48
К четырём
часам ночи вернулся Станкевич домой после ночного Исполкома — на столе записка
от Наташи (у них теперь часты стали записки, он всё возвращался не вовремя, и
дочку Леночку почти не видел): трижды звонил Керенский и просил непременно тотчас звонить
ему, в любое время ночи.
Вот как? да он же говорить
не может?
Голова — котёл, только
спать. Но позвонил. Оттуда вполне живой и нервный голос:
— Владимир Бенедиктович! Вы
можете ко мне приехать немедленно? Я высылаю за вами автомобиль.
— Алексан
Фёдорыч, помилосердствуйте, я не спал всю ночь, и
сегодня будет тяжёлый день, я должен поспать. А скажите по телефону.
— Никак нельзя! —
категорический голос. — И невозможно откладывать!..
— Ну, а всё-таки?
— Нет, никак!
Чуть-чуть уже и не поехал.
Но уговорил его: на ночном заседании не решено ничего, дневное начнётся не
раньше одиннадцати, до того — заеду. И свалился.
К Керенскому он тепло
относился: за искренность, живость реакций, простоту в отношениях. А в первомартовские дни неожиданно и восторженно почувствовал в
нём того человека, какой бывает в каждой революции только один и чудесно
угаданным ключиком умеет всё отомкнуть. Потом стала коробить поза в некоторых
его выступлениях или тон о фронте: что, дескать, кто погибал три года на фронте
— творили своей смертью победу новой великой демократии, — как это легко кинуть
из Петербурга, тут Станкевич стал очень чувствителен. Но всё же это был
единственный наш — разумных, умеренных социалистов — человек в центре событий,
и ещё пригодится для больших дел, и надо беречь его от всякой компрометации. За
последние дни Станкевич заставил „Известия” печатать и речи Керенского, чего
они никогда не делали.
Спал 4
часа, а дальше и не спится, облил голову холодной водой и, не позавтракав (и
опять не повидав ни жену, ни дочь), поехал на Екатерининскую, в министерство
юстиции.
В прихожих комнатах перед
кабинетом министра — не слишком убрано, валяются и окурки. Помятые курьеры ещё
не унесли свои матрасы: спали у дверей министра? А в кабинете в вазе — большой
букет сегодняшней свежести — из роз, тюльпанов, георгинов, и все — красные.
Керенский — в халате, ярком,
туркестанском, на правах больного. Видно, спал не много, воспалённые глаза. А
движения — как всегда метучие. Заперлись.
И — ни в чём не скрытничал,
с полной откровенностью, и эта искренность очень располагала. Он — в капкане!
Он — в отчаянном положении! У него просто внимания не хватило уследить за всеми
хитро-прорытыми выражениями милюковской ноты, да
может быть и рассеялся, да может быть и спешил: ему казалось главным, что нота
— идёт, а такого подвоха он не ожидал даже от Милюкова.
Хриплый срывистый
голос. Без надобности хватался на столе за газету, за ключи, разрезной нож.
Лицо лихорадочное и измождённое.
Не ожидал он вот чего:
такого резонанса! Всю ночь — сколько телефонных звонков!! —
подходят дежурные чиновники. Какое возмущение со всех сторон! И Милюков
же будет козырять, что правительство одобрило! — так всё падёт на Керенского! А
ведь он — и заместитель председателя Совета, у него положение совсем между
Сциллой и Харибдой! А — что было ночью на Исполнительном Комитете? что? что?
Таким беспомощным не только
не видел, но и представить себе его не мог Станкевич. И этот ёжик мальчишеский,
трогательный, никогда не дошло до взрослой причёски.
Станкевич рассказал про
ночной Исполком. Не повеселел Керенский: вляпался!
Можно потерять едва что не голову, а министерский пост
погиб! (И что бы стоило на один день раньше заявить особое мнение?!) Сегодня —
грянет вся буря, и сегодня он — никуда, болен! и без горла! Но просит Владимира
Бенедиктовича: по возможности уводить прения от того, что министры дали
согласие, при чём тут другие министры? это единолично
схитрил Милюков! И — ещё раз сегодня заехать рассказать, потому что тут
задохнёшься в неведении!
Очень посочувствовал ему
Станкевич. Пообещал — делать, что можно, и ещё заедет к вечеру.
Ехал от него опять в
шикарном министерском автомобиле, думал: да, этот кризис
несомненно показывает: так, как шло до сих пор, продолжаться не может дальше.
Дефект — в самой конструкции нашей революционной власти. Невозможно Исполкому
делать собственные дела чужими руками. Или: отдать цензовикам
полную власть в правительстве и больше им не мешать. Или: устранить Временное
правительство и стать вместо них самим. Или: разделить с ними власть коалиционно, но открыто и полновластно.
Однако закруженность
Исполнительного Комитета такова, что ни один из этих трёх
выходов им неприемлем — по какому-нибудь из теоретических вывихов.
А четвёртого выхода — нет.
Ещё неизвестно, как эту всю
суматоху используют ленинцы.