31
Ещё снаружи рык раздался:
— Цыж!
А собери-ка посни́дать!
И вот он, вкатился в землянку
— кажется, ещё шире в плечах, да и ростом будто повышел, землянка ему мельче
стала:
— Сань-ка!! Га-га-га-га!!
Стукнул ли тушей железной в
грудь или обнял — фуражкой по столу хлоп! — и сам на чурбачный стул плюх! —
— Всё! Отзаседались.
Саня рад, соскучился:
— Да сколько ж вы заседали?
— А вот не поверишь — девять
дней! В пятницу начали, а в субботу кончили — девять. Ну разбалакались,
ну разбалакались, во мастера
языком болтать, и что мы раньше их тут не видели? Да они бы все зараз взялись —
Вильгельма бы заплевали.
Ездил Чернега
в Минск на съезд военных делегатов Западного фронта.
— А из Питера приехали
социалисты из Совета, четверо, двое русских, а два грузина — так эти по три
раза выступали, и хлопают же им, идиоты. Тут слух
пронёсся, что и Керенский приехал, — так троих из Совета понесли на стульях
наружу встречать — а его и следа нет, не приехал. Распотешились. Ну, целовались
там, на сцене: полковник с грузином, унтер с полковником. Этому Чхеидзу пятнадцать минут хлопали, а он и лыка не вяжет, половины
не разберёшь, чего говорит. На трибуне рукава засучил и показывает, как они
Временному правительству морду бьют,— ну и в зале рёв.
— Морду
бьют?
— Ну, или за узды держат.
— Да неужели уж, Терентий?
— Да наверно так и есть.
Иначе б не осмелели.
— А ты — не выступал?
— Выступал, а как же! В
первый день — выступал. Там до драки дошло. Председателя съезда выбирали. Мы
все — за Сорокалетова, артиллериста, он на сцене в
полной амуниции, и видно, что вояка, — я мол ещё вчера
сидел на наблюдательной вышке и зорко следил за врагом, а сегодня явился
исполнить гражданский долг. А нам суют — яврея
какого-то, Позерна, шинелку
напялил, от минского де совета, присяжный поверенный. Почему мы сами
собой не командуем, фронтовики? — обида уступать. Вот по этой картонке записываешься,
— достал из кармана твёрдую картонную карточку табачного цвета, № 220, — со
сцены вызывают уже не Чернега, а слово 220-му! Как мы
ни бились, как ни горланили, и много нас больше, — и в
чём их сила, скажи, кто-то где-то ещё до съезда решил, что Позерн,
— и будет Позерн, и всё, а Сорокалетова
— ладно, в заместители. Вот так, Санька, я на этом выплеснулся, и думаю: не-е-е, тут надо поприглядаться,
тут карты под столом передают. Я думал — я на язык боек, — а тут такие — ну-у-у. Вишь
ты, на правительство локти засучил, и всё у них заранее решено — так ещё докумекать надо, зачем же они нас-то собирали.
— И на девять дней? Да ты
расскажи по порядку, где ж это услышать? — Сане интересно, сел тоже к столу.
Дохнул Чернега
кузнечным мехом. Подумал:
— Э-этого, брат, не рассказать. Там ни концов ни начал, одна свистопляска. Такого я в жизни не
видел, только на конных базарах.
Встал, шинель стянул, метнул
её на свою койку вверх, а сам опять сел.
— Делегатов нас — полторы тысячи,
разместили даже по госпиталям. Ну что, ходили на вокзал Раззянку
встревать. Раззянка он, иначе я его не зову, он раззявился, а всё дело мимо его плывёт. Караул, оркестр и
эта марсельеза, кто её знает, а мы только голос поддаём — и повалили по улицам,
тут и генерал Гурко, и рядом с ним же Позерн. Раззянко перед тятром стал речь
держать, мол примите от меня поклон всей русской
земли, с невыразимым волнением, возврата к старому нет, великая свобода, — а
тут дождь пошёл. Мы, депутаты, конечно, попёрли в тятр, а толпа на площади его ещё полчаса слушала, и с ним
которого-то, Родичева. Потом они это же самое и внутри повторяли — что старое
правительство привело на край гибели, а теперь отечество в опасности, надо
сшибать божьих помазанников — Вильгельма, Карла, Фердинанда, султана, многим из
вас не придётся увидать новой счастливой жизни, но счастье за неё умереть. Поди ты и умри. И потом всё воскресенье в празднике прошло:
дождя не было, все на Соборную площадь. И отдельно евреи ходят
своё поют, и отдельно малороссы. И опять же все держали речи — и скажи, ну что
такое за песня „марсельеза”, ну к ляду она нам, и куда ей до наших песен, хоть „Распрягайте, хлопцы, коней”, а двадцать раз её пропевали, и всем залом тоже пели, хоть мычи. Да что! один
раз почали кресты-медали отдавать, Совету рабочих депутатов! Пошли сборщики по
рядам, с фуражками.
Но чернегин
крест и две медали — тут, на колёсно выкаченной
груди. Придержал рукой:
— Я — не в тех дуромазах, не.
Ну, и Саня бы тоже не отдал,
какое-то полоумие.
— Полоумие и есть. Слышал бы
ты, чего на офицеров несут: мол нам приварка мало, а
офицеры шлют продовольствие в тыл — ну, чего брендят?
И даже — вообще упразднить звание офицера. И каждый четвёртый: офицеров —
выбирать! Ну, три остальных ему: заткнись! И — генералов сократить, а
солдатское жалованье за тот счёт увеличить, — ну и на сколько
ж душ хватит с одного генерала? Ну и Смирнова нашего, конечно, чистили, что он
контрреволюционер, — а два года он нас вёл — не замечали. Кто упал — того и
кусай. И чтобы так теперь офицеры вели, чтоб каждый солдат мог иметь полное
доверие к каждому офицерскому распоряжению, ну!
Побывал Чернега
и в унтерах, побывал и в офицерах — знает что почём.
— А завёл волынку —
Скобелев, из питерского Совета: мол во время революции
офицеры попрятались под кровати. И — хлопали ему, дурачьё.
А офицеров в зале, на полторы тысячи — всего, может, человек тридцать. Вот тут
я поломился второй раз выступать: мол
врёшь, может вы там сами в Питере попрятались, а мы — на боевых постах были! И
что думаешь? Извинился Скобелев: сожалеет о впечатлении, отдаёт должное
жертвенности офицеров.
Сидел Терентий приосаненный.
— Но, конечно, теперь,
Санька, — комитет — старше офицера. Я вот в корпусном комитете — так уж старше
нашего комбрига, точно. И ещё и с корпусным могу поспорить.
— А что Гурко? Выступал?
— Гурко — орёл. Плещут ему:
наш Главнокомандующий! И — круто завернул: никаких выборных офицеров! в одном
полку избрали командира, а через неделю просили корпусного, как бы своего избранца сменить. И ещё — как надо оборону понимать: это не
значит застыть на позициях, обороняться можно только наступлением, только так
можно вырвать победу из рук врага. Плескали. А ушёл — кинули вопрос: а вот
дадут приказ наступать — откуда мы будем знать, что он одобряется демократией?
Отвечал Церетели: если где подозревается измена делу революции, — то довести до
сведения Совета рабочих депутатов, изменники будут заключены под стражу. А что получается? — значит, опять подозревай офицеров?
Саня посматривал на
Терентия. С улыбкой:
— А ты сам в партию никакую
не записался?
— Не, говорю ж тебе:
присматриваюсь. Теперь время такое: надо хорошо оглядеться. Но в тятре перед главным залом ещё прохожальный
зал — так там от каждой партии суют тебе книжечки: читай мол, читай по-нашему.
И чего там поненаписано: и как с землёй по России
распорядиться, пять линий на выбор, некак земля — их
главная заботушка. А о правительстве чего несли, ну!
— нет у нас, Санька, правительства, это дым один, на него не располагай. Этот
вот Позерн чего ни нёс: Совет был повивальной бабкой
правительства, и будем на него давить, и будем ему руководить, и
контролировать, и не допускать порядка-умиротворения, а ему из зала: разя наша
цель — беспорядок? Один поручик вылез: правительство составлено из народных
избранников, и Совет не имеет права давить, — а ему из зала в двести глоток:
„имеет! имеет!” Фу-у-у, не, этого не перекажешь. А сколько ещё телеграмм поразослали
— и Керенскому тому, и Плехану, и какой-то
Брехо-Бреховской...
— Но всё
ж — какой был порядок дня? повестка?
— Поря-ядок?
Порядка, Санюха, не спрашивай. Даже воды хорошей нет,
из кранов в уборной мутную пили. Говорили, кто во что
горазд, потом разбредались на такие секции и там горланили,
потом опять же соединялись. Ты лучше спрашивай — чего постановили.
— А — постановили?
— Ой, много чего. И путёвого
и непутёвого. Да главные резолюции у них готовые, они и не скрывают: мол в Питере так приняли на совещании Советов, давайте и мы
так примем. Ну а мы добавили, в чём были мы все заодно: немедленно пересвидетельствовать всех белобилетников! И всех призвать,
кто где укрылся от военной службы! И немедленно
отправить на передовые позиции всех уже призванных, и кадровых, и запасных, и
ратников, и причисленных к ополчению.
— Да зачем же они тут все?
— А чтоб неповадно! — гулко
хохотал Чернега. — И всех жандармов и полицейских —
на фронт! И в ихнюю там
новую милицию — военнообязанных не принимать, шоб не
прятались! И дезертирам, позорникам,
ни дня больше отсрочки, а — на фронт! И в тылах всех денщиков и вестовых
заменить увечными и престарелыми — а лбов на фронт! И с заводов, с рудников кто
там приписался для виду — на фронт! И хорошо почистить эти земгоры,
красные кресты, военно-промышленные комитеты, их там много сволочей
попряталось, — на фронт! — торжествовал Чернега, скалил
белые крупные ровные зубы без ущербинки. — Потом: у
дела снабжения армии сменить всех несоответственных лиц — и всех под контроль
наших комитетов! Учёт запасов, чтоб ни крохи мимо армейского рта!.. Пото-ом... Что ж ещё потом? — уже с меньшим жаром вспоминал
Чернега. — Совсем неправильно постановили: уравнять
питание военнопленных с русскими солдатами — где ж это видано? разве немец
наших так кормит? да с голоду морит. Потом — рабочих одобрили, что пусть им
идёт 8 часов — только чтоб работали все четырнадцать. Пото-ом...
Да чего там не вперла эта шайка, как будто наше дело:
чистить метлой духовенство, чистить инспекторов народных училищ, и библиотеки ихние чистить от реакционерских книг — и везде вставлять революционные.
Что ж ещё? — вроде бы морщил
Чернега лоб, да гладкий лоб его в складки не
собирался.
— Да! Все постановления наши
— перевести на немецкий язык, и немцам кидать через проволоку. И — не последний
это наш съезд, только первый, теперь будем ещё сокликать.
И Цыж
уже шаркал, нёс всю снаряду на стол и парующий котелок.
— Ну, я тебе очень рад, —
говорил Саня. — Ты теперь нас не жалуешь, ты всё по комитетам!
— И буду! — уже откусывал Чернега от ржаной краюхи, щёки ещё шире и ложка в руке. — Я
теперь при корпусе, а как же. Комитет должен быть при месте, и всё проверять,
понял? А тут меня — из другой батареи пришлют, заменят, — ещё не прислали?
На круглых губах, на толстых
щеках Чернеги было размазано полное удовольствие.
Пожевал, проглотил, крякнул:
— Эх, Цыж,
и борщага у тебя, ну! Где достаёшь? Надо и тебя
проверить.
И бегали весёлые глазки Чернеги, радуясь своей землянке.
— Да ты хоть переночуешь?
— Вот переночую, да. Завтра
в штабе бригады ещё отмечусь — и айда в корпус.
Цыж вышел — и Чернега сказал серьёзно, черпая деревянной ложкой и придувая чуть:
— Сейчас, Саня, спать не
пора. Сейчас время началось — ухо востро держать. Со всех сторон нашего брата объегоривают.
Схлебнул.
— Сейчас надо верно
присматривать: где же главная бечёвка, где главный конец — вот за него и хвататься.
А власть теперь — труха, читай, как они про хлеб воззывают,
ластят, — нету у них силы,
по всему видно.
И он ел, вкусно чавкая.
— Ну, а в батарее чего
нового? Все на месте?
— На месте. Нет, Бару
откомандировали в военное училище, в Петроград.
— Да, а отпуск твой как?
— На той неделе еду, —
улыбнулся Саня.
Сколько ни повторяй слово
„отпуск” — так и разливается по тебе теплом.
— В Саблю поедешь?
— Да нет. Как решил — в этот
раз в Москву.
И Москва — ещё теплей
почему-то ему отзывалась, предстояла, наступала.
— Подполковник вернулся,
теперь и меня пускает. Да стрельбы-то никакой.
— Воротился? — кивнул Чернега, с простотой переходя от зубоскальства и прямо к
поминкам. — Похоронил? И где ж это столько тело было? И как сохранилось?
— Сам не скажет, а спрашивать
неудобно.
Лейтенанта Анатолия Бойе убили в Гельсингфорсе 4
марта. А схоронили в Питере только через месяц, в Страстную субботу.
ДОКУМЕНТЫ
— 11
17 апреля
ШЛИССЕЛЬБУРГСКИЙ УЕЗДНЫЙ КОМИССАР
СЫТЕНКО —
ПЕТРОГРАДСКОМУ ГУБЕРНСКОМУ КОМИССАРУ
ЯКОВЛЕВУ
Шлиссельбургский
революционный уездный народный комитет доводит до сведения как Петроградского
Совета Рабочих и Солдатских депутатов, так и Временного правительства, что с
сегодняшнего дня, 17 апреля 1917 г., комитет считает территорию
Шлиссельбургского уезда вполне автономной. Вся внутренняя жизнь
Шлиссельбургского уезда устраивается только гражданами этого уезда; все же
внешние вопросы, относящиеся к интересам граждан этого уезда, но связанные с
интересами граждан всей России, — разрешаются только лишь взаимным добровольным
соглашением между всеми автономными единицами, входящими в состав территории
всей России. Петроградский СРСД, а также Временное
правительство ни в коем случае не должны предписывать каких бы то ни было
декретов гражданам Шлиссельбургского уезда, не спросив на это согласия у самих
граждан этого уезда.