27
Для кого война минует — лишь
воспоминанием. Крута гора обминчива, лиха беда избывчива, — и лет ли через пять, через десять, отсохнет проклятая,
начисто. А от тебя, кто оставил там руку, ногу, иль перетравил навеки себе
нутро газами, или свет отнялся от твоих глазонек, — от тебя она уже никогда не
отступит, раньше ты сам уберёшься из жизни. Так и врежется тебе тот хуторской садочек, где ты, кровоточа из локтя, своё предлокотье левое последний раз понянчил. Или высокие кущи
чужой задалёкой деревни Брусно-Ново,
какой тополь повыше, какой пониже и круглей, — а больше ничего в жизни ты
никогда не увидишь, это последнее, так и стоит, а всё прочее вокруг по догадке.
И потом
протрясёшься ты на телегах и по вагонам, проелозишь, провыстонешь на лазаретных койках, вот и в Питере
пасмурном, где никогда побывать не грезил, и месяцами многими тебя ещё гоняют
по лазаретам, — и теперь, когда срок подходит домой — обрубком или незрячим,
уже не тот ты работник и муж не тот, ещё как тебе век дозлыдневать?
— достигает слух, что через Германию доставлен к нам какой-то Ленин, говорит по-нашему,
и с ним же ещё нашлись какие-то тут, — и кличут они: кончать войну, замиряться
с немцем, без одоления, просто так, ни на чём. И из Питера, кто тут по улицам с
папиросками шастает, другого дела не знает — ни на фронт
ни один, нет!
Вот это та-ак!
Вот это — одурачили нашего брата. Горько — аж дышать
невмоготу: значит, нас перекалечили и побили — и кому это? Мы теперь в обрубках
— а вы гулять?
Всю Фомину неделю сгуживались, и сестры многие способили,
и врачи. А нынешним воскресеньем — все инвалиды войны, какие в Питере
содержатся, — собирались.
Одни — к Казанскому собору,
и там была инвалидная сходка, большое толпище.
Говорили речи: войну затеяли — так надо кончать по правде, немца — добить, за
всех убитых, за всех газом травленных и за наши раны. Чтобы второй раз больше
он на нас не полез. Держали речи — и даже 13-летний малец, слава Богу целый, а уже георгиевский кавалер.
А потом,
кто мог идти, поздоровей, — пошёл пешком, кое-как шеренгами, а кого сестры
держали под руки, а кого — со всех разных лазаретов обвязанных, и уже
выписанных ампутированных, со сборных пунктов — повезли на линейках
придворно-конюшенной части, и на грузовых автомобилях и на легковых даже, — и
все к Таврическому дворцу. Поперёд калечных и перебинтованных рядов, лиц в
ожогах и лиц слепых, — шли три военных оркестра и играли, подбадривая и калек и
зрителей. И кому было чем держать, те несли, в пеших рядах или с линеек: „Слава
павшим. Да не будет их гибель напрасной.” — „Война за свободу до последнего издыхания!” — „Ленина и
компанию — обратно в Германию!” — „Здоровые, замените
больных в окопах!” — „Посмотрите на наши раны, они требуют победы.” — „Пересмотрите законы о пенсиях.” И опять: „Верните
Ленина Вильгельму!” — „Долой Ленина, он позорит Россию.”
И ещё успели подвезти с
Финляндского вокзала только что прибывших увечных из плена: они свои увечья и
болезни протаскали через скудные немецкие лагеря, и подо
зверством их.
На улицах перед шествием
обнажали головы. Глаза в слезах. Какая-то женщина в жалево́м чёрном с плачем упала на
колени. На углу Литейного рабочая толпа плескала в ладоши калекам.
У Таврического, как
положено, на крыльцо выходит речевитый встречать.
Моложавый, белобрысый, а ряжка наеденная. Член
Исполнительного Комитета Скобелев:
— Народ, сумевший вырвать с
корнем гнилое дерево русского царизма, — возьмёт и судьбы страны в свои руки.
Пролетариат не позволит... Но вместе с вами мы будем поддерживать и Временное
правительство, потому что до сих пор оно выполняло свои обещания, данные в
известной программе...
Офицер-инвалид снизу из-под
крыльца тут и спроси:
— Мы пришли выяснить тактику
Ленина и ваше отношение к ней.
Скобелев:
— Мне легко говорить с вами,
потому что я не сторонник тактики Ленина. Уже 14 лет я против него борюсь. Но
позвольте высказать наше мнение: всякий гражданин свободной России имеет право
свободно выражать свои мысли. На вашем знамени мы видим: Ленина обратно в
Германию, долой Ленина. Это, товарищи, неправильно. Мы должны отнестись терпимо
и к его мыслям, всякий волен говорить что хочет, а у нас есть своя голова на
плечах.
Стал над толпою инвалидов вскручиваться шум:
— Долой!.. Долой!.. Не
желаем слушать защитника Ленина!
А тот инвалид-офицер
поднялся на ступеньки рядом:
— Так значит, мы защищали
благосостояние тех, кто сейчас кричит „долой войну”? Но мы отдали жизни и не
можем допустить, чтобы в России взяли верх подлецы и
провокаторы, купленные Германией. Мы отдали руки, ноги, а теперь должны видеть,
как трусы кричат „долой войну”? Нет! Пусть нас, полулюдей, сперва
убьют, а потом на наших трупах заключайте союз с Германией.
— Так! Так! — кричали
калеки. Голоса тоже не у всех здоровы. И офицер ещё:
— Да, за торжество свободы
мы готовы отдать и остаток наших сил. Но только победа над Германией и утвердит
нашу свободу.
Опять Скобелев замесил:
— И мы тоже говорим — продолжать
войну, пока стороны не откажутся от завоеваний, и позади этого лозунга стоит
штык. И вы, товарищ офицер, глубоко ошибаетесь, говоря, что мы уйдём в сторону
и отступим. Нет, мы останемся вместе с вами, дорогие товарищи, до конца или
тоже умрём. Но не надо забывать, товарищи, и о свободе слова. Пусть ленинцы
говорят что хотят, а действовать мы им не дадим.
Но опять ему кричали несогласные, и он быстро ушёл.
С кем же теперь толковать?
Стали инвалиды затекать, заталкиваться в сам дворец — да и зябко снаружи.
Во дворце — простору как на
площади. Длинный зал с колоннами, колоннами, тут и остоялись,
сгустились. А на верхнюю площадку выступил сперва
низенький рыжий староватый, фамилию не разобрали, сильно неясно выговаривал,
про Совет, пролетариат — а про Ленина ни звуком. А за ним выступил
попростей, Гвоздев:
— Я доложу вам, товарищи, о
результатах Минского фронтового съезда, с которого я только что приехал.
Послушали. Там много чего.
Но там, ближе к передовым, ребятам своё видней, они там управятся. А в Питер им не видно, про Ленина они не знают.
— А с Лениным как? — кричат
инвалиды.
— А по поводу Ленина я
должен заявить, товарищи, что предлагаемый вами способ борьбы с ним совершенно
недопустим. Нельзя его подавлять и нельзя арестовывать. Он — не реакционер, не
контрреволюционер. И войну конечно надо ликвидировать, но путём соглашения с
германским пролетариатом. А лозунг „война до победы” может заставить ихний пролетариат ещё больше
озлобиться.
Тут — такое поднялось, такие
крики, гул, долой! — не дали Гвоздеву кончить, прогнали вовсе.
И полезли на площадку
инвалиды, кто и с подсадкой сестёр. И все заодно: Ленина — долой! Ленина — в
Германию! Тутошние таврические заправилы — заелись, засиделись, на войне не были, нас не поймут.
— Мы не говорим — Ленина
убить, но ежели он провокатор, германский шпион —
почему и арестовать нельзя? А почему он около своего особняка — арестует людей?
— Да мы его — и сами
арестуем, одни инвалиды! Хватит у нас на это сил, хоть и окружися
он пулемётами и броневиками. Так — все на него и пойдём.
А за то время кто из
инвалидов и дальше того колонного зала потёк искать. И нашли большой белый зал
с креслами по круговому подъёму. И стали инвалиды по креслам рассаживаться
снизу и доверху — и фотографы тут возникли, делать с них снимки для газет. А
набилось битком и тут — взошёл на верхотуру высокий
чёрный кучерявый. Приготовился ли долгую речь говорить — а ему инвалиды кричат
сразу про Ленина. Он тогда:
— Среди вас, товарищи,
раздаются негодующие крики „долой Ленина”, а некоторые даже требуют принятия к
нему репрессивных мер. От имени Исполнительного Комитета Совета рабочих и
солдатских депутатов я заявляю, что мы стоим на совершенно иной точке зрения,
чем Ленин, он с нами разошёлся.
— Со всей Россией! — из
зала.
— Но мы считаем, что с Лениным
и его последователями надо бороться не запрещением ему
высказывать свои мысли, ибо в свободной стране должна быть свобода
мнения.
— Какая ему свобода, —
кричат, — когда он немецкий провокатор и шпион?
Этот чёрный с вышки:
— С идеями можно бороться не
насилием, а только доводами.
Куда! кричат, не слушают.
Так не договорил, сошёл вниз и вон ушёл.
А вместо него — да кто
наверх лезет? Да наш Родзянко, богатырь. Захлопали инвалиды, захлопали и
сестры, ещё прежде, чем он туда на верхотуру забрался.
— ... пришёл приветствовать
вас, не пожалевших крови в борьбе с врагом. Земной вам поклон, я преклоняюсь
перед вашими святыми ранами. Свободная Россия оценит ваши подвиги... Теперь
первейшая забота государства будет именно о вас. Вам будет дано — всё,
государство вознаградит вас за все жертвы... Но враг не дремлет, он хочет
отнять у нас дорогую нашу свободу, восстановить старый порядок, — но мы этого
не допустим! Я уверен, что великий русский народ победит — и после победы
наступит время братства и равенства... Лишь бы была жива наша матушка Русь!..
Инвалидный зал — хлопал,
кричал в одобрение. Родзянко высился там, отдышивал,
счастливый. Русский народ — не забыл его! Русский народ любил его!
Один из раненых офицеров
предложил „ура” во славу первого русского гражданина. Кричали ура, многократно.
Да сегодня и с утра Родзянко
уже слышал подобное про себя: из дома своего на Фурштадтской
увидел, как неподалеку собирается, по воскресенью, толпа — приветствовать
американское посольство. И пошёл влился в толпу
рядовым участником. Но разве утаиться ему рядовым, хоть лицом, хоть и по
фигуре? — посол Френсис с балкона узнал его и пригласил подняться. И толпа
шумела радостно, когда он стал на балконе рядом с заатлантическим послом, а тот
объявил: „Нет такого места на Земле, где б не знали
Председателя Государственной Думы как героя свободы и человеческих прав!..”
Ещё потом долго инвалиды
пробыли в Таврическом, заполняя весь дворец. А в думском зале обсуждали и принимали
резолюцию. Тут появились и говоруны, не инвалиды, но с нужными словами, которых
не хватало калекам.
Полное доверие Временному
правительству! (А за Советом — право контроля.) Решительно против агитации
Ленина — она сеет рознь в революционной армии и натравливает одну часть
демократии на другую. Проезд Ленина через Германию — бестактен и вреден для
интересов русского народа. Совет рабочих депутатов должен парализовать его
деятельность всеми доступными средствами. Ратников старых возрастов заменить уклоняющимися
представителями революционных классов. И привет тем, кто остался в окопах. А
землями наделять всех, кто может обрабатывать своим трудом. Наконец и увечным:
чтобы дети их до 15 лет бесплатно обучались. А самим увечным: пожизненно бы, за
счёт государства, возобновляли протезы — и бесплатный проезд на родину и для
лечения.
Всего только и просили из
вороха, обещанного Родзянкой.
... Не знали увечные, что
ещё утром у Казанского собора, как они оттуда ушли, — какие-то с чёрными
флагами защищали Ленина, а толпа рвала их чёрные флаги, и потащила в
комиссариат, но там отказались арестовать.
А сейчас, в 4-м часу дня,
когда инвалиды выходили из Таврического садиться на
свои линейки и грузовики, — наскочили откудошние
солдаты, рабочие, лихо вырывали из слабых рук свёрнутые знамёна, плакаты и
кричали:
— К чёрту эту армию, нанятую
буржуазией!
Вскакивали на грузовики и
вместо „Война до победного конца” встромляли там
приготовленные с собой „Долой войну!”. Одного, другого
инвалида стащили с грузовика и повалили на землю.
И некому заступиться.
Ещё солдат, залезший на
грузовик, держал речь к инвалидам — какие они бараны.
— А ты был на фронте? —
отзывались увечные.
— Был! — врал или правду
говорил. — Но не хочу как дурак
терять руки-ноги.
И тогда один увечный в ответ,
чуть не плача:
— Да мы не только руки-ноги,
мы и жизнь готовы положить за победу России!..
Но ленинцы не дали ему
дальше, подговорили оркестр играть похоронный марш, заглушить.
И долго играли.
И тут, при
дворце, где и Совет и Дума, — не нашлось никакой заступы увечным, никого
сильных и здоровых против озорников, ни комендантской службы, ни милиции, ни
тех, кто утром рукоплескал инвалидам с тротуаров.
Сестры милосердия обходили,
уговаривали грубиянов: не мешать инвалидам садиться на
линейки и автомобили, они не ели с семи утра.
Ленинцы перестали мешать
садиться, но обсыпали инвалидов матом.
*****
ТЯНИТЕ,
ЖИЛЫ, ПОКУДА ЖИВЫ
*****