23
И вот простота и правда — закрылись между ними. А наступила — условность.
Если не ложь.
Каждый раз
идя домой, обедать или на ночь, не знаешь, в каком настроении Алина встретит.
Очень переменчивое, какое-то пилообразное, и меняется
по два и по три раза в день: после светлого отрезка — потемней, потом опять
светлей, опять темней. Раньше в ней такого не бывало. Но надо как бы не замечать, не раздражаться. Постепенно это
сгладится. Когда-то прежде установился между ними натурально лёгкий, весёлый
тон отношений, и какой-то ритуал обращений, жестов, поцелуев — так всего
сохранней придерживаться этого и теперь, как ни в чём не бывало. И как было
принято называть её нежными именами — называть и сегодня, это гораздо сносней,
чем ввергаться в возможное объяснение. И если был обряд — протянуть сразу две
ручки для поцелуев, чтобы принять от мужа восхищение и благодарность, и теперь
Алина иногда снова протянет так, то — из неловкости, из вежливости — не дать
почувствовать натянутость — а принять и поцеловать, не уклонясь.
В минуты темноты, да и в
минуты света, всё равно: жалко её! Надо всеми силами её беречь и уступать ей,
сколько можно. Вот упрекает: у тебя неприятные черты характера! ты уходишь в
себя, угрюмо, с тобой жить невозможно! Георгий не спорит: хорошо, я за собой
послежу. Да и кто, правда, за собой всё видит? Уступить — всегда
в конце концов оправдывается. Да будешь угрюмым, теперь. Да только бы — ещё тут
не терзаться.
Вся их нынешняя жизнь, в
общем, терпимая. Только вот к ночи гнетёт. Если бы без ночей.
Каждый час дома — осаживает
и спутывает. Да нельзя же терять времени, события катятся — что-то делать!
И всё так же не находишь: что?
И — с кем?
Да отдал бы энергию
оперативной работе — так замерла совсем. Формально разрабатывались возможные
наступательные операции Юго-Западного фронта — то ли в мае, то ли позже, но
никто в них не верил и никто серьёзно не торопил. И ответа на возможное
немецкое наступление не разрабатывали, да в общем и не
ждали его. Да всё расплылось, слишком неясно. Только подсчитывались колонки перебойчатого снабжения и неприходящих
укомплектований, — так этим не Воротынцев был занят.
Зато прямо в комнате, где он
сидел, несколько стенных шкафов было набито главными оперативными документами
ещё с Четырнадцатого года. И в первый же вечер с
приезда, и каждую свою дежурную ночь, а потом, не стесняясь, и опустелыми
днями, — Воротынцев, от бесприложенности сил, травя
себя, кинулся изучать скрытую историю прошедших кампаний, чего он не мог узнать
и догадаться из полка.
И вся та война — заново
зажгла его теперь. Так втягивал он страстно, забываясь, как будто ещё можно
было вмешаться и от него зависело что-то спасти.
Начали войну двумя
независимыми фронтами, как бы в двух отдельных войнах — против Австрии и против
Германии. Динамичная кампания Четырнадцатого года — и
поразительная же по глупости с нашей стороны, как будто мы специально
подтверждали установившееся у немцев низкое мнение о русских. Успехи в Галиции
— никак не использовали для общей цели. Зачем так зарывались в Австрию и такими
крупными силами? Нелепо притеснялись к Карпатам, вплотную к ним, лицом,
несколько армий сгущённо — кто это наманеврировал? Иудушка Иванов с Алексеевым или тупица Данилов из Ставки? Теперь оказывается, читая их
переписку: все вместе. Бессмысленное притеснение к горам фронтом четырёх армий
— а тут оказалось, легко было догадаться раньше: на
польском участке не хватает сил. И из расположения неудобнейшего,
растянутого, кому и через предгорья, — в сентябре совершать тремя армиями грандиознейшую рокировку на север, к Варшаве. А на Сане —
внезапное наводнение от дождей, рвёт мосты, а рокадных дорог, ни железных, ни
шоссейных — у нас конечно не предусмотрено. Многие корпуса совершили весь путь,
больше двухсот вёрст, полностью пешком. А дороги оказывались — и накатник по
болоту, да по которому австрийцы уже дважды прошли, а ремонтировать некогда, да
и снова дожди. А и большаки разбитые, и русские колонны вязли в грязи, не то
что артиллерия, но повозки застревали на каждом шагу, для пушек спрягали по 12
коней, губили их.
И где же во всём этом —
великий план? Да одна суета, читал теперь Воротынцев. К Варшаве не успевали, и
расслабленный Шейдеман, принявший самсоновскую
2-ю армию, — без боя сдал линию кругваршавских
фортов. Тогда придумала Ставка, чтоб Юго-Западный
отвлёк наступлением через Вислу, — и тяжело строили мосты по паводку, и сорвясь на первых шагах наступления — сами и уничтожали эти
мосты.
Не взвесишь, что больше
душило сейчас: суетливые и почти всегда опоздавшие распоряжения Ставки — или
панические донесения чучела Иванова, его постоянные воззывы
о помощи, его постоянная неготовность к назначенному сроку, его полная неприкладность ко всей той боевой осени. Дальше, вот, немцы
замялись, а австрийцы обнаружились вовсе не добиты (ведь Рузский выпустил их
целыми из-подо Львова, за что возвысился в
Главнокомандующего фронтом), и вот, едва закончив в сентябре рокадное
перемещение направо, — в октябре, внимая воплям Иванова, погнали многие те же
корпуса рокадно налево! Всё не на том, нужном, месте
у нас оказывались армии. (К счастью, 12-й корпус, где состоял воротынцевский полк, оставался слева, в 8-й армии, и в этих
рокировках не участвовал.)
А немцы не только замялись,
но в начале октября стали даже отходить у Ивангорода — но как? Отходили в
полном порядке, успевая капитально портить железные и шоссейные дороги, мосты,
виадуки, каждый третий рельс, спиливали телеграфные столбы, даже разбивали
изоляторы, даже проволоку разреза́ли. И вот это продвижение было засчитано Ставкою себе как
наша успешная Ивангородская операция.
А в ту осень французы первые
обнаружили у себя недостаток снарядов — и замерли — и требовали от русских
наступать на левый берег Вислы, у нас-то снарядов хватит... И мы, разумеется,
пошли, и широко, девяноста дивизиями, от Бзуры до Сандомира, сопротивления большого не было. И широким
уступом справа подставили свой фланг германскому сгущению с германской же
территории, от Торна, — уже и так нависший над нами рукав Восточной Пруссии мы
как бы ещё удлинили. Так можно же было ждать удара справа? Но Рузский не только
не ждал его, а даже заверял Ставку, что немцы ничего там, справа, не стягивают.
А там наш знакомец Макензен по частым и спорым
немецким дорогам собрал шесть пехотных корпусов и шесть кавалерийских дивизий, и проломив многострадальный — и так знакомый Воротынцеву — 23-й корпус, откуда натягивал он в августе эстляндцев прикрывать Найденбург,
— пошёл Макензен в прорыв между растянутыми зеваками Ренненкампфом и Шейдеманом, между
Вислой и Вартой, — и целых пять дней он так наступал,
а Рузский, боком к нему, тем временем беспечно гнал три своих армии на запад! А
через пять дней очнулся, что немцы уже подпирают к Лодзи.
Отказно! решительно не понимал
Воротынцев: если ты командующий, или Главнокомандующий, или Верховный, и знаешь
свой долг, а значит ведёшь разведку и неусыпно сидишь
над картой, — как можно такого не предвидеть? и даже не увидеть, когда
оно уже совершается?.. Донесения этих пяти дней — невозможно было читать, не
закипая. То, что в круженьи того ноября с ветреными
морозами, а ещё без снега, рядовым исполнителям представлялось умонепостигаемой завертью —
теперь тихо таилось в старых бумагах как слежалая бездарность
нескольких генералов. В той ноябрьской чернеди
какой-нибудь командир полка всё же не мог предположить такой безмерной
оплошности своих командующих — да недосуг ему было о том гадать, а только
успевать полк врыть, сохранить и накормить. А командующим, в их благоразумно
дальних штабах, непосильно было те чернотропные бои
представить.
Жалкая Ставка! — так мало и
поздно узнавала, так мало влияла, даже Елизавета с конными нарочными из
Петербурга умней и своевременней давала советы по тактике своим слабеньким
фельдмаршалам на Одере. А так феерически репрезентативно выглядел Николай
Николаевич (впридачу с Янушкевичем
глядящий в рот Данилову-Чёрному),
и так великодушно снисходителен был царь ко всем негодным начальникам. И как же
за всю великую войну в великой российской армии не возвысился настоящий
Верховный Главнокомандующий, а только подставные фигуры дяди и племянника?
И опять роковую 2-ю армию
тот же Макензен обходил под Лодзью с той же стороны,
с востока и юга, — и так же с востока не успевал выручительным
подходом тот же Ренненкампф, где-то плёлся за десятки
вёрст. Да оказывается, читал теперь Воротынцев, в
самый разгар лодзинского „слоёного пирога” Рузский
потерял связь с окружаемой армией, и Ставка тоже была готова на генеральное
отступление. Только в этот раз в захват попадал со своей 5-й
армией ещё и Павел Адамович Плеве, ныне покойный, — такой малорослый, такой
некрасивый, такой уверенный и спокойный генерал: сам под захватом с другой
стороны — спас и свою армию, вызволил и 2-ю, и ещё б и немцев захватил в
кольцо, не опоздай поддержка от Рузского.
Из тех боёв слышал
Воротынцев живой рассказ Кости Попова, тогда подпоручика там, а потом у него в
полку. Им там достался участок на Бзуре подле Брохова. Местность — ровная как стол, и на тысячу шагов
приказано атаковать, и ещё перед самыми немецкими окопами обойти два болотца. А
стрельба такая: на десять немецких снарядов наши отвечают одним. (Да ведь у нас
за перерасход снарядов тогда наказывали больше, чем
если людей уложишь.) Только и мог командир полка отложить атаку до ночи —
глубокой чёрной осенней ночи, и послать два батальона в несколько линий, и сам
в одной из них. Ещё спустился туман и пошёл мокрый снег. До той ночи
осветительные ракеты были и у немцев редкостью, наши солдаты и не знали такого
чуда, — и вдруг немцы стали взвивать и взвивать ракеты — и выхватились
линии атакующих, в тумане и в снегу. И заметались светящие жала стреляющих
пулемётов, немецкие окопы обозначились взблёстками
ружейных выстрелов — уже близко! а не добежать. Кого посекли, кто залёг. И
такой был непрерывный долгий низкий немецкий огонь — не только надо было
отползать плотно по снегогрязи, но сперва
даже задом отползать, ибо не решиться повернуться в ползке и минуту быть удолженной мишенью. А Попов уже лежал под самым немецким
пулемётом — „как бреют голову тупой бритвой” — и оттуда дополз черезо всё поле
назад. Линия перед ним, человек пятьдесят, на его глазах уже врывалась в окоп,
и при ракетном свете упала, он говорил: вся полсотня
как один, в один миг, но своими телами защитила их вторую линию. Всю ночь потом
с поля приползали поодиночке, а поле кричало, стонало: „Братцы! помогите!..
Спасите!.. Не бросайте меня!”, и рыдания слышались. Но нечего было и думать подбирать, а снег всё шёл, шёл, и покрывал
лежащих как саваном. А потом — день, и снова подобрать нельзя. И только
следующими ночами оттягивали в братскую могилу.
И вот эту всю кровь —
мы теперь сами затопчем? Ливанём её под свинячьи
копыта?
Боже мой, что делается! —
помрачились разумом.
И сколько же за эти годы
таких потерянных эпизодов, как на Бзуре? и сколько
таких участков? и сколько таких полков? Когда занимая окопы после сибирцев — на
двухсотшаговом фронте одной только роты подбирали 90
их трупов. Если копаем ход сообщения как будто в новом месте — а вырываем трупы
немцев или своих. Когда немецкий огонь таков, что воронка попадает в воронку, и
тщетен известный расчёт прятаться в них. А это
вдолбленное понимание: держать линию во что бы
то ни стало, вместо сочетания огня, отходов и контратак? Из опасения
потерять линию мы и сидели в болотах и ямах, а
противник — всегда на выгодных позициях. Когда батальон подтискивается из
болота к немецкой грядке так, что немецкие проволочные заграждения становятся
его собственной защитой. Когда в марте земля ещё мёрзлая и цепи не могут
вкопаться, жмись к земле как к родной матери. Но в полдень верхний слой
оттаивает, и шинели намокают. А к вечеру снова подмерзает, и шинели становятся
грязной корой, и раненые, предсмертно корчась, облепливаются грязью.
И — что из этого воспарялось тогда к Ставке? к Верховному?
А ещё ж вот — злополучная
предвесенняя вылазка через Карпаты — безумный план Иудовича
с Алексеевым, а Николай Николаевич, конечно, согласен. Воротынцев тогда, и с
полкового места, в ужас пришёл. Теперь читал: да, цель была — брать Будапешт, а
потом Вену. Теперь мог прочесть и мудрые советы Жоффра,
что в горах русским понадобится меньше снарядов.
А за тем же сразу —
бездарный проворон макензеновского
прорыва под Горлицей в апреле Пятнадцатого. А ведь оказывается — ещё с марта с передовой доносили о симптомах
подготовки прорыва: к австрийским частям прибавляются немецкие, и номера их
двух дивизий, и даже немецкой гвардии, и с тяжёлой артиллерией, и с несколькими
авиационными парками, и показания австрийских перебежчиков, что наступление
будет в середине апреля, — но в штабе 3-й армии Радко
ничему этому верить не хотели, и ещё спокойней был штаб фронта,
уверенные, что — все главные действия будут на Карпатах, — и с нашей стороны
участка не укрепляли ничем. Немцы создали пятикратный перевес в орудиях, а наши
не получили даже инструкции: в случае артподготовки пересидеть на запасных
позициях.
И с того прорыва — Великое
отступление двух фронтов на 4 месяца, при норме 8 снарядов на орудие в день,
потом и меньше, редко на каком рубеже удерживались два дня подряд, а то —
каждый день бой при разительном неравенстве огня, и каждые сумерки в
отступлении, и бессонные ночи. На полк — 8 пулемётов, и не хватало даже
винтовок, даже патронов. То — устроили оборону, но где-то в стороне нас обходит
невидимый противник, и мы отступаем по приказанию. То — нет средств к обороне,
и уходим сами, и так без конца. И никаких свежих частей на поддержку, да даже
бывало — нет солдат уносить на себе пулемёты, тащат
офицеры. И уже так все измучены, и офицерам грезится: лёгкое бы ранение, да
отдохнуть.
И — всё то
теперь забыть, как не было? и всех тех однополчан забыть?
А где-то далеко, вот теперь
в донесениях: как в мышеловку Новогеоргиевска мы
загнали на гибель четыре дивизии (уступая общественному мнению, что слишком
легко у нас падают крепости). А там, ещё сбоку, бросили в небрежении Риго-Шавельский район, и немцы разлились по Курляндии, уже
в Пятнадцатом году могли угрожать Петрограду. И —
бездеятельность Балтийского флота, всё берегли его. (Вот он, застоявшийся, теперь
и ударил в революцию.)
А Шестнадцатый
год, а гвардия? Общий слух в армии был, что её уложил генерал Безобразов, на болотистом Стоходе. Но теперь-то,
по документам, Воротынцев видел, что Безобразов и не мог бы сопротивляться: то
был приказ Брусилова: безумная и бессмысленная атака Ковеля именно с юга, да
ещё и управиться в пять дней! Приказ Брусилова — но и Ставка же согласилась.
Брусилову — как-нибудь дотянуть картину своего наступления. А — что нам тот
Ковель?.. И нужно же было трону так возиться с гвардией столетиями — чтоб вот
так утопить её в стоходских болотах ни за что?
А солдаты — те солдаты,
которые в Четырнадцатом в сутки валили на мобилизацию
и отшвыривали медицинский осмотр — „здоров!”, — ничего этого не знали, как их
водили эти три года.
Но за всю эту цепь
неумелостей и позоров — имеют солдаты и право на гнев!
Имеют — но и сегодня ещё не
догадались. Только — ярость к каким-то изменникам, скорей всего с немецкими
фамилиями. И — слепая ненависть к отданию чести, к офицерскому погону.
Раздумаешься — поразишься:
не сегодняшней распущенности, на что их подстрекают из Петрограда, — а ещё
сегодняшнему их доверию к новым верхам, к Временному правительству.
А безжизненное правительство
не только не умеет собрать, направить, использовать силу фронта против тыловой
шайки Совета (как упустили мартовский массовый солдатский поворот!) — но чего
вообще хочет это странное правительство? Вот, оскорбляя чувства воинов, оно
спешит специальным указом освободить от уголовной ответственности земгусаров, кто из них за военные годы совершил мздоимство и подлог. Значит, просто — вытягивай своих?.. А
четыре дня назад и ещё указ: срок явки дезертирам — продлить на 5 недель, уже
до 15 мая!
Так зачем же: самим —
настаивать на войне до конечной победы, „только победой мы укрепим новый
строй”, и такая же директива Ставке, — и тут же самим разваливать армию? И что
за наивность: всё твердить, что от революции боевой пыл только усилится?
Неужели верят сами? От того, что „за Россию” переменили в
„за революцию”?..
А это пасхальное
двухнедельное братание — как они естественно чувствуют, сразу выказывает
условность врага — и условность этой войны. Солдат всегда ждёт только замирения
— а не думает о границах, о смене политических режимов и лиц. Праведная тоска
по замирению. И от Временного правительства ждут теперь — не чего иного, как
замирения.
А Леонид Андреев раскатывает
статью: „не от войны мы устали”. Да, конечно, ты не устал.
И — право ведь народное
чувство, хотя и слепо, и невежественно: расширению — надо же знать меру, оно не
может быть безграничным, мы и так раскинуты — уже между рук не удержим. Вся эта
„общеславянская задача” на Балканах, Константинополь — всё ведь надуманный
вздор. Союзники — знают, чего они в этой войне хотят. А мы — не знаем. Но они
вот и сегодня не надрываются: за неделю-другую и
выдохлась „великая битва народов у Суассона и Камбре”.
Уже в прошлом году было
ясно, что пора кончать, — хотя тогда так бы и довоёвывали
покорно, из привычного повиновения. А теперь, после революции, грозит уже
полный разгром!
Кадровый военный — и против
войны?.. Но война не существует сама по себе, война — не икона и не святыня.
Война — только способ охранения своего государства. И если государству полезней
не вести войну — так и не вести. (А вот сослуживцам по штабу —
так ясно этого не скажешь...)
Но стал теперь выход из
войны — ещё, ещё и ещё сложней и опасней, чем раньше. Если раньше мы прочно
держали фронт и могли вести переговоры с крепкой позиции — то сейчас: кто
станет с нами считаться? Нас только толкни.
Можно понять, почему немцы
нас сейчас не трогают. Но и не будут слишком долго смотреть на наш развал —
пойдут и захватят, сколько им угодно. В запас для торга. Двинули на Стоходе — почему не ещё где?
Не для дальней победы, а
чтобы только выйти из войны, не отдав земли, надо до последней силы держать
фронт! А держать — невозможно без гибких наступлений. А наступать
солдаты не хотят ни шагу!.. Будем слободу праздновать! Айда, Ванька, землю
делить!
Одновременно надо выйти — и
из войны, и из революции. Какое-то комбинированное сложнейшее отступление.
И — кто бы это мог? У
кого такая сила? способность?
Но высшие стратегические
задачи — это и суть задачи отступления из безнадёжного положения.
Если это правительство не
смеет разогнать Совет депутатов, а вместе с ним разваливает Армию — так гнать
их вкупе, только и остаётся.
Нашлось бы немало офицеров
примкнуть — если б раньше создать ядро движения. Твёрдый союз военных людей.
Но его создавать — надо
тайно. Это — трудно.
Кто же бы?
кто бы стал во главе?
Алексеев? Нет. Нет, не
решится никогда.
Гурко! — несомненно, вот кто
может возглавить! Острый, мгновенный, крутой!
Надо поехать к нему — и
предложить откровенно.