51
На третий день Пасхи
развесил генерал Корнилов ещё раз такое воззвание: в дни нашей великой
революции с петроградского артиллерийского склада взято
40 тысяч винтовок и 30 тысяч револьверов, это — вооружение больше чем корпуса,
а Действующая Армия испытывает нужду. Обращаюсь к населению Петрограда с
убедительной просьбой возвратить оружие, чтобы нам не посылать в бой безоружных
людей, как делало прошлое правительство.
Никто ни черта не вернул.
Несколько раз прощался с
пулемётными полками, чтоб они ушли хоть в Ораниенбаум, а там и на фронт: и
низкий поклон вам от меня как Командующего и как от русского человека. Вы дали
России свободу — теперь вы должны её обеспечить победным концом войны, а до тех
пор не класть оружия. Так ли, пулемётчики? — „Точно так!!!” Ура на всю площадь
и марсельезы. Но на фронт — ни одна рота не пошла. Правда, одна высказалась
против Ленина.
Зачем петроградским
солдатам идти на фронт? Они получают 2 с половиной фунта хлеба с приварком, и
ещё нанимаются подрабатывать кто в милиции, кто дворниками, личными
телохранителями, кто стоять за прилавками, кто торговать вразнос, а ещё же —
свободные частые митинги. И даже от этой жизни — дезертируют.
Как с ними разговаривать?
Если командующий Округом приезжает в батальон — и даже не все солдаты изволят
выйти из казарм. За всю свою 30-летнюю воинскую службу не испытывал Корнилов
ничего подобного. Вот: он отдал приказ о строгих часах увольнения из казарм, и
только по увольнительным спискам, — советское совещание всё это отменило, не спросясь! Да даже юнкера, его последняя, как он думал,
опора, печатали в советской газетёнке стыдливое опровержение, что нет, военные
училища вовсе не ходили на парад к Корнилову: они хотели идти приветствовать
Таврический, а собираться на Исаакиевской площади, но она мала, пришлось
строиться на Дворцовой, и вот так вышел „парад”.
Петроград переполнялся
потоком делегаций из Действующей армии — настолько, что уже не хватало ни
гостиниц, ни меблированных комнат, и должен был просить Корнилов
Главнокомандующих фронтами по крайней мере прекратить
отпуска офицерам в Петроград. Чего могли эти делегации набраться у петроградского Совета и гарнизона?.. Но и взамен же — и не
знаешь, что хуже — ехали агитаторы от гарнизона пачками на фронт ежедневно, и
даже не осведомляли командующего, не то чтоб разрешение спрашивать. Совет
вертел как хотел.
И всё равно печатали так:
„всем этим генералам-бюрократам демократизация армии — не по носу табак”. И
„всеми силами протестовать против приказа Корнилова об отобрании оружия у петроградских рабочих”.
Будьте вы неладны.
Ну, не всё так потеряно. Всё
ж Корнилов на Дворцовой площади приводил к присяге часть за частью, несмотря на
то, что Совет присягу „отменил”. Всё ж отправил на фронт три тяжёлых дивизиона,
одну бронированную бригаду и дюжину маршевых рот (каждый раз за то благодаря
части в приказе: счастлив был видеть дружные старания, доказали истинное
понимание товарищества). Перекрепили к Округу от морского ведомства бунтующий
Кронштадт — поехал в их логово. Ничего — парад экипажей перед Морским собором,
и даже офицеры (которые не под арестом) с возвращённым оружием, ура, ура, — и
матросы понесли Командующего на руках к автомобилю. Ездил раз и на завод,
Трубочный: почему плохо работают? Ответ: готовы работать 14
часов в сутки...
Может быть
и можно ещё дело спасти, если правильные меры найти и осуществлять. Догадался
производить унтеров в подпрапорщики, по 20 на батальон, — они сразу подтянули
порядок, не останавливаясь и по морде приложиться.
Стал раздавать в госпиталях георгиевские кресты — инвалидам, отправляемым
домой. Писарям Главного и Генерального штабов, всего их тысячи полторы, слишком
закомитетились, не работают, — объявил: родина
требует всех здоровых на фронт, буду заменять писарей женщинами! Присмирели. —
В Совете придумали ещё такую отговорку: маршевые роты отправлять опасно не
только из-за контрреволюции (уж всем видно, что её нет), но: тут, в Петрограде,
возможен немецкий десант! Так пусть петроградский
гарнизон останется тут до конца войны для защиты столицы. И эта шантрапа будет защищать?.. Они брались
решать стратегические вопросы за генералов, так и генералу подали мысль: а что
если, правда, все эти гнилые запасные батальоны, которые всё равно пополнений
не посылают, да переформировать в полки нормального состава, объявить им угрозу
десанта — и гонять, учить к бою? — отдельный Приморский фронт, с Карельским
перешейком и южным берегом Финского залива? Всё-таки же здесь с окрестностями
— четверть миллиона запасных. И пулемётные полки. И бронеавтомобили. И половина
главного военного снаряжения. Стал готовить такую меру.
А Гучков
— запретил: могут быть политические осложнения.
А какие будут осложнения от
отмены погонов у моряков — этого он не подумал. Как от пожара отгораживаясь, в тот же день вослед должен был
Корнилов издать свой приказ (очень странный на вид): что об отмене погонов для сухопутных войск он не получал распоряжений
(написать „сохраняются” — так не знаешь, может завтра отменят), и поэтому лица,
позволяющие себе срывать или срезывать погоны, подлежат задержанию как провокаторы.
(Этого слова Корнилов и не знал сроду, но сейчас
все бранятся этим словом, как хуже изменника Родине.)
В минувшее воскресенье
Корнилов встречал на Финляндском вокзале партию наших увечных, воротившихся из
плена. Заливается кровью сердце — смотреть и слушать, что они перенесли. И — к
чему эти все их страдания?.. Или его собственная 48-я дивизия, окружённая и
уничтоженная в макензеновском прорыве? — из этих
наглых сегодняшних гарнизонных харь кто это помнит?
Ах, жалел он, что вызвали
его от корпуса на этот треклятый Петроградский округ. (Уже
раз — сорвался и просился у Гучкова: снять с Округа.
Не пускает.)
Временное правительство —
бабы, не способные ни на что. Измучивало Корнилова, что у министров — всё время
какие-то сложные скрытые расчёты, нет простой прямоты — а без прямоты Корнилов
не умел обращаться с людьми.
Спасение могло прийти только
из глуби армии. И тут решала Ставка. Прежде всего — Верховный
Главнокомандующий.
Каков Алексеев? Корнилов
видел его лишь на проезде сюда через Ставку, четверть часа. Бойцом — не
показался он. А доверие между ними мелькнуло сразу. Да по посту, им занятому,
Алексеев один только и мог сейчас изменить ход событий.
И сегодня Корнилов встречал
Алексеева на вокзале с большой надеждой. Он — жаждал увидеть сейчас вождя себе.
Для решительного Верховного — решительный командующий
столичным Округом — находка, сила. И получив бы любое
сильное приказание, хоть переарестовать Совет, — выполнить его. (Пытаться выполнить... Корнилова не стесняло, что он в
Петрограде — единственный сильный генерал. Стесняло — сколько он наберёт верных
юнкеров и лучших команд. Да хоть бы, ну, больше трёх тысяч. Эх, прав был Крымов
месяц назад: наверно тогда и надо было разгонять. Но как было
поднять руку помимо правительства?)
Встречал с такой надеждой,
но, как всегда, непроницаем для самого допытчивого взгляда. Есть эта непроницаемость, когда глаза
твои узкие, скошенные, на смуглом лице не выдаст ни румянец, ни бледность.
Уже по дороге с вокзала на заднем сиденьи автомобиля
разговаривали тихо. Потом в довмине, пока Гучков ещё не принял Алексеева.
Корнилов отрывисто бросал,
как оно есть. Разложение. Позор. И казаки туда же. А Кронштадт?!
Разговаривать он не мастер,
доказывать.
А Алексеев — нет, мирный
старичок. И движенья мягкие округлые. Надо, мол, научиться работать с
комитетами.
— Комитеты — хуже Советов, —
отрубил Корнилов. — Те хоть штатские, у себя, а эти — военные, у нас внутри.
Какая это армия?
И всё равно, мол, отнестись
к ним с большим доверием, простить им некоторые крайности.
Нет, этот — команды не
подаст.
Кто же подаст??