21
После бурного
заседания Исполкома 5 апреля, когда, вокруг присяги и Платтена,
чуть не разорвали с правительством, заслушали на следующем свой скандальный
протокол и постановили: впредь вести протоколы в безличной форме, чтобы не
навешивать на товарищей одиозность, кто именно что говорил. Вообще крайне
неудобно и нежелательно разглашать подробности того, что и как происходит на
ИК. И в советской прессе и в социалистических газетах не надо этого печатать,
уже скрепя сердце напечатали полный список ИК, ещё и с раскрытием псевдонимов,
хватит этого.
Левые
несколько раз предлагали публично дезавуировать Керенского за его фактическое
предательство ИК. Большинство Исполкома не соглашалось: всё же полезно
присутствие Керенского в правительстве и приходится учитывать его популярность.
Но тут же
выдвинулась опасность и побольше, обсуждали как первый
серьёзный вопрос. Пока кипели неделю на Всероссийском
Совещании Советов — а тут под боком, в петроградском
гарнизоне, выросло неконтролируемое движение, как-то связались батальоны между
собой (да похоже — через большевиков): кроме Солдатской секции Совета, которой
им оказалось мало, они желают избирать своё отдельное гарнизонное бюро, как это
уже есть в некоторых городах (ведь повсюду строится хаотически, где как
придётся), — якобы для решения специфических военно-технических
вопросов. Но это — исключительно опасное предложение. Создание другого центра
вне Совета — абсолютно недопустимо, там может выработаться своя политическая
линия — и что тогда? гарнизон не станет подчиняться Исполкому. Размаху
революционной инициативы тоже должен быть предел. А что же смотрит Станкевич
(мастер критиковать других)? Наша солдатская Исполнительная Комиссия должна
перехватить это начинание, убедить гарнизон, что она их достаточно
представляет, что она — уже и есть это самое гарнизонное бюро.
Солдатская
комиссия теперь заявляет, что их мало (человек сорок), что они перегружены
общероссийской работой, а чтобы им заменить гарнизонное бюро — надо провести по
гарнизону дополнительные выборы, хотя бы по человеку от батальона, — и всех их
тоже включить в Исполнительный Комитет.
Хорошенькое
дело, еле этих терпели, а теперь ещё добавлять шестнадцать? Но из двух зол
придётся выбирать меньшее, иначе мы потеряем гарнизон.
Постановили: добавить этих 16, но не новыми выборами от батальонов, ещё
неизвестно, кто попадёт, а — делегатов от действующих батальонных комитетов,
уже более притёртых.
Тут ведь
только что, от Совещания Советов, уже добавили тоже 16 новых членов, чтобы ИК
стал считаться Всероссийским. (Он уже разрастался государством, к нему
обращались и учреждения — правительственные и провинциальные, к его дверям шли
и пёрли жалобщики всех видов, толпа посторонних,
чиновники, офицеры, мужички с котомками, плачущие женщины.) Эти новоизбранные
шестнадцать, правда, стесняются, считают себя временными, до съезда Советов, и
сами заявляют, что не хотят включаться в органическую работу ИК. Это хорошо.
Богданов придумал загнать их всех в иногородний отдел. (Самому развитому из них
Гуревичу-Беру поручили организацию областных съездов советов, по несколько
губерний в области.)
А если дополнительные выборы по солдатской секции, то придётся провести
дополнительные и по рабочей, ещё с десяток рабочих. (Но их можно разослать в
командировки по заводам.) А после того что мы включили в ИК и
всех членов с-д фракций четырёх Дум, и представителей
районных советов, и ходит на заседания вся редакция „Известий”, и
новоприехавшими усилены представительства каждой партии, и заменённые члены ИК
тоже нередко приходят, — мы что-то разбухаем чуть не до 90 человек, наши
заседания становятся тоже неуправляемые, и тоже не остаётся никакой
дискретности, сказанное здесь конфиденциально — разносится далеко.
Ход дел в
Исполкоме всё больше зависел от Церетели, а замученный Чхеидзе и вечно весёлый
Скобелев, хотя формально во главе ИК и всего Совета, всё меньше значили после
включения приехавших лидеров — Гоца, Дана, Либера, а затем и Чернова. Приехавшие эмигранты и ссыльные
неизбежно вытесняли здешних, петроградских.
(Между тем Станкевич и Дан всё мотали Стеклова с реорганизацией „Известий”, а
Гиммер увлечённо готовил при Горьком свою собственную газету, которая должна
была затмить и все революционные и все вообще петроградские.)
Тут верхушке
ИК надо было ехать на Минский фронтовой съезд: там собрались тёмные солдаты, их
ориентация неизвестна, могут поддаться монархической агитации, — надо сразу
крепко взять в руки и провести как социалистическое совещание. Уезжала головка
в Минск всего на три дня, и полагали, что тут без них, каждый день собираясь, будут решать только мелкие вопросы. Такие и
были. Являлся надоедный Громан: какую разработать
тактику при выборах в петроградскую продовольственную
управу? есть возможность захватить все места, но, пожалуй, не следует этого
желать, иначе нам придётся взять на себя и ответственность за продовольственное
дело в Петрограде, которое всё хуже. Никому не хотелось
и брать на себя хлопот по организации первомайской манифестации, придумали
поручить Суханову, наименее приспособленному. (А он исхитрился найти
энтузиастов вместо себя.) Долго спорили, какой лозунг должен быть написан на
первомайском знамени ИК: эсеры настаивали — „В борьбе обретёшь ты право своё”,
но пересилили социал-демократы — что „Пролетарии всех стран, соединяйтесь”
более интернациональный и всеобщий. Обсуждали предложение Лурье: отпраздновать
1 мая прекращением военных действий на один день, пусть Совет выступит с
обращением к нашей армии и к противнику — не делать в этот день первого
выстрела. Красиво. Но удастся ли это технически? успеем ли предупредить немцев?
как они отнесутся? И будут противодействовать наши военные власти. А если
случится в этот день неудача на фронте, вроде Стохода?
— и свалят всё на нас, и используют против дела революции. Спорили и с межрайонцами: они настаивали занять
пустующую дачу Дурново, а ИК не решался дать санкцию: и так уже кричала
буржуазная печать о захвате особняка Кшесинской. Тут — от гельсингфорсского
Совета жалобы на Гучкова, что он самоуправничает в
морском флоте. От московского Совета — на Милюкова: что на московском кадетском
собрании он смазал всю декларацию 27 марта: что ничего в ней нового нет, что
условия мира не могут быть выработаны без союзников и, конечно, должны включать
присоединение к нам Армении и Галиции. Этот гадина
Милюков хорошо хоть всегда выбалтывает, что он истинно думает; прижать его надо
будет основательно. Да с Временным правительством и так уже два месяца тянулись
две неразрешённых болячки: не отпускали они 10 миллионов на содержание Совета,
и не отменили искренно и окончательно воинскую присягу, — теперь иные полки
запрашивали ИК: как же быть, кому верить? И как, правда, теперь быть, когда три
четверти армии присягнуло? (Зря мы с этой присягой полезли.) А тут — телеграмма
с фронта от 2-й гвардейской дивизии: ряды наши тают, не получая пополнений из
Петрограда, хотим знать, всё ли ещё петроградский
Совет настаивает на невыводе войск? Невывод петроградского гарнизона,
такой революционно ясный в начале марта, сейчас
становился всё более уязвимым. Уже рады были бы и
отсылать их на фронт — но все батальоны знают свою льготу и не желают ехать. (А
из провинциальных городов телеграммы: их гарнизоны, подражая петроградскому, тоже постановили не ехать на фронт, а
защищать на своих местах революцию.) А тут — посыпались телеграммы из-за
границы, от наших эмигрантов. В Канаде — арестована англичанами группа Троцкого-Чудновского, не пускают в Россию! Тут — сразу
утвердили резолюцию Лурье, Войтинского и Бера: от
имени ИК дать телеграмму английскому правительству, копия — во все английские
газеты, и чтобы Милюков сам указал эмигрантам выход из положения. А вот —
телеграмма из Швейцарии от группы Мартова: требуйте от Временного правительства
принять наш план проезда через Германию!
Но прикатила в
эти дни телеграмма от московского солдатского Совета, ещё тревожнее: какими-то
воинскими чинами ведутся переговоры со Ставкой и с Гучковым
о созыве отдельного Военного съезда, фронта и тыла, без рабочих депутатов! Так
это что — раскол? и уже во всероссийском масштабе? будет не один съезд Советов
— а два?? И что останется от единой воли Советов? Тут на ИК и споров не
было: помешать, сорвать! Это — опять гарнизонное бюро, только в десять раз
опасней.
Надо бы
обращаться — прямо в правительство. Но Контактная комиссия чуть ли не вся в
Минске. Дали им телеграмму в Минск, ещё лучше: на минском съезде вынесут
резолюцию против Военного съезда, это будет наиболее авторитетно. А ИК — пока
обратился ко всем провинциальным советам: противодействовать этому начинанию.
Совсем не так
легко вести советский корабль, крепко держать советский руль. Стали поступать
резолюции от некоторых фронтовых полков в пользу отдельного Военного съезда, и
отдельного Всероссийского Совета солдатских депутатов, который потом сольётся с
Советом рабочих и крестьянских. Вот-вот, всё более вырисовывался чей-то ловко
проводимый черносотенный замысел. А от гарнизона Дна пришла резолюция:
переизбрать петроградский совет демократически,
чтобы он стал истинным представителем рабочих и солдат. То
есть значит: лишить революционные партии их значения и влияния.
С этими
выпадами совпал — или это части всё того же замысла? — провокационный (и с антисемитским
душком) выпад Шульгина в его „Киевлянине” против товарища Стеклова. И
одновременно — выпад шофёра товарища Стеклова против своего седока. О первом
постановлено — довести до сведения родзянкинского
думского комитета, о втором — произвести расследование. И тут же, в один день,
всё сгрудилось: пришли слухи, что в первореволюционном
Волынском батальоне солдаты готовятся арестовать товарища Ленина. А этого —
даже в намерении нельзя было допустить, ибо с этого края мог начаться погром
всех революционных сил! Предотвратить! Немедленно послать в Волынский батальон
делегацию — Суханова, Богданова, Венгерова, — рассеять ложные слухи о Ленине,
которые распространяются среди солдат. (Возражал только Дан:
предварительно ИК должен вынести мнение, от которого уклоняется: как
принципиально оценить факт проезда эмигрантов через Германию?)
А вернулась из
Минска головка — и все, все, все эти вопросы отодвинулись настоятельной
необходимостью реорганизовать же Исполнительный Комитет: из узкого собрания
революционных вождей он превратился в громоздкий постоялый двор всяких
случайных депутатов, где уже нельзя ни говорить откровенно, ни спорить, — да и
надо ли нам столько изнурительно спорить? И форму реорганизации предложил Дан в докладе такую: в нынешнем полном составе
собираться реже. Вермишель мелких вопросов — раздать по отделам, которых будет
11 или 13. Для решения же принципиальных вопросов — избрать небольшое новое
бюро, желательно из одних партийных представителей, и только через него вопросы
могут поступить на обсуждение полного состава ИК. Но ведь мы избирали бюро
месяц назад, в середине марта. Да, но оно не работоспособно. И не включает
активных новоприехавших товарищей.
И тут стал
проясняться замысел оппортунистов: не только отделаться от солдат, простых
рабочих, от чужих, — но и от своих слишком задиристых утомительных левых, а
чтобы там собрались сходные единомышленники. Левые, ведшие ИК в марте, а теперь
его теряющие, — Суханов, Соколовский, Кротовский и
все большевики, один за другим резко возражали: тогда составим бюро так, чтобы
было пропорционально представлено и наше циммервальдское
меньшинство! Но Церетели, со своей обычной смелой откровенностью, ответил, что
меньшинство в бюро только мешало бы деловой работе: в ИК его постоянная
оппозиция и принципиальные споры по каждому практическому вопросу ничего не
меняют, а только парализуют работу. В бюро надо избрать таких, кто не будет словопреть: умели бы легко друг с другом сговориться и не
жертвовали бы работой в пользу фракционных соображений. Завоюйте себе
большинство в ИК — будет и бюро ваше.
И — хуже:
отклонили предложения Каменева, чтобы в бюро были представлены хоть по одному
от каждой партии (тогда б и большевик — один). И ещё хуже: отклонили настояния
большевиков разрешить членам ИК присутствовать на бюро без права голоса и с
обязательством не предавать сведения гласности и не использовать их в своих
партийных целях.
Эта битва
заняла три дня подряд, три заседания.
Большевики
(извечные демократы) потребовали, чтобы такое бюро было представлено на утверждение
пленума Совета, — отказали им и в этом.
По новому
замыслу упразднялась и Контактная комиссия, а переговоры с правительством будет
вести бюро. Тем самым из неё выбрасывался отчаянный и крайний Суханов, сперва не пожелавший войти в бюро в гордом одиночестве. Но и
Стеклов как предчувствовал — оспаривал отмену Контактной комиссии. Как
предчувствовал, потому что в качестве редактора „Известий” он должен был в бюро
войти. Но в минувших днях произошло скандальное разоблачение его
верноподданного прошения на высочайшее имя о перемене фамилии Нахамкис, и тут подбавила жару эта статья Шульгина, — и вот
Церетели заключил:
— По
совершенно особым причинам группа президиума считает невозможным выдвигать
сейчас товарища Стеклова на ответственный пост...
Всем была понятна
причина: бюро ИК не хотело себя компрометировать и быть мишенью язвительных
нападок. Вполне понятно, но Церетели выразил это недипломатично открыто.
— А какая
причина? — потребовал знать раскалённый Гиммер, да и сам Нахамкис.
И Церетели
пришлось назвать всё вслух. И тут бы ещё обошлось гладко, если бы смена фамилии
не была с еврейской на русскую. Церетели ничего противоеврейского тут не имел в виду, но оппозиция сейчас
же истолковала это как антисемитский выпад.
Поднялся
страшный шум. Один за другим выступали, а затем уже слитно кричали, что это
возмутительно, позорно, недопустимый приём, хуже этого не бывает! Это — полное
предательство революции, это — хуже, чем Ленин проехал через Германию. А
Стеклов настаивал, что это — его личное дело и никак не относится к
общественной деятельности. Ссылался на прецеденты: сколько известных
европейских деятелей тоже меняли еврейские фамилии и избирали себе
произвольные. Это — пустая формальность, что прошение адресовалось царю, до
него оно не доходило, и в нём не было никакой политической мотивировки. И оно
не может опорочить 28-летней революционной деятельности.
Шум, гнев и
дрожание были неописуемы, многие растерялись. Президиум объявил, что считает
невозможным вести заседание под крики „позор” — и удалились: за долгим Церетели
маленький старый обожающий его Чхеидзе, за ними неунывающий здоровяк Скобелев.
(Да уж не рады они были, что затеялись с ничтожной фамилией, не трогали бы
лучше.)
Оппортунисты —
панически дезорганизовались, и потерпели бы поражение, если бы присутствующий
простак, солдатский депутат (музыкант) не воззвал горячо, что он умоляет старых
революционеров, наших вождей и учителей жизни, прекратить эту распрю, потому
что мы, молодые, растерялись и не знаем, кому верить. И большинство — очнулось.
Дан поставил вопрос о доверии президиуму. Набрали
большинство, сообщили тем, и те вернулись.
В этот день
уже не выбирали бюро, на то пошло ещё одно ожесточённое заседание, в бурных
перерывах которого большинство и меньшинство расходились на свои совещания в разные
концы Таврического, меньшинство попало полностью к
большевикам и председательствовал Каменев. Всё же часть
левых отшатнулась от Стеклова и перебежала к большинству. Под конец уже приглашали
индивидуальных представителей меньшинства войти в бюро — они выступали один
за другим и демонстративно отказывались. И только Гиммер, в отчаянии от этих
большевиков, вечных мастеров бойкота, вошёл один.
Впрочем, и
бюро не стало тем, чем его задумали, — и не заменило собою ИК, продолжавшего
заседать чуть ли не каждый день.
Всё же и в эти
бурные три заседания нашёлся момент, когда создавали отделы, — из недавней
шутки выросло формальное предложение: образовать при бюро свой отдел
контрразведки.
Подумали,
подумали. Отклонили.