60
Если считать от бессонной
ночи и утренней переполошной встречи с Керенским, и
потом нарастающих переполохов дня — Станкевич сегодня действовал достаточно, и
был доволен. Главное: в последние часы он как бы взял
военную власть в Таврическом: собрал свою Исполнительную солдатскую комиссию
(ведь он — и был теперь вождь петроградской
солдатни), быстро провёл постановление — и растелефонировали
по всем воинским частям: всем вернуться в казармы, и ни одной части не выходить
из казарм без распоряжения ИК. И так — он обрубил начинавшийся солдатский бунт,
повторение Февраля. Конечно, тысячи солдат и сейчас на улице, и вон шумят под
просторными окнами Морского корпуса, разлившись уже по всей полосе от здания и
до невского берега, — но ни одна часть, и вооружённая, — не выйдет. Решил брать
в руки руль — и взял.
Морской корпус уже привык к
грузной толкучке Совета и установленным скамьям (а модель фрегата и статую
Петра I вынесли) — как будто в этом обширном зале никогда и не строили опрятных морских кадетиков. Теперь
собирались две тысячи в чёрных нечистых куртках и в расхлябанных
солдатских шинелях. Сегодня с утра напечатали жирно крупно в „Известиях”, и
депутаты же сами видели, а больше слышали, что где творится в столице, — и
собирались с новоусвоенным чувством хозяев её, и
страны, и своей судьбы: как мы сами постановим, так и будет, внушили за эти два
месяца им.
А члены-то Исполкома знали,
что Совет собран по перебулгачке, зря, уже и отменить
нельзя, и решать нечего.
Чхеидзе от этого испытывал
стыд, и растягивал вступительную речь, замазывал, что зря их всех собрали.
Начал со всей истории: как ждали следующего высказывания правительства об
аннексиях и контрибуциях, чтобы решить поддержку или неподдержку
займа. И вот — правительство опубликовало документ, которого мы ждали.
За окнами — ещё закатное
солнце.
В зале — тишина. В газете
мало кто читал, не столько-то читателей. Давая отдохнуть Чхеидзе, Богданов
своей привычной лужёной глоткой прочёл ноту. Снова поднялся Чхеидзе, бесконечно
утомлённый.
И вот, Исполнительный
Комитет заседал всю ночь, но не мог вынести определённого решения. Сошлись, что
под „до решительной победы”
понимай что угодно, а отказ от аннексий и контрибуций затушёван.
„Аннексии и контрибуции”
стали таким повторяемым сочетанием, что никто из ораторов их не объясняет (да и
поперву не толковали), но что-то в них очень мерзкое,
как какие-то червяки или пауки, толпа должна понимать.
И вот, сегодня днём опять
заседал Исполнительный Комитет, и опять не могли принять решения. И мы собрали
Совет, чтобы выработать общую линию поведения демократии. Мы хотим, чтобы
Временное правительство отказалось от захватов без неясностей. Нам известно,
что правительство тоже сознаёт всю серьёзность и остроту собственного
положения. Во всяком случае, мы заявим правительству, что желаем ознакомиться
со всей картиной работы, предшествовавшей опубликованию ноты. И мы от них потребуем
посылки новой ноты союзникам, с ясным истолкованием. И вот, сознавая
ответственность момента, мы решили созвать Совет и выслушать ваше решение. Но
давайте не принимать никакого опрометчивого решения, не взвесив хорошо
обстановки. И мы просим вас уполномочить Исполнительный Комитет для ведения
переговоров. Они назначены на 9 часов вечера.
— Где??
— В
Мариинском дворце.
Резкие голоса:
— Пусть идут они сюда, а не
мы к ним!
— Что они, нас боятся, что
ли?
Шум. Чхеидзе смущён:
— Результаты наших переговоров
будут сообщены всем вам во всей полноте. Завтра. Поддержите нас сейчас, а
окончательное решение мы примем завтра. Ввиду остроты положения Исполнительный
Комитет хочет быть в контакте с вами, и предлагает вам собраться снова завтра.
— Почему завтра??
— Почему не сегодня решать?
Мы все здесь!
Сбитый этими выкликами или заплутавшись неясной мыслью, Чхеидзе вместо того, чтоб
кончить дежурное вступленье и сесть, зачем-то понёс в сторону:
— ... А теперь мы обратимся
к нашим товарищам, социалистам Англии и Франции, и спросим, примут ли они
решительные шаги, чтобы заставить и свои правительства отказаться от аннексий и
контрибуций.
Но дёрнули его сзади за
пиджак — он дальше не развивал темы, сел.
Кажется, он всё объяснил, решать
ничего нельзя, и можно бы дальше не обсуждать, разойтись? — не тут-то было. У
Богданова уже был список желающих ораторов около полусотни.
Но первым — с утра был
записан Станкевич.
Стройный, худой, строгий
сощуренный поручик (неузнаваемо овоененный приват-доцент)
— вышел к трибуне, на ещё одну решительную схватку. Не только придать какой-то
же смысл этому пустому заседанию, не только не дать толпе разбуяниться, но ещё
публично потеснить эсеров и эсдеков, выбрыкивающих
против абсолютно ясной необходимости коалиционного правительства. Кажется,
Станкевич хорошо придумал, как эту речь сказать.
Вышел, чуть потрогав двумя
пальцами маленькие усики, как это и делают офицеры (выступление офицера в
Совете редкость, отметно). Постоял, дождавшись полной
тишины. И — звучно, властно:
— Между правительством и
Советом ещё вчера было единение — но ему нанесен удар. Временное правительство
отошло от пути, по которому идёт революционный народ. В ноте мы читаем старые
слова о победоносном конце. Некоторые члены Временного правительства не так
понимают свои задачи, как нужно, и между ними самими существует взаимное
непонимание. — (Обещанная помощь Керенскому.) — Мы имеем сведения, что для
правительства наше порицание оказалось неожиданным. Оно думало, что этой нотой
пойдёт навстречу демократии...
Шиканье и свистки.
(Большевики.) Надо быть готовым, но и балансировать осторожней.
— ... однако ошиблось. Я не
защищаю правительства, но только даю объяснение происходящему. Создалось
обоюдное непонимание. Но надо думать: что теперь делать? какой выход? Можно бы
просто свергнуть правительство и арестовать.
Бурные аплодисменты.
(Большевики.) Переклонил в другую сторону? Но тут-то
— самый эффектный, задуманный ораторский поворот. От роскоши зала, ещё не
ободранного наверху, остались большие настенные круглые часы, и на ходу.
— ... но
это был бы вывод примитивной логики, и я отношу ваши аплодисменты к тому, что
это рассуждение — примитивное. Такие меры для нас неприменимы. Наша сила —
велика и без этого. И это не то старое правительство, которое цеплялось за
власть пулемётами. Вот, посмотрите! — взнесенная тонкая указательная рука. И
все повернулись туда. — Сейчас без пяти минут семь. И если мы захотим — мы
сейчас отсюда позвоним по телефону, и в пять минут восьмого Временное
правительство перестанет существовать!!
Поразил. И вертятся головы в
поворотах от часов на оратора и снова на часы. Неистовые рукоплескания. (Как
гордо народу сознавать себя властным!) Но ледяным отрубистым голосом возвращает их оратор:
— Но зачем это нам?
Скороспелое решение только усложнит дело. Против кого нам применять силу? в
кого стрелять? Ведь вся сила — это вы! И масса, которая стоит за вами. Помимо
насилия есть разные выходы. Мы ни на минуту не поколеблемся выразить недоверие
Временному правительству, если оно не удовлетворит наших требований. Но
предостерегаю вас от поспешных решений. Момент слишком важный, чтобы поддаться
чувству.
В зале — большое
впечатление. Затихли.
Да если бы, если бы! всегда
успевать ознакомить массу с положением внутренним, международным, истинными
задачами войны, если бы всё основательно рассказать народу! — а в чём же
народовластие? как мы его мыслим? Мы говорим „демократия” — а понимаем: власть
образованных, как ты и я, и никто из нас не имеет в виду подчиниться власти чернонемытых людей.
— Решать вопрос о смещении
правительства может быть труднее, чем вам кажется. Когда так обострился
продовольственный вопрос, транспорт, финансы, быть может, нам нужно,
чтобы правительство осталось. В такой момент бремя власти — не радует, оно
тяжело, и брать власть в свои руки — преждевременно и опасно. В первые дни революции мы же не взвалили её на себя. Так
идите спокойно за своими вождями. Они не призывают вас немедленно захватывать
власть — значит у них есть серьёзные основания. Дать
стране сразу новое, лучшее, и всеми признанное правительство — не легко.
Ворчание, ропот большевиков.
Но зал — и сильно убеждён.
— Кроме того, есть и такой
выход: мы знаем отдельных представителей Временного правительства, мешающих
единению с демократией, и могли бы удалить одного или несколько.
— Всех долой!! — ревут из
кучки большевиков близ кафедры.
Но Станкевич властно
поднимает руку к спокойствию — и зал снова с ним. Теперь — сказать всему Совету
то, что рикошетом пригодится и социалистам в президиуме:
— Демократия крепнет, и мы
уже чувствуем, что скоро будем готовы разделить власть, взять себе часть
министерских постов. И это — признак нашей зрелости.
После таких двух речей —
президиум не мог выпустить никого, кроме как большевика, они рвались на
трибуну. Но что это? где все их известные вожди? Ни самоуверенного Каменева, ни
пламенной Коллонтай, ни напористого Шляпникова.
Выпускают какого-то Фёдорова, молодого, с усиками, вид рабочего, но
смышлёно-поворотливый. Хотя и неизвестный, а всё лупит
точно, по большевицкой грамоте:
— С какой этой наглостью
вздумало буржуазное правительство выполнять старые договора Николая с
союзниками? Правительство капиталистов не хочет и не может закончить войны, и
никогда не откажется от аннексий! Не надо тешить себя иллюзиями, будто возможно
какое-то соглашение с этим правительством! До тех пор, пока демократия не
возьмёт власть в свои руки — она не добьётся осуществления своих требований.
Нота Милюкова — вызов всей русской демократии, удар в спину всему
международному пролетариату. Настал момент сказать нашей империалистической
буржуазии: прочь с дороги! Или мы или вы!
Аплодисменты, к большевикам
и часть зала, ведь каждой речью их поворачивают.
— Рабочие, солдаты и батраки
— (от приезда Ленина пошли у них вместо крестьян только батраки) — должны
подсчитать свои силы — и свергнуть Временное правительство! Захватить
власть, хотя бы это и повело к гражданской войне! Наш лозунг — Интернационал!
Большевики дружно, горячо
кричат в поддержку, и немало их тут, но зал всё же не кричит. Оратор ещё дерзей:
— Нечего бояться!
Гражданская война и без того уже наступила! И только через неё народ добьётся
освобождения!
Новые и очень страшные
слова. Враждебные возгласы ему во множестве.
А когда снаружи рявкнут „ура” или „долой Милюкова” — то и внутрь слышно. А
видно, кто сидит ближе к окнам, — на предсумеречной
набережной: всё гуще толпа, от самой стены корпуса до гранитного края берега и
во всю длину здания, — тысяча не одна, флаги и плакаты, и кричат, и машут кулаками,
и тоже там свои ораторы с возвышений. Может они — и все за большевиков? Тут и
сам Совет поостерегись.
И выходит на трибуну —
красивый обихоженный мужчина в цвете лет, с густыми русыми волосами, русой
бородкой — за две недели уже его знают в лицо: это Чернов, ему гулко аплодируют
все здесь эсеры. А он начинает говорить с таким вкусом, неторопливостью,
любовью к речи, будто это не речь, а еда у хорошего стола, и успокаивающе
передаётся слушателям:
— Товарищи! Положение столь
серьёзно и запутанно, что первое слово, с которым я к вам обращаюсь, — это
спокойствие, полное решимости. И — вдумчивость. И — мудрая
предусмотрительность. Меньше нервности, товарищи, больше трезвого обсуждения
дел. Сейчас положение серьёзней, чем было в февральские дни. Тогда мы,— (он,
правда, был в Европе), — совместно свергали самодержавие, которое уже сгнило,
так что мы не дрожали каждую минуту за успех, и положение было такое ясное: с
одной стороны — правительство, с другой стороны весь народ. А теперь — началась
усобица между победителями, и нет ничего опасней для революции. Положение
неясное, реакция притаилась, но её змеиное шипение мы все слышим, — а если
вспыхнет гражданская война? Контрреволюция не умерла, она ждёт гражданской
войны, чтобы вылезти на нас во всеоружии. Нам надо проникнуться серьёзностью
момента, и помнить всю чреватость последствий. И поэтому я не стану предлагать
собранию скороспелых решений, но скажу: завтра мы увидим, что нам делать. Мы
имеем право быть терпеливы, ибо мы сильны.
Но не знал бы тот Виктора
Михайловича Чернова, кто бы подумал, что вот он уже и высказался. Это он только
вступление делал, а вся речь впереди. И пошёл, и повёл, и повёл.
Конечно, правительство
должно отказаться от всяких аннексий и довести до сведения всего мира. Мы
знаем, что и демократия других стран будет действовать в том же направлении, —
(голос: „мы не видим этого!”), — в том же направлении, а мы покажем им своим
примером. Или Временное правительство выполнит наше требование отказаться от
завоеваний, или вернёт власть тем инстанциям, от которых получило её, Совету
рабочих и солдатских депутатов и Комитету Государственной Думы. — (Громкие
рукоплескания, но не всего зала.) — И если этот процесс должен произойти — надо
принять меры, чтоб он не дал пищи для реакции. Борьба может быть очень трудной
и роковой, но мы не должны торопиться захватывать власть, пока нет условий,
гарантирующих удержание её. Не ставьте русскую революцию в положение беременной
женщины, разрешающейся выкидышем только из-за быстрого бега. Каждый день увеличивает
нашу силу, нам некуда торопиться.
Большевики роптали. Но
Чернов — чемпион невозмутимости:
— Демократия не возьмёт
власти в свои руки до тех пор, пока осознает свою силу. А когда уже возьмёт —
то с тем, чтобы больше не выпускать её из своих рук. И — к этому ведёт нас
история! И то правительство — уже будет действительно
исполнять национальную задачу. И — я призываю вас к спокойствию, которое не
может быть истолковано как признак слабости, а напротив: как результат
уверенности в своих силах.
И ещё дальше — ободрительный
обзор. Будущего нам нечего бояться. Если в начале революции была рознь между
Петроградом и фронтом — то теперь единение с фронтом всё тесней. И каждый день
уничтожает разницу в настроении Петрограда и провинции. А внутри страны идёт
колоссальная работа, организация выборов в Совет крестьянских депутатов —
нарождается ещё новая сила в помощь демократическим силам рабочих и солдат.
— Вооружитесь терпением,
товарищи! Не терпением рабской России, а терпением людей, созидающих новую
жизнь! Власть — вы получите, но не захватом, а рассчитанными шагами.
Чернов даже очень
способствовал задаче президиума — как-нибудь протянуть эти часы пустого Совета.
И мог бы ещё долго говорить, но очень уж напирал список. Стали давать ораторам
не больше пяти минут.
Ещё же один боевой
большевик, с неподходящей фамилией Плаксин: Совету рабочих депутатов немедленно
брать власть! (И регот большевиков с мест.)
В ответ уговаривает эсер
Каплан: не диким криком толпы выражать свою волю, а организацией! От нашего
сегодняшнего тут решения (верил ли он, что тут решается?) зависит судьба
российского пролетариата, а может быть пролетариата всего мира. Пусть
Исполнительный Комитет встретится с Временным правительством, пусть они вынесут
продуманное решение!
И меньшевик Гольцман: нота — провокационная выходка, но мы верим
Исполнительному Комитету!
И — внеочередный
балтийский матрос, не снимая чепчика с ленточками:
— Я к вам — представитель
войск, восставших против Временного правительства! Мы требуем отставки
Милюкова! Или наше министерство или гражданская война!!
В зале — разноречивый рёв. И
прочёл кой-как сбитые фразы резолюции, будто бы
принятой войсками на Мариинской площади. Не поймаешь, что такой резолюции не
было, — а в зале начинается раскачка, размах, не предвиденный президиумом: этот
Совет, пожалуй, непрошенно начнёт решать?
Невообразимый шум.
— Назовите ваше имя! Кто вы
такой?
Не объясняет.
Но Станкевич предвидел, и,
подготовленный им, выступает солдат из Исполнительной комиссии:
— Хорошо, мы свергнем
правительство, а кто заменит его? Мы? Так у нас руки дрожат, и ещё как
задрожат. Нет, не надо нам строить карточных домиков, которые сдунуть будет ещё
легче, чем Николая II. Не надо нам азартной игры.
И аплодируют ему шумно,
опять зал повернулся. Успех.
Но сейчас же полез анархист:
— Немедленный захват власти!
Немедленная социальная революция! Есть исторические примеры! Нельзя ждать ни
минуты!
И опять большевик:
— Сегодня мы ещё можем
бороться с Милюковыми, а завтра их силы могут вырасти!
Тут как бочку масла на взволнованное
море, выпустили от Исполкома Бройдо. Этот сперва по ветру: Милюков не понимает положения вещей, и идёт
вразрез с желаниями революционной демократии, он имеет в виду интересы
буржуазии, а не рабочего класса. А вот и против ветра: но если мы возьмём
власть в свои руки, не внесём ли мы раскол в демократию? Ведь с нами — не весь
народ, часть народа против нас, а другие слои сейчас с нами, но отвернутся от
нас, если мы восстанем? И это неправда, будто сегодня воинские части хотели
занять дворец и арестовать правительство. Не было такого. А если б это
случилось — это было бы преступлением против демократии.
Чхеидзе, который уже и с
Исполкомом не справляется, не то что с двухтысячным Советом (а ещё вызывали его
и наружу, к толпе на набережной), пытается наставить ослабшим голосом:
Исполнительный Комитет должен теперь ехать на совещание с правительством. Ещё
записано сорок человек — но мы не можем уже обсуждать. А вы сейчас разойдитесь
по городу — повлияйте на революционные массы, пусть будут готовы к борьбе, если
она понадобится. Но пусть будут уверены, что Исполком предпримет всё. А завтра
мы соберёмся, обсудим.
Президиум потянулся уходить,
а закрыть собрание предоставили Скобелеву. У него глотка сильная, но большевики
громче:
— Продолжать собрание!
— Предлагаем избрать
председателем товарища Ленина!
Которого тут и нет, — но
новый взрыв рёва!
Такого случая ни разу не
было на Совете от первого дня революции. Скобелев:
— Призывать к гражданской
войне — преступление против свободы народа. Собрание объявляю закрытым до
завтра.
Крики:
— Нет! Продолжать!
А ещё ж и с набережной гул,
и там не расходятся!!
Собрание распадается на
множество мелких митингов. Большевики выскакивают на возвышение. Сейчас
соединят и продолжат Совет?
Как же это легко
поджигается!
Выскакивает всё тот же
Каплан:
— И что? Это будет обман
России! Вы тут вынесете решение — а Россия будет думать: решил Совет рабочих
депутатов?
Кто из зала и потянулись,
потянулись на выход, не хотят без президиума.
Кто: — Наш долг идти на
улицу, к революционному народу!
Большевики неистовствуют:
— Идите торговаться!
— Лакействуйте!
— Сговаривайтесь с
Милюковым, как обмануть народ!
Кто вываливал вон, кто
сплачивался в кучки, кипеть.
Всё смешалось.