77
Более досадной поездки в
Петроград нельзя было, наверное, и сочинить. И в довершение всех неудач или в едкую
насмешку — именно сегодня „Биржевые ведомости” поместили скандальненькую
статью о гибели „Императрицы Марии”. Скандальную,
потому что усилиями Колчака вся эта надрывная история миновала газеты и, с
октября, почти никто никаких подробностей не знал до сих пор.
От гибели Толля в Ледовитом океане, Макарова в Порт-Артуре, от Цусимы
— большего горя, чем гибель „Марии”, Колчак не переживал в жизни. Он любил этот
великолепный дредноут — как живое существо. И похоронил его таким. Все похороны
длились — час с небольшим. В чёрном дыму, в языках
огня Колчак распоряжался спокойно, после нескольких взрывов приказал открыть
кингстоны и затопить — потому что взрыв главного погреба взорвал бы и рядом
„Императрицу Екатерину”, — а цепь „Марии” к причалу почему-то оказалась
приклёпана неверно, и не удавалось быстро освободить её. Омертвелыми ногами
опустился с кораблём в воду едва не до подошв. Потопил — и вернулся к себе на „Георгий” в отчаянии: лучше бы
рискнул большим взрывом, и сам там погиб.
Ещё месяц потом он был способен
говорить только о гибели „Марии”. Но невыносимо было ему, что, ничего того не
чувствуя, поспешат писать, „обличать” журналистские перья — и всё на радость
Германии. В те дни Колчак не допустил ни донесений судебных гражданских
властей, ни их расследований — и только через трое суток (как теперь верно и
печатали) министерство юстиции узнало из шифрованной телеграммы прокурора
симферопольского окружного суда. Колчак действовал сам.
К тому времени дредноут
служил всего только шесть месяцев. Участвовал в походах, и вдруг открылось, что
важные электротехнические работы недоделаны, — а таких рабочих не было ни в
Крыму, ни в Николаеве (странно), и понадобилось везти 45 человек с Путиловского
завода из Петрограда. „Мария” только что вернулась от болгарских берегов — и
начались эти работы.
Невместимость всех дел в голову молодого
командующего! Ты занят — самим флотом, боевыми задачами, а ещё же на тебе
административные обязанности, к которым ты не готовился никогда, и крепость (с
раздутым штатом) на тебе, и город, — и как за всем уследить или даже как успеть
проверить и поставить всех тех, кто будет услеживать?.. Эти рабочие жили на
берегу и ежедневно на катерах доставлялись на баржу, причаленную к „Марии”. Тут
у всех у них должен был проверять документы офицер, но, как выяснилось, поручил
боцману, а боцман затем матросу, а матрос — никому. А затем и на самой „Марии”
уменьшились строгости подхода к бомбовым погребам. И получилось, что
непроверенный человек мог бы принести непроверенный свёрток и вбросить его в вентиляционное
окошко.
За следующие двое суток
арестовал двух инженеров, нескольких рабочих — а двое исчезли. (Могли
беспрепятственно уехать, и в Петрограде их тоже не нашли.) Колчак
неистовствовал: разгружать Севастополь! выселять лишних жителей, лишние учреждения!
(Ещё эти подозрительные греки шныряют всюду около кораблей.) Нужны какие-то
новые меры строгости, о которых мы и понятия не имеем. (Да почти никакие и не
удались.) Одни члены комиссии были убеждены в злом умысле. Другие высказывали,
что это — непредусмотренные процессы в больших массах порохов, которые во время
войны вырабатываются поспешно, без достаточного технического контроля.
А Колчака пронизало, что может быть он сам к этому отчасти приложился? Были невольные
его движения: после закованного Эбергарда — нравиться
матросам! чтоб они обожали своего командующего. Он освободил матросов от
посадки на сухопутную гауптвахту: провинившихся сдавать на шлюпки и на корабль.
(А там, бывает, и простят.) Разрешил матросам на нескольких улицах Севастополя
курить, лишь вынимая папиросу изо рта при отдании чести офицеру. (А что нелепее
этого запрета нижним чинам курить?) В конце лета, едва он принял флот, в
праздничный день семеро пьяных матросов устроили на базаре дебош.
Полиция и сухопутные патрули арестовали их и повели. Но стали сбегаться
матросы, напали на конвой и освободили их. Начальник севастопольского
жандармского управления полковник Редров доложил в
Департамент полиции: крепость на осадном положении, а вот... Оттуда переслали
морскому министру, а Григорович — Колчаку. Колчак вспылил, вызвал Редрова к себе, накричал на него и запретил когда-либо ещё
заниматься доносами, всё надо решать тут, в Севастополе. Редров
снова донёс и об этом разговоре, Департамент полиции запросил объяснений у
Григоровича, тот — снова у Колчака, а Колчак приказом по флоту отрешил Редрова и с немедленным выбытием из города. На внутренние
дела тут как раз сел Протопопов, он не решился спорить с Колчаком, и отрешенье
прошло. (И было замечено матросами.)
А пожалуй, поддался Колчак этому
общему настроению — подсвистеть жандарму, направление общества невольно
затягивает. Он этим подавил жандармский контроль в Севастополе.
И как раз за месяц до взрыва
„Марии”...
Но — и эта же самая слава
Колчака у матросов дала состроить нынешний заповедный демократический
Севастополь.
Только — удержится ли?
Да — держится ли ещё
сегодня?
Там, в
Севастополе, уже отцвели абрикосы и персики, теперь — розы, миндаль, ароматный
воздух, безоблачное небо. Как нет войны и не было
революции — бульвары переполнены расфранченной гуляющей публикой,
синематографы, летний театр на Приморском бульваре.
И немыслимо позвать туда
Аню.
И невозможно достичь её тут.
Тут — из пропащего времени
выкроил час съездить к Плеханову (и Родзянко советовал так), — да и тоже
неудачно. Сухонький, приятный старичок. Да, когда-то знаменитый революционер,
но в 60 лет уже конченный человек. Совсем плох здоровьем, еле сидел, лежать бы ему, уже виделось в нём
предсмертное усыхание и пожелтение. Отвечал: „Правительство не управляет
событиями. Всё идёт не так, как мы ожидали, и отдельные группы мало что могут
сделать. А отказаться от Босфора и Дарданелл — это жить с горлом, зажатым
чужими руками.” Всё верно. Но, не сказал он прямо, а
из разговора понял Колчак: у Плеханова и вовсе не было таких сильных
агитаторов, которых послать бы в Севастополь. С ним было таких же несколько
отработанных старичков, как он сам. А молодые не пошли за ним.
Не всякому долголетию и
позавидуешь. Много лет нужно человеку, но только если они полны силой и
способностью действовать. А тянуть десятилетия без
того и другого — нет, лучше сгореть в борьбе.
А уж в логово
Исполнительного Комитета, хотя правительство и гнётся перед ним, Колчак не мог
идти унижаться.
Вот, он искренно готов
служить новому строю — ведь это и есть сегодняшняя родина. Но — кому же
служить?..
Вот — бушевал Петроград
второй день, расколыханность хмурого города небывалая. Вернулся от Плеханова — узнал, что вооружённые
рабочие на углу Садовой полчаса назад стреляли в безоружных солдат.
Невозможно?!?
Но вышел на свой третьеэтажный балкон, прямо на Невский у Караванной, — с
той стороны Фонтанки переваливало через Аничков мост и проходило вот под ногами
ещё новое крупное рабочее шествие, впереди — с
винтовками мрачные рабочие, а ещё впереди плакат: „Красная гвардия”. Несколько
матросов, наверно кронштадтских, а солдат ни одного.
И — крики при поднятых кулаках:
— Милюкова в крепость!
— Смерть Гучкову!
— Покажем буржуям нашу силу!
— Бить буржуев!
— Да здравствует Германия!
После этой „Германии” Колчак
вот тут, с балкона бы, из пулемёта сам их охотно косанул.
В солнце всё резко видно.
Есть красные знамёна, расписанные и сусальным золотом, а одно знамя — чёрное,
зловеще. Подошли ближе — на нём череп со скрещенными костями и „Да здравствует Коммуна!”.
С тротуаров бранились, но
потом — дрогнули, стали разбегаться. Захлопывались ставни магазинов.
И так,
разметая Невский, они победно шли — мимо Екатерининского сквера, к Гостиному
двору, и дальше, Колчак провожал их зорким взглядом — и там, увидел, у
городской думы: блеснула поднятая шашка, а спустя — донеслись выстрелы. Да — десятка три!
Сумятица. Разбег. Во все
стороны, за углы, сотни людей, свалка, а кто-то остался лежать?
Уверенность Колчака доплотилась: Временное правительство не способно управлять
государством.
Нужна диктатура.
Всероссийская.
Да откуда её теперь взять?