185
Ушла молодая чета — а Павел
Иванович пожалел их. Даже если вправду они будут счастливы, — а ведь ещё,
наверно, и не знают друг друга хорошо, жениться идеально это
мало кому даётся, браки приблизительны, — всё равно несчастны уже тем,
что своё счастье им придётся ограждать под метучими
больными звёздами революции. Надо всем и надо всеми — нависло, рушится, а у
кого-то своим чередом должна завязываться любовь.
Но что ободряет: вот за
самые последние годы, перед революцией, наросла у нас новая интеллигентская
молодёжь, совсем новая — свободная от Писарева и Чернышевского, не ослеплённая
революционным психозом прежних поколений и даже миновавшая хлам арцыбашевщины, андреевщины,
ананасов в шампанском, — а верит, что есть-таки в мире Добро и Зло, и тянется
их различить.
Он, может быть, высказал им
слишком мрачно? Но он — так и думал. Подслащивать — не надо.
Даже — он мало сказал им:
страшно — только за государство? А за культуру — ещё страшней. Ведь покати,
покати вот так — мы спустимся до пещерности. И угроза не только от темноты
простонародья, но и от столичных спекулянтов, торгующих отравой
душ.
От революции люди как
потеряли всякий взгляд по высотам, подъёмность духа,
— все спустились до газет, до партийных мнений, до мелких событий. Будут ли Гучков-Милюков министрами? войдут ли социалисты в
правительство? соединится ли совет крестьянских депутатов с советом рабочих?
Как будто эти штрихи так
много значат на величественно разогнанной кривой Истории.
Как раз-то из-за революции и
существенно: принять самую высокую точку зрения, откуда русская история
последнего века увидится не сама по себе, а в единой концепции с Западом. Ибо
на самом деле: слишком много общих опасностей и общих ошибок.
А наши до сих пор попытки
осознать происшедшее вот с нами — это спичкой осветить океан.
Ныне происходящее — крупнее
Французской революции. Это будет прорабатываться на Земле — не одно столетие.
Заметив новейшую, этих месяцев,
черту интеллигенции — не думать о самом страшном, подавлять в себе
бессознательное, а что якобы всё идёт правильно, — Струве предложил бывшим
веховцам издавать на скорую руку, без переплёта и подешевле,
журнальчик-брошюру, но безотлагательно и чаще. Назвали его, тоже наспех,
„Русская свобода”, между собой — пост-Вехи.
И для этого издания участилась между ними загасшая переписка.
Бердяев прислал статью, что
идея Интернационала есть болезненное классовое извращение идеи единства
человечества и братства народов. Интернационал и пролетариат — это ограбление
человечества, и наша национальная слабость характера, что мы им поддались.
Да, интернационализм — это
жидкость без вкуса, без цвета, без запаха. Это — не всечеловечество.
А Франк прислал совсем
неожиданную статью о голосе мёртвых: что мёртвые этой войны и прошлых веков —
не умерли, они живы в глубинах сверхличной народной
души. Нашим сейчас поведением мы насмехаемся над погибшими, в дни революции мы
равнодушно предали их, — но за то ещё услышим их громовой голос.
Да, наша родина сказалась духовно больна — и мы все причастны к этой
болезни.
Всё великое зреет и творится
молчаливо. История создаётся не на митингах.
Но вот наш плен: хотя это и
мелко — держаться на уровне событий, прокрикиваемых
газетами, — а только через земные события мы можем вести и космические битвы.
Уже многое в здоровьи посылало Павлу Ивановичу сигнал, что пора ему
готовиться к кончине.
(Но удивительно: когда думал
о смерти, то испытывал не зажатость, не обречённость — а, напротив, освобождалась
какая-то великая свободная вертикаль, всю жизнь ему недоступная.)
С каждым годом уменьшается
сил — а впереди, вот...?
В старости есть наслаждение
— медленных действий, неторопливых решений. Но жизнь так покатила, что начнёт и
швырять.
Когда закручивается такое —
и видно, что на много лет, — надо найти в себе силы и для борьбы, и для
движения, и может быть для невзгод дороги. Впервые за всю жизнь придётся
стронуться с Малого Власьевского? — и куда-то ехать?
Революции — всегда
раскатываются по пространствам. Если, не как сегодня, найдётся в нашем народном
духе сила сопротивления — то будет и гражданская война. И тогда — может
достаться ехать на какую-нибудь окраину.
Неужели придётся ехать? В
старости, кажется, нет дороже как: всё на месте, с закрытыми глазами руку
протянуть — и бери; и можно перейти везде в чувяках; из шкафа без поиска найти
любое лекарство, мазь; и подушки под головой такие привычные. А ехать — этого
всего не возьмёшь, и где ещё будешь дрожать и корчиться?
Но только на этом телесном
уровне дано нам выстаивать наши битвы.
Эта жизнерадостная молодая
чета даже кстати сегодня пришлась Варсонофьеву.
Поддала и веры. И сочувствия. И решимости.