37
10 апреля, в сороковой день
смерти Дмитрия, отслужили панихиду в Лавре и в тот же вечер выехали с Лили из
Петербурга. До Москвы ехали в международном довольно
прилично, хотя коридор был набит сидящими. Следующий
день в Москве прогостили в доме Шереметевых на Воздвиженке, тут уж
наговорились. Вся Россия расплывается как тесто из квашни, вывернутой на пол. А
собирать его — хотят Воззваниями. Это правительство ещё ни с кого и 10 рублей
штрафу не взяло — кто будет его слушать? Вот если б оно проявило первые
признаки силы — к нему бы потянулась действенная помощь со всех углов. И все —
боятся говорить правду, всюду лесть, каждение массам, призывы „обожать мужика”.
Россия так изучает свободу, как если б ребёнок, изучая закон тяжести,
выбрасывался с пятого этажа: захватить всю землю! захватить все деньги в
банках! меньше работать, больше получать! не сражаться, а целоваться. Нужно
иметь сильный характер, чтобы заявить народу: это я, а не ты, знаю, что тебе
нужно! Все стали очень много говорить против анархии — и
этим только показывают свою слабость. А вооружённые шайки господствуют открыто.
Дальше, из Москвы, хлебнули
теперешней езды: коридор забит так, что не пройти, а над головой по крыше ходят
дезертиры. (Кто эту картину повидал — должен понимать, что война — кончилась.) Двое кондукторов кое-как пробили Вяземских втроём, вместе с
девушкой Лили, в двухместное купе и заперли там, — а в дверь потом ещё всю
дорогу ломились. Лили спала наверху, а князь Борис с девушкой — полусидя на
нижней полке, ещё никогда в жизни так не приходилось. А в Грязях вещи
передавали кучеру через окно — и самим бы пришлось лезть через окно — но только
потому удалось через дверь, сильно помяв бока, что и многие солдаты в Грязях
выходили.
А как — из Грязей теперь в
Петербург уезжать! Сразу же, со станции, Вяземский дал
телеграмму матери на Фонтанку 7: для поездки похороны добывайте
заказывайте отдельный вагон туда обратно.
Поезд в Грязи
сильно опоздал, пришёл около 5 часов дня вместо полудня — но как спустились на
юг, как тепло! Ещё удивительная погода стояла — то тёплый дождь, то сразу ясно,
солнце сушит, и выбрасываются яркие радуги. Не грязно, ехали легко. После
петербургского месяца такое счастье — дышать этим влажным теплом, открывающим
лето, обещающим плодоношение твоей любимой земле. И счастье, что Лили, без
усилия и придумки, полюбила хозяйство, все его расчёты и заботы, так свободно с
нею обсуждать.
А в этом году помехи ждались
— совсем не только погодные. Чем ближе к имению, тем больше князь Борис
волновался: что же там? А подъезжали уже в сумерках, и не посмотришь по пути.
Но ещё видны на фоне серого неба — шестиугольная передняя башня и квадратная
задняя, а засветились электричеством окна — можно различить и колоннаду двух
верхних балконов, и долготу нижней террасы.
Дома, наконец! И сразу —
слушать Никифора Ивановича, а пальцы невольно перебирают, какие тут срочные
письма. Ну вот: повестка быть завтра в Усмани на заседании распорядительного
комитета — то есть распорядительного, потому что он всем в уезде распоряжается,
но его не зовут так, а почему-то „исполнительным”, будто он чью-то высшую волю
исполняет. Настороженно ждал всю дорогу домой: что же услышит от управляющего?
— и на всякий случай ждал самого худшего, хотя верить бы не хотелось. И теперь
даже удивлён рассказом Никифора Ивановича: сев — идёт, и вероятно пройдёт
благополучно. Вначале местные подёнщики не шли, требовали два с полтиной за
день (и грозили девкам расправой, если пойдут дешевле
двух рублей). Но тут приехали наниматься калужанки — и за ними сразу хлынули
местные, и сейчас избыток подённых, часть отсылаем и
назад. Цены: мужчинам полтора рубля, женщинам 80 копеек.
Сев идёт! — это превосходно.
Час в апреле — год кормит. Сей меня в грязь — буду князь.
Но со следующего утра, не
посмотрев ни полей, ни даже конского завода, погнал на паре в Усмань. Там —
впечатлений оказалось больше, чем можно ожидать, даже после Петербурга. Какое
смешение новых положений, лиц, идей, новостей, — сперва
интересно, а потом уже и жутко. В этом распорядительном
комитете вместе заседали представители города, кооперативов, земцев (князь
Вяземский и был тут делегат от уездного земского собрания), земских служащих,
учителей, солдат 212 полка, рабочих, крестьян (рад был увидеть здесь Тюрина из
кредитного общества Княже-Байгоры, и своего коробовского Григория Галицкого, — рассудительные мужики,
князь имел с ними дело при выборах в Думу). Такой разношерстный состав
никогда прежде не собирался в одной комнате, они совсем не умели говорить друг
с другом — но это могло бы оказаться и плодотворно, если бы правильно пошло. В
комитете крестьяне шли за голосом разума, и голосовали вместе с двумя третями.
Но уездный комиссар Охотников, весьма доброжелательный дворянин, оказался слаб,
не мог утвердить власти комитета в Усмани и в уезде.
Прапорщик Моисеев здешнего
полка, а сам присяжный поверенный из Нижнего Новгорода и открытый большевик,
вполне опережал Охотникова и организаторским талантом
и шалым митинговым красноречием. Он травил комитет за буржуазность — и создал
свой совет рабочих и солдатских депутатов и социалистический клуб, с самыми
отчаянными речами. И он же, оказывается, без помех успел пустить по уезду
первых агитаторов — якобы „для организации масс”, а на самом деле они
безобразничали, устраивали обыски и даже аресты. Когда доходили жалобы в Усмань
— просили Моисеева остановить своих агитаторов через телефон. Но Моисеев явно
издевался, и так разговаривал с теми по телефону, что только поддавал им жару.
И ещё Моисеев начал создавать какой-то фальшивый „крестьянский союз”, энергия у
него была бескрайняя, и никто в уезде не смел его остановить.
(А кстати: почему этот 212 полк вообще стоял в Усмани, если он снабжал дивизию
под Трапезундом? — и это при нынешнем состоянии железных дорог!) Одного усманского мещанина арестовали только за фразу: „Да кто
такой Моисеев? сегодня он здесь, а завтра не будет его” — в том смысле, что он
— не местный. Из этого раздули, что „завтра не будет его” — было намерение
мещанина убить Моисеева, а Моисеев разыгрывал на митинге великодушие, что он
прощает своего убийцу.
Подумал Вяземский:
пожаловаться на Моисеева Гучкову? Или ещё лучше:
проверить бы через Бурцева, нет ли у этого Моисеева в прошлом какого-нибудь
порока по нынешней мерке? — шаг вполне в духе эпохи, хотя противно.
Но впрочем: какого порядка
можно было добиться, если революционный Петроград первый же всё и разрушал?
Согласно указу Керенского 80 каторжников их усманской
тюрьмы, заявив о желании идти в солдаты, были одеты, обуты, отправлены в
сторону фронта — и все бежали с пути. А восемьдесят каторжников,
распущенных хоть и по трём уездам, — это сила!
Пробыл князь Вяземский в
Усмани два дня: на уездном предводителе дворянства всё ещё много висит дел, а
его месяц не было. И за эти два дня — он многого мрачного наслушался. С Усманью
рядом Воронеж, рядом Липецкий уезд, сообщение хорошее, не то что по раскинутой
неуклюжей Тамбовской губернии, — и сюда слухи стекаются со
многих мест.
Все в одно говорили, что март
— был месяц куда миролюбивей, крестьяне были готовы на всяческие соглашения, а
сейчас — от близости сева, оттого ли, что катится из Петрограда, — больше
требуют и берут сами, и с этим далеко зашло, не так, как в Лотарёве. Где рубят
казённые и помещичьи леса. Требуют не брать на работу никого из чужой деревни,
а своим платить не меньше, чем укажут. Что правительство
объявило — каждый клочок земли должен быть засеян, поняли так: бросают свои
поля необработанными, захватывают помещичьи. На захваченные земли не
хватает семян — дай, помещик, семян! не хватает инвентаря — дай твой инвентарь!
Или волостной комитет оставляет помещику из его же покосов — не на всех его
коров, а сколько надо ему прокормить свою собственную семью, только. Или:
заранее назначили ему день, до которого скосить луга в этом году, иначе
перейдёт к крестьянам. И вот, иные помещичьи сады остались без весенней
обработки, огороды вместо культурных овощей засеяны травой. Или даже берут у
помещиков породистых лошадей — и используют на тяжёлых работах. (У знатного
коннозаводчика — сердце обрывается, слышать такое.) А то — просто обыски в
имениях, будто ищут оружия — а тащат себе что схватят. Уже и о хлебных запасах
говорят, кажется только домашней обстановки не трогают.
Есть помещики — сами уже распродают
и скот и инвентарь, почём удастся.
Такого и подобного — боялся
князь Борис, когда возвращался в имение! Но — ничего, ничего такого в Лотарёве
ещё не произошло.
А если что — откуда брать
защиту?..
Приехал в Усмань один
воронежский мелкопоместный и рассказывал с такой жалостью, едва не плача. Какой
он помещик! — он крупный хуторянин. Но у него налаженное хозяйство, многополье,
травосеянье, питомник племенного рогатого скота. Приходит под вечер толпа
мужиков, человек сорок, вызывают. Вышел к ним на крыльцо. (И — что эта высота
крыльца? — когда во всём уезде не жди ни защиты, ни правосудия.) До сих пор у
него были самые хорошие отношения с крестьянами. А тут, от толпы, заявляет один
мужик, и не голоштанный, но сильно зажиточный.
Отрезать обществу десять десятин (вспаханных с осени!). И селу нужно ещё
пастбище — так пустить в свой лесок — и ещё вырезать прогон туда для сельского
скота через всё своё поле. (Прощай, многополье.) И — что делать? Вся сила — за
ними. Согласился. (Заметил: приняли всё-таки со стыдом, благодарили.) А через
два дня разобрались: никак им в тот лес не прогнать иначе, как через своё,
сельское, яровое засеянное поле. Отпал прогон, отпал и лес, своё поле им жалко.
А 10 десятин всё-таки отрезали.
Только кто сам своё
хозяйство ведёт — может понять, что значит: пустить через себя прогон. Или
захватят семенной, племенной рассадник? В час опустошится
налаженное годами.
Всю жизнь мы жили с этими
крестьянами — и не знали их? Они оскалились в погромах Пятого
года — но то были вспышки отдельные, где дурно сошлись обстоятельства, — а чтоб
такая всеобщая эпидемия зла и разрушения?.. Или крестьянство просто потеряло
равновесие от того, что нет привычной команды и воли сверху?
Но уже и не послушают?
Говорят: народ стал как пьян, не принимают никаких объяснений.
Однако же вот Лотарёво держится. И в окру́ге покойно.
И наверно, можно как-то
обойтись? Найти язык.
К отрубникам
вражда ещё больше, чем к помещикам. У них отбирают землю запросто. Или они сами
являются в общину с повинной. Мир! — сила солому ломит.
Всеобщий бред у мужиков
сейчас, конечно, передел земли. И — чтобы не платить никакого выкупа. И чтобы
получить 20 десятин в одном месте и безо всякого переселения. И видя рядом
большие поместья — как им вместить, что это — лишь малая доля российских
земель? Что при дележе, на всех в России, — едва досталось бы от двух десятин и
до четвертушки на семью, но зато не станет аренды. А главное, чего не разумеют:
и от крестьян придётся ж тогда от некоторых отрезать.
А виноваты наши болтливые
партийные публицисты, сами не знающие никакого дела, но десятилетия расточавшие
басни о богатствах будущего раздела, — они и есть первые агитаторы, ещё до моисеевских. А теперь добавляют нынешние,
с красными значками, „долой помещиков-кровопийцев”.
Все соглашаются: где не появились агитаторы — там ещё спокойно, крестьянское
настроение колеблется, но может быть ещё найдёт
разумный путь? Замечено, что особенно едки балтийские матросы и солдаты
Северного фронта: „Что хотим — то и будем делать, а кто против нас, тот
приверженец старого режима.”
И „режим” — особенно быстро
усвоили: „Новый прижим: раньше нас прижимали, а теперь мы
будем!”
Но неужели же от одного
страха перед этим всем — заранее сдаться? Этого — князь Борис не допускал.
Бороться надо даже тогда, когда надеешься спасти лишь жалкие обломки. Да, в
таких условиях сеять — большой риск. Тут как раз, на второй день в Усмани,
пришли газеты с постановлением об охране посевов: Временное правительство брало
на себя весь риск за посевы: уплачивать потравы и уничтожения. (Кажется, их
первый достойный шаг за два месяца правления.)
И укрепился князь Борис:
устоим, не сдаваться! С новыми крестьянами надо научиться разговаривать
по-новому.
Вернулся домой измученный, в пятницу поздно. В Лотарёве всё так же спокойно,
и сев идёт. (Отлучаясь, теперь будешь всегда бояться за жену.) И долго
пересказывал Лили впечатления. При такой её малости, хрупкости, так хорошо она
всегда делит линию мужества: не сдаваться!
А на воскресенье по всему
уезду был назначен единый день выбора сельских комитетов, на понедельник —
выбор волостных. А за ним вторник не обычен: несведущей, неуразумевшей
российской деревне велено праздновать интернациональное
1 мая.
И активная тактика
напрашивалась сама: в воскресенье пойти на коробовский
сход. Поехали с Лили к воскресной обедне, а потом спрашивал у одного, другого,
третьего мужика, когда именно назначен сход. Все кланялись по-старому, а
прикидывались дурачками: не знают.
Ну, значит, значит — что
ж... Не хотят. Не идти. Да, трудно их взять. Жаль. Упускалась редкая
возможность. Вернулись в Лотарёво.
А часов в пять вечера
нежданно явился коробовский мужик, верхом охлябь: сход собрался — и зовут князя.
Заволновался. Поехал на
малых дрожках. Это значит: собрались, обсудили приглашение, и теперь все вместе
топтались, ждали? Нерационально — и типично.
Толпа стояла против новой
школы, у колодца. Подъехал к ней. Сняли шапки, загалдели
„здравствуйте”, но шапки и надели немедленно, как не сделали бы раньше. С
приступки дрожек князь Борис сказал, стараясь с добродушным спокойствием,
однако ощущая и необычное новое соотношение:
— Здравствуйте! Рад, что вы
меня пригласили. А то уж я думал: со свободой — вы меня и знать не хотите?
Раздались шумные показные
протесты.
— Я пришёл, чтобы помочь вам
советом в трудном деле. Не желаю вам мешать, буду сидеть вот в школе, выйду,
если позовёте. Собрание советую вести не по старинке,
когда всякий говорит, а изберите себе председателя и у него просите слова по
очереди.
Ушёл в школу, чуть
поглядывая издали в окно. Что за новое время? Как одолеть тебя и жить в тебе?
Дважды вызывали за советом:
сколько лучше выбрать членов комитета? выбирать ли от солдаток? принимать ли
голоса баб? (Их было сколько-то на сходке, тоже новизна.)
И третий раз вызвали —
сообщить, что комитет избран, 11 человек (в Коробовке 2200 душ), а сельским
комиссаром признали прежнего старосту. Тогда князь пригласил одних только
избранных в школу — вот они теперь и главные, с ними придётся и дело иметь.
Сели, и держал к ним рассудительную речь: о задачах комитета, об
ответственности перед избирателями и перед властями и что значат слова
„укрепление нового строя”. (И — поняли всё! Один из них потом точно передал весь смысл отцу Леониду.)
Благодарили, и просили приезжать к ним на собранья впредь. Неплохое начало, кажется.
Настроение у крестьян — даже идеальное.
Вчера, в понедельник, все
избранные сельские комитеты собрались в Княже-Байгоре
для выбора волостного комитета. Много крестьян пришло в виде публики.
Председатель — печник Вельяминовых, не справлялся с крикунами. Князь Борис сел
рядом с ним, унял крикунов, записывал на очередь, вызывал — да стал записывать
и сами прения. Все жаркие схватки были — друг между другом, от личных счётов,
от старых обид. Вид мужицкого мира всё время меняется: то он загадочно и угрожающе
слит, то открыто добродушен, и каждый отдельный
утопает в общем, — а вот и раздирается на все отдельные. Больше всего злобы
было против волостного писаря и против правления кредитного общества — но всё
обошлось благополучно, выбрали и комитет, а волостным комиссаром (уже привыкли
мужики к этому сильному непонятному слову) — коробовского
Григория Галицкого. Хорошо, будет своя зарука: он из
тех мужиков, с которым всегда можно разумно объясниться.
Не успел князь вернуться
домой, довольный, и рассказать Лили — от волостного комитета телефонировали из Княже-Байгоры, приглашали князя на вторник на торжественное
богослужение — вот как придумали отмечать 1-е мая. А самих Вельяминовых никого
в имении нет. И сегодня по утреннику, эти ночи похолодало, поехал в шарабане,
без Лили. В церкви все оборачивались. После обедни — ещё молебен на открытом
воздухе, всё чинно, как прежде. А потом? — не расходиться же, надо делать
что-то особо праздничное для нового случая? А что? Никто не умел. Начали речи
говорить — невыразительные, скучные, — толпа перетаптывалась, недовольная. И
князь Борис решил попробовать. Поднялся на пень, и:
— Я — ваш гость, речи
говорить не буду. А прокричим ура той, кто всех нас объединяет в одну дружную
семью, без различия состояний и лиц, — за свободную Россию, ура!
И толпа счастливо заревела
„ура”.
И затем — ещё одно „ура”, за
доблестную армию. И — всё, и расходились довольные, весёлые.
Пригнал домой, сели
завтракать, вдруг дворецкий Ваня: какой-то коробовский
говорит, что к вам пришёл комитет, звать. Куда?
Князь Борис, отложив
салфетку, вышел на красный двор — никого. К сушилке — и там пусто. И вдруг
увидел на лицах дворни сильный испуг. Обернулся по их взглядам, увидел: мимо
конского завода к дому управляющего валит толпа, больше мужики, но и бабы, но и
дети, — человек тысяча. Но и не враждебно, и без дубин. Два красных флага
несут. И двое хоругвей. А впереди — различил Галицкого
и кого-то из сельского комитета.
И догадался внезапно:
— Сима! Зови скорей княгиню
и проси её принести аппарат.
Лили быстро пришла с
аппаратом — как раз к подходу толпы. И стали фотографировать всю толпу, и князь
с ней. Несколько раз. Толпе очень понравилось. Поздравил их с праздником
(никому не известно, каким). А дальше? На том бы и поворот?
Нет, они теперь входили во
вкус. На бочку поднялся свой же садовник Фёдор, из коробовских,
и стал какую-то странную речь держать, вроде того что:
— Мы счастливы, что красный
флаг делает нас лучшими людьми. Пусть будет так и вперёд. Вот бы раньше мы лезли все кто как попало, а теперь остановились у ворот и
спросили разрешения — и это сделал красный флаг. Нужно быть мирным ко всякому
человеку — а больше всего к нашему князю. Много сделал для нас его отец — но и
над ними было начальство, и они не могли больше. А теперь князь больше не
начальство, он обрабатывает землю только потому, что родине нужны
хлеб и сено. Он — наш образованный, просвещённый сосед, — и пусть остаётся
таким, и безотлучно при нас.
Вполне разумная речь. И как
будто заранее предвидела все опасности, ещё не названные вслух.
Князь благодарил. Его
принялись качать.
Потом ушли. (Оказывается:
пошли в больницу и там качали доктора Шафрана.)
Так что ж, как будто всё
сходилось хорошо? Погрома — во всяком случае не будет.
А со всем остальным — надо как-то уживаться.
Но вся родня Вяземские — и Софи с детьми, и Дилька с детьми
— надумали именно в это лето ехать в Лотарёво. Одно
дело — рисковать самим. Но — и ими всеми? Но и детьми? А сейчас на Митины
похороны приедет Ася — тоже с детьми, и уж она-то останется при могиле надолго.
Спокойно пока спокойно, а
надо их отговорить. И сел писать письма — маме, а через неё и брату Адишке на фронт. Если что-нибудь начнётся — поручиться ни
за что нельзя. Детей привозить — никому не надо, ни Асиных на похороны. Если
придётся отсюда бежать — то на бегство в поезде теперь рассчитывать нельзя. В
Алупке с Воронцовыми, да на любой даче в Крыму вы будете незаметны, там сотни таких, — а здесь мы в центре внимания, одни, каждый шаг на
виду. Да сравните: все губернаторы везде пережили ужасные минуты — а
петербургского Сабурова даже в Думу не водили и не согнали с казённой квартиры.
Потому что в Петербурге — сотни таких.
Но такого письма — ведь
теперь, при свободе, нельзя и отправить по почте: ведь товарищи
могут цензурировать. Решили сейчас же послать верного буфетчика в Петроград
с письмом.
А сами с Лили поехали в
Ольшанку, в степь на луга, погулять. Река Байгора —
по-татарски „красавица”. Всё — в цветении, в ароматах, жужжаньи
пчёл, перепорхе птиц, — и когда вот так гуляешь, в
мирной степи, под прежним мирным небом, — не верится, что это наяву свершилась
дикая революция, сегодняшний сумасшедший Петроград, какая-то невероятность. Или
даже Усмань?
Придумали присказку: посеять
— посеяли, а как уберём — зависит от Моисеева.
А ведь надвигалась ещё одна
опасность: в газетах всё чаще требовали полного пересмотра белобилетников.
Уездный же предводитель в числе многих своих обязанностей председательствует в
мобилизационной комиссии. А сколькие держатся на белых билетах по снисходительности,
по связям, совсем и излишние. Начать их чистить — и весь уезд будет враг тебе.
Нет, это не прежняя степь,
это не прежний луг.
Воротились — и вечером
читали вместе вслух историю французской революции Тьера.
И — непохожи.
И похожи.