодня они воздерживаются от прений, а скоро
опубликуют свою декларацию.
Затем солдат, трудовик, с
поддержкой коалиции. Затем, в чередование, — известный оголтелый
анархист Блейхман, бритый, исхудалый, с седеющей
шевелюрой, как всегда и с видом и с криком скандала:
— Я — приветствую вступление
социалистов в кавычках в правительство! — потому что так они покажут своё
настоящее лицо, а будет их там — полтора человека. Все их обещания останутся на
бумаге. Одно они будут делать твёрдо — бороться с нами, анархистами. Но мы
выдержим, как и против царского правительства. Большевики — непоследовательны,
но я уверен, что в конце концов и они станут на путь
анархии. Пусть рабочие и крестьяне видят, что путь революции только в захвате
власти! Христос говорил: судить не по словам, а по делам. Смеётся тот, кто
смеётся последний!
Затем от эсеров — сосредоточенный Гоц:
— ... Мы стремились отдалить
этот момент, но история не ждёт. Нам говорят, будто мы отдаём лучших наших
товарищей в плен к буржуазии. Это смешно! Наши представители идут в передовые
окопы революции. Когда эсер Чернов идёт в министерство земледелия — то
осуществлять лозунг „земля и воля”.
За ним вышел от меньшевиков плотный хладнокровный Дан. Воодушевления не было у него и
следа, он кисло говорил о новом правительстве. Что вообще — это большая жертва:
и партии, и тех товарищей, которые соглашаются взять портфели, но просто без
этого, видимо, нет спасения. Иначе — мы откроем дорогу контрреволюции. А те,
кто говорят, что входить в правительство не надо, — пусть скажут: а что же надо
делать?
И — действительно.
Выпустили ещё двух солдат.
Из 11-й армии приехавший Шацкан, не похожий на
рядового солдата, заверял, что армия хотя и больна, но после сегодняшней
декларации скоро вылечится, отечество не погибнет, — важно то, что теперь
военным министром Керенский.
Видя ли неблагоприятную для
большевиков обстановку, Каменев подошёл внизу к эстраде и показал — снять его
из списка ораторов. Или знал, кто выступит сейчас?
А Троцкий уже — вот, вышел
на эстраду и стоял, в ожидании, пока его представят залу.
Он был роста немного выше
среднего, а держался очень выпрямленно, как бы выше
себя, ещё возвышаемый обильной колеблемой вьющейся шевелюрой. Она ли покачивалась,
он ли весь, — но в этом был подготовляемый шаг на трибуну, и отражался в
сдерживаемой улыбке длинных губ. И только подпорчивало пенсне, да внизу лица
непропорционально маленькая негустая бородка, а то всё вместе было —
напряжённость, но и надменность, совсем не как представляемый новичок.
Чхеидзе слабым голосом
объявил, что сейчас выступит вождь Первой Революции,
последний председатель 1-го Совета рабочих депутатов... — и отдельные голоса,
вероятно предупреждённые, закричали:
— Троцкого! Троцкого! Просим
товарища Троцкого!
И Троцкий — легко вышагнул к
трибуне, теперь Церетели видел его только сзади, с плеча, — и заговорил на весь
зал металлическим голосом, ясным звуком, — и сразу стихли всякие разговоры.
— Товарищи! Наша русская
революция потрясла не только Европу, но и весь мир! Она застигла нас, группу
изгнанников, в Нью-Йорке — и даже там, в этой могущественной стране, где царит
буржуазия, — и его голос сразу налился негодованием, — даже там она глубоко
отразилась на рабочих. Вы почувствовали бы гордость, если бы видели тех
рабочих. Вы бы тогда почувствовали судьбу всего мира!
И уже руки его начали
взлетать в жестах, и как будто были удлинены — туда дальше, во весь мир (но
слишком выскакивали длинные манжеты, он досадливо подтягивал их). И содрогаясь
сам от взрыва внутреннего снаряда:
— Бр-рошен
факел революции в пор-роховой погреб капитализма!!
Наша революция открывает новую эпоху крови и железа! Но уже в борьбе не
наций против наций — а класса угнетённого против классов господствующих!
Эту кровь и железо
он провещал с ужасной полнотой звука и чувства. Чеканные его фразы хлестали
кого-то невидимого как щёлкающие бичи, в нём была картинная мощь! — Троцкий
весь выбрасывался вслед ударам, весь отдавался речи, — и в благодарность зал
отдался оратору, только сейчас осознав, какое же великое они творят в эти
будни, сами того не подозревав, — так буденно все говорили до Троцкого.
— Наступает новая эпоха
борьбы — борьба всех, прижатых к земле! Повсеместный подъём всех
эксплуатируемых и обманутых! И на десятках митингов американские пролетарии
просили меня передать пламенный привет своим русским братьям!
Аплодировщики — так и взорвались. А
оратор чуть вздрогнул или встряхнулся, уже поняв, что он владеет Советом, что
он вождь, — и от темпераментного первого presto[1] отпустил в andante[2]:
— Дальше я имел случай
прийти в соприкосновение с пролетариями немецкими. Вы спросите: где? В лагере
военнопленных в Канаде, куда нас как врагов заключило английское правительство
капиталистов, — не хотело нас пропустить в Россию за то, что мы не
империалисты.
Крики: „Позор!”
— В этом лагере было 100
военнопленных немецких офицеров и 700 матросов-пролетариев. И они сказали нам:
„Мы — рабы нашего кайзера”. А мы стали рассказывать им правду о русской
революции, читали им лекции. Но германские офицеры пожаловались англичанам, что
мы подрываем веру в кайзера, — и английский комендант запретил мне читать
рефераты. Но когда я уезжал из того лагеря — 530 человек, выстроившись
шпалерами, провожали меня и кричали: „Долой Вильгельма! Да здравствует
международное братство народов!” И мы убеждены, что все немцы, и все
народы восстанут — и произойдёт чудо освобождения! Человечество — движется
вперёд жертвами!
Густые аплодисменты. Зал был
опалён. А Церетели — загрустил, как уводят ослеплённую массу от равновесия.
Массе оратор пришёлся — а Ираклию резало глаза его актёрство, позёрство, его
наигранная, лихо-чертовская манера. А ведь Троцкий теперь может оказаться в
головке Исполкома, и замотает революцию.
Теперь, уже в ореоле,
Троцкий перешёл к сути сегодняшнего заседания:
— Не могу скрыть, что я не
согласен со многим, что было сказано здесь. Тут жаловались на двоевластие. Но
Совет рабочих и солдатских депутатов представляет подлинную демократию. А если
социалисты войдут в буржуазное правительство — разве это спасёт от двоевластия?
— нет, только борьба перейдёт внутрь правительства. Двоевластие произошло от
столкновения двух разных непримиримых классов — и они так и останутся двумя
разными непримиримыми. Такова классовая анатомия. Вхождение в министерство —
опасно! Я должен сейчас предупредить вас, товарищи! Мы должны это все осознать.
Едва пришёл — и сразу всё
подрывал.
Властно стоял над залом:
— Конечно, и этот опыт не
погубит страну, ибо революция слишком сильна! Я — верю в чудо! — но не сверху,
а снизу. От пролетарских масс. И вот как надо решать этот вопрос.
И вот как. Ещё суток он не
пробыл на русской земле, а уже диктовал:
— Тут — три заповеди! Первая
заповедь: недоверие к хищническим имущим классам, недоверие к буржуазии.
Помнить, что они каждым шагом ищут, как обмануть нас, трудящихся, рабочий класс
и крестьянство.
Ну, допустим.
Зал зарился.
Только на лицах поразвитей — недоверие.
А Троцкий — звенел уверенно:
— Вторая заповедь:
строжайший контроль над собственными вашими вождями! Не надо думать, что ваши
нынешние вожди всегда правы и всё знают правильно. Они тоже могут ошибаться.
Круто взял. Да он что ж —
идёт нас всех отстранить? Он, кажется, откровенно хочет власти.
Недоумение в зале. Ни одного
одобрительного движения. Недоброжелательно поёжились и в президиуме.
И — куда он влечёт
неразумно? Вот это и значит: нет в нём поправляющей интуиции, заносит его.
А Троцкий, остро поданный
вперёд, с уже взметенной рукой, хотел выразить больше, чем сказал? ещё?
Но нет. Вдруг на этом самом
опасном взлёте — ему не хватило воздействия. Как будто надломился.
Вобрался. Удержал себя:
— А третья заповедь —
доверие к своей собственной революционной силе. И наш совет: пусть следующий
ваш шаг — будет к полному завоеванию власти пролетариатом! Да здравствует
русская революция как пролог ко всемирной
социалистической революции!!
И отошёл. В аплодисментах.
Но проводили его — холодней, чем встретили. Нет, к счастью, речь его надорвалась.
Но его программа — почти как
ленинская? (Был и крик: „Это мы
слышали от большевиков!”) Только Ленин и за месяц не появился в Совете,
сидит как паук в углу, у Кшесинской.
Однако уже прибыл с
крестьянского съезда и Чернов, и не мог снести такого неожиданного посрамления:
— Если бы мы послушались
слов Троцкого — мы бы поступили, как страус. Опасность вхождения в западных
условиях вот в чём. — И подробно: в чём, при каких условиях буржуазия может
сделать из социалистов пленников. И гордо: — Но неужели вы думаете, я иду к
буржуазии в плен? Теперь буржуазное правительство ничем не располагает.—
(Верно.) — Теперь все дела будет решать в сущности
Совет, а министры — только исполнители.
Увы, увы. И как же придётся
работать?..
А Чернов красноречиво-гладко
стал широко рисовать какие-то два яруса в армии, нижний и верхний, и верх как
органическая часть низов, — уже в зале начались разговоры, а он не чувствовал
утечки времени, — и этого заседания, и всего вообще времени России.
— ... Троцкий сказал „не верьте своим вождям”, но если мы двигаем в
министерство вождей, тем самым мы и себя двигаем. Если вы не введёте нас, то
правительство будет выкапывать чёрные сотни, серые сотни, и будет гражданская
война. У меня аппетит не хуже товарища Троцкого. Но прежде чем брать всю власть
в свои руки — пусть Троцкий подсчитает силы. А нам торопиться некуда и нечего
бояться за завтрашний день, власть от нас не уйдёт. С каждым днём мы делаемся
сильнее, созыв Учредительного Собрания с каждым днём всё более лёгким...
Как он уверен!..
Стали кричать: почему не
выступает Церетели? А у Церетели болело горло, и хорошо бы, если б только
простуда. Устал... Поднялся и, сильно охрипший,
объяснил, с большим усилием.
— Товарищ Троцкий вернулся
только сегодня. Может ли он уверенно сказать, что когда мы захватим власть — её
признает вся Россия? Говорят „отечество в опасности”. — Его горло изнемогало: —
Скажу больше: в опасности и революция, и идея международного братства! Если
наша революция будет раздавлена — то и в других странах долго не будет революции.
По Троцкому: если два разных класса, пролетариат и крестьянство, то они должны
драться?.. Но сейчас если сбросить и буржуазию, то наступит наша погибель. Если
вы поддержите нас — то мы войдём во Временное правительство и спасём
Россию! А без вас — мы только щепки на гребне революционной волны...
* * *
Это будет государство типа Парижской
Коммуны. Такая власть является диктатурой, то есть опирается не на закон, не на
формальную волю большинства, а прямо, непосредственно на насилие.
Ленин
* * *