85
Толчась в большой толпе, особенно
позади, медленно что доведаешь.
Толклись, толклись на Мариинской
тысячи уже в сумерках и даже при фонарях, и тут узналось: наши министры
соберутся в доме военного министра, на Мойке.
И начался медленный отток и
круговое завихрение — и потекла часть толпы туда. На углу Гороховой толпилась
своя большая сплотка с флагами, ожидая, что вот-вот тут будет проезжать
Милюков.
И воодушевление одних
заставило их стоять и дальше. А воодушевление других — течь к довмину.
А противников, а врагов, а
ленинцев — уже никого тут не оставалось, даже отдельных агитаторов. Везде —
победившее здравомыслие.
Долились до довмина, а тут уже до́толпу нет. Стали
звать, вызывать, просить, — из двери вышел, в сопровождении двух адъютантов и в
кителе без погонов — всей России так известный, приземистый, даже квадратноватый
Гучков. Поднялось громкое „ура”. Значит, не обойтись
без речи.
Голос его не был сильным
сейчас, но у набережной Мойки и глубина небольшая, и кто протиснулся к дому,
тем слышно. Просил военный министр и дальше поддерживать Временное
правительство. И дать отпор тем, кто хочет добавить к ужасам трёхлетней войны
ещё и ужасы внутренней. Приложить все усилия, чтобы самим не пролить
драгоценной русской крови, и так уже сколько её
пролито германцами.
Ближние
слышали, и кричали „ура”, и, подхватив министра на руки, внесли его внутрь. Но те, кто стояли на Мойке
в стороне, — стали просить, кричать, чтобы министр вышел на балкон и сказал ещё
оттуда.
И он — появился там, и
сказал строже:
— Дорогие друзья! Новый ужас
братоубийства устроила кучка людей, которым не дорого будущее России, и даже
уверен я, что эти люди оплачиваются немецкими деньгами. И тёмная невежественная
толпа пошла за ними. Никогда Россия за всю историю не переживала такого
ужасного момента, может быть и в Смутное время. Да будут эти люди прокляты! Я
призываю вас к объединению. Поклянёмся, что мы не дадим растоптать свою
свободу. — (Из толпы: „Клянёмся! Клянёмся!”)
— Поклянёмся, что мы поддержим наших братьев, которые страдают в окопах. Я
верю, что замешательство пройдёт, да оно уже и кончилось, — и Россия снова
возвеличится!
— Так! Так! Ура! Клянёмся! —
одобрительно и долго кричали ему, когда он уже и ушёл, — и кричали против
Ленина. А за Ленина тут никто и не заступался.
А после Гучкова
вышел на балкон подбинтованный солдат со свеженьким
Георгием на груди. Толпа навострилась. Он объявил, не
робко:
— Я состою в автомобильной
роте. Когда я сегодня днём увидел шайку бандитов-ленинцев, которые мешают
течению жизни, и их флаги „долой войну”, и сами кричат „долой войну”, — а по-моему „долой войну” это „долой Россию”. И я с
товарищами солдатами стал протестовать, и древки у них вырывать, ломать. И в
нас стреляли, и меня ранили. И вот только что министр Гучков
наградил меня георгиевским крестом.
В толпе поднялось ликование.
— Как фамилия?
— Моя? Гилевич!
— Да здравствует Гилевич!
Спасибо Гилевичу!
А тут стали съезжаться и
министры, правильный был прогноз. Первый — князь Львов, и его встретили
оглушительными криками доверия. И он в ответ говорил перед дверью, но таким
слабым голосом, что остальным потом передавали по рядам.
Что он благодарит за поддержку.
Что без этой поддержки правительство не могло бы жить. И вы все хорошо делаете,
что боретесь против анархии, — но боритесь только словом, только словом. А уж
свободу охранит Временное правительство, которое готово
и умереть за всех вас. Чувство чести русского народа поможет ему найти путь к
правильной жизни и устоять против кучки смутьянов.
Не успели отпустить князя с
благодарностями, как в огромном автомобиле подъехал толстенький Коновалов. Кричали „ура”, поручили речь и с него:
— Граждане! Наша основная
задача быть на высоте требований, которые нам ставит история. Несколько месяцев
назад русский народ был рабом. А теперь он свободен, и воля его будет выражена
на Учредительном Собрании.
Ура-а-а-а! Тут перехватили Терещенку, с белоснежной грудью и чёрной бабочкой:
— Доверие, которое мы
встречаем у населения Петрограда, и поддержка, которую в эту тяжёлую минуту нам
оказывает Совет рабочих депутатов...
Ура-а-а-а! А вот и Некрасов. Бойко,
звонко:
— Граждане и солдаты!
Приношу вам глубокую благодарность за доверие. Мы относим его не к себе, а к
той здоровой идее государственности великого русского народа, которая возьмёт
верх над анархией.
Так дождались и героя дня —
Милюкова. Он остановил свой мотор поодаль, и хотел пройти скромно мимо, но не
тут-то было. Потребовали речи, да с балкона. И вот — его достойная фигура с
седой головой в очках выступила на балконе. Ещё и луна посвечивала
туда сквозь деревья. И полилась как будто специально подготовленная речь:
— Граждане, в вашем привете
я нахожу новые силы для своей ответственной работы. Скажите мне, в чём я
заблуждался, — и я искренно покаюсь вам в своём заблуждении. Ошибался ли я,
когда говорил, что Россия не заключит сепаратного мира? — („Нет, нет!”) —
Ошибался ли я, когда говорил союзникам, что Россия требует освобождения
угнетённых национальностей? — („Нет, нет!”) — Имел ли я право сказать, не желая
аннексий, что мы не дадим врагу отрезать у нас родную землю? — („Да! Да!”) — Согласны ли вы, что
нужно добиться, чтоб эта война была последней войной? — („Да!
Согласны!”) — Если вы согласны — то вот это и было в
нашей ноте, которую приняло единогласно всё Временное правительство! Граждане!
Я — первый слуга народа, и первый охотно подчинюсь его воле. И если бы воля его
была иной — я счёл бы долгом сложить с себя бремя власти. Когда из тёмных углов
выходит измена — свободная воля русского народа нам особенно дорога. Мы
опираемся не на силу штыков, а на ваше доверие. Но если вы сегодня пришли сюда
эту власть защитить, то я могу сказать вам: да, русские граждане, вы заслужили
свободу, вами завоёванную, если умеете так её отстаивать! Мы ещё с вами
встретимся в хорошие светлые дни нашей победы над врагами! Я не посмел бы вам
этого сказать, если бы не знал, что это и будет так!
Долго гудела овация в
воздухе, Милюков раскланивался. Наконец ушёл внутрь, должно было заседать
правительство.
И те, кто знали, что
Керенский, по несчастью, в самые эти роковые дни как раз и заболел, — понимали,
что больше уже ждать некого, и начали оттекать. А те, кто не знали, —
справедливо ждали Керенского.
И — надежда их не обманула,
вот что! Да! Вдруг раздался резкий автомобильный рожок со стороны Невского —
толпа готовно раздвинулась — и при фонарях набережной
увидела своего любимца.
Что поднялось! Какие во́сплески!
Славили! просили речь!
Но Керенский — бледный,
тонкий, и видно еле на ногах, всё так же одна рука подвязана у бедняги, направо
и налево показывал свободной рукой на своё горло, что говорить он — увы, не
может.
И адъютант объявил, что
гражданин министр Керенский вчера был очень серьёзно болен и совсем не выходил,
а сейчас больной приехал на экстренное заседание, но врачи запретили ему
говорить.
Увы, увы. С криками „да
здравствует Керенский!”, „да здравствует Временное правительство!” — толпа
стала расходиться.
Керенского — внутри не
ждали. Покосились, переглянулись.
Члены правительства начинали
заседание смущённо, придавая лишней неискренней бодрости поглядываниям друг на друга.
Дела их чётко вёл Набоков,
строго озабоченный. Были вопросы очередные, с подготовленными заключениями.
Были вопросы внеочередные. А можно было обсуждать события сегодняшнего дня.
А можно и не обсуждать. За весь этот день (как и за вчерашний) правительство никак не
вмешалось в беспорядки на улицах, предоставляя расхлёбывать их Исполнительному
Комитету. Ничего не сделало даже для своего сохранения. А — как само
потечёт.
И теперь они поглядывали
друг на друга, с трудом скрывая своё изумление, что они благополучно пережили
эти два дня, и вот — целы. И вот — заседают.
И анархия подавлена.
Милюков наливался победой.
Надо сейчас постановить, что ни один министр не имеет даже права — уйти с поста
по политическим соображениям.
А Гучков
мрачно опустил голову подбородком на грудь. Ему было стыдно этих двух дней.
Себя в них.
И потрясён был неудачей
Корнилова. И не помог ему ничем.
Но об этом всём — этим
министрам он говорить ничего не мог больше.