96
По всему лотарёвскому
имению подходил сев к концу благополучно, скоро останется только просо. Хотя
весна поздняя, но прошли тёплые туманные дожди. Всходы замедленные, но дружные.
Заботы на конном заводе: скинула Прихоть, а Баден пал, не выдержав операции, по-видимому воспаление брюшины; уже он был негоден как
производитель, но жаль его. На питомник луговых трав профессор Алёхин прислал
из Москвы студента-ботаника на месяц, а сам приедет позже. При возможных
волнениях наёмных рабочих — жалел князь Вяземский, что так и не купил двух
тракторов, а уже близко было, и тогда бы обойтись малым числом работников. От нынешней
нехватки рук придётся сокращать высшие культуры и заменять более простыми. А
если „снимут” пастухов — что делать с тонкорунными овцами?
Да все заботы
по имению были обычные, бодрые, кроме вот этих нависающих волнений.
Настроение крестьян — проходящими полосами, и каждое утро не знаешь, какого
ждать сегодня. Где князь успевал побыть сам, как в Коробовке, — там лучше. В
Дебри его так и не позвали. (Когда выгорели Дебри — отец подарил им кровельное
железо и кирпич.) А в Падворках, передают, уже
смакуют — „вся земля всему народу”, с самыми абсурдными выводами, и даже были
выкрики к погрому имения. И в Ольшанке настроение, в общем, отвратительное.
С крестьянами мы никогда не
говорим с тою свободой, как в своём кругу. А вот — теперь надо с усилием искать
правильный тон.
Князь Борис усвоил такую
манеру: на недоброжелательные или глухо-угрозные
замечания отвечать спокойным тоном, шуткой, улыбкой, хотя на сердце — мрак и
разрывание. И этот спокойный тон ставит крестьян в тупик, невольно думают: на
чём-то же его спокойствие основано? а может, это мы в своей свободе что-то
промахиваемся?
Их настроение перемежается
полосами — и вот пошла полоса потрав. И Падворки, но
и Коробовка стали пасти по нашим парам, по нашим лугам, и вообще повсюду, где
мы пасём. На потравы посылают мальчишек и баб. Их сгонят — мужики опять их
посылают. Делай что хочешь. Теперь не оштрафуешь. А бабы стали красть хворост
из парка, даже из сада.
Ощущение зыбкости и
ненадёжности земли под ногами. Кругом — стихия, а своих
никого. И в этой стихии спокойствие и бури одинаково загадочны и не поддаются предугаданиям. Где правда: в этих
потравах — или как качали князя недавно при красных флагах? Что за
непробиваемое, неуловимое народное дремучее лицемерие?
Отпокон они дворянам не верят, и
вряд ли тут что поделать. Рассказывал покойный отец: отчего возникли поволжские
холерные беспорядки в конце 80-х годов? Вдруг разошёлся слух, и все сразу
поверили: крестьян расплодилось так много — помещики, чтоб не делиться барской
землёй, решили народу поубавить. А как? — войну бы завести, так Расеи побаиваются, никто нас не задевает. И вот помещики
стали нанимать докторов и студентов, чтоб они травили народ: клали бы отраву в колодцы и называли бы это холерой. (И кинулись —
рвать докторов.)
Банальная фраза: „народ — это
сфинкс”. Надо добавить: дикий сфинкс, невежественный, с детской жестокостью, —
и не верящий ни своим же избранным, ни тем, кто знает
больше, ни даже самому себе — но легко верящий любому встречному ветрогону.
В Падворках
один сказал: „Как хотите, ваше сиятельство, но мы теперь за Ленина, и не
отступим от него ни на шаг.”
И это — от одиночных пока
дезертиров. Да от газетных клочков. А что будет, когда вернутся домой все войска?
Их советская газетка так и
пишет, почитал в Усмани: „Триста лет Романовы дарили земли своим приспешникам. И все годы крестьянский пот орошал эти земли.
Пришло время народу получить обратно своё достояние. В тот час, когда пал венец
с головы последнего Романова — раздался похоронный звон над всем российским
поместным дворянством. Ему не место в свободной России! Вся земля — народу.”
И это ведь доступно прочесть
любому грамотному крестьянину или солдату.
Похоронный звон!..
Да, кажется, он уже
слышался. Хотя вокруг Лотарёва всё ещё сохранялся оазис тишины. Как и во всякой
буре бывает.
И с каким же сердцем вести
хозяйство?
Ещё до осени — может быть,
как-нибудь дотянуть. А осень? — самый яркий период в хозяйстве, это сплотнённый весь будущий год, время проектов и планов...
Склонялись с Лили: на эту осень — уедем совсем! Какие теперь можно строить
планы на будущий год?
Ещё недавно было трудно
расстаться с Лотаревым на неделю — а сейчас омертвело как-то.
Заколебалась земля под
хозяйством — но не твёрже и в земстве. В земское собрание намешали никем не
выбранных „демократических элементов”, просто хамов и
черни, и совершенно не сведущих ни в каком деле. Хотя, по распоряжению князя
Львова, новый расширенный состав не имеет права смещать старые земские управы —
но во многих уездах уже смахнули, так, видно, будет и в Усмани. А кончится
земство — кончится и роль уездного предводителя. Уже и сейчас — что приносит
она? Вот — уездное попечительство о семьях призванных. Новые волостные комитеты
не справляются присылать сведения, и целые волости остаются без пайков
солдаткам, — а всё валят на уезд и на князя Вяземского, само имя его становится
ненавистным. (Уже и без того ненавистное за решительное
проведение набора в уезде в прошлом году.)
Да общественная деятельность
никогда и не восторгала князя Бориса, хотя он умел и вкусно сказать речь, и
сорвать аплодисменты, примирить непримиримых, и
проходили его резолюции. Но раньше через такую деятельность протягивалась цепь
общеполезных понятных дел, каждое со следующим связано. А теперь — только
болтовня да резолюции.
Тревожились, как доедут с
гробом наши. Они добыли вагон, но не обратный, — потом
из Грязей уезжать как придётся. Разумно отказались
привозить детей. Но в Грязях всё возможно, во что превратилась такая привычная,
почти домашняя станция? проезжие солдаты недавно убили священника, то избили
начальника станции. Что за зверство, что за лихолетье?
А в склепе место для гроба
Дмитрия пришлось приготовить в стене: уже тесно, и не трогать же наших дедов и
тёток. Надо будет склеп расширить.
С гробом приехала Мама́, Ася, сестра её Мая, Дилька без младенца (оставила с кормилицей) и без мужа, он
всё по Красному Кресту гоняет (и может быть, наиболее разумное место сегодня,
вот лишишься уездного предводительства, разорят Лотарёво
— и что ж, в окопы?). Адишка — на фронте, а Софи в Царском Селе, собрала детей ото всех трёх ветвей.
(Борис с Лили ещё не теряли надежды, что родятся и у них.)
Встречали их на станции
несколькими парами. Запаянный цинковый гроб повезли прямо в Коробовку и
поставили в церкви незадолго до вечерни, как раз воскресенье. И — все поехали к
вечерне. Ночью над Дмитрием будут псалтырь читать, завтра утром ещё панихида.
У сельской вечерни обычно не
бывает много народу, больше бабы, по левой стороне. Но в этот раз —
привлечённые привозом гроба? из любопытства? — пришли гуще, и в правую мужичью сторону тоже.
Вяземские, как всегда,
стояли впереди, но стали замечать, что что-то шумно в церкви, за их спинами.
Любую службу, сколько б она ни длилась, коробовские
крестьяне всегда выстаивали каменно, а что же тут? Входили, выходили,
разговаривали. Оборачиваясь, заметили как будто посторонних?
Вечерня кончилась уже в
сумерках. Сразу за папертью к князю Борису подошёл незнакомый высокий матрос в
бескозырке, и не представляясь, и никак не обращаясь,
где уж там сиятельство, спросил нахальным тоном:
— А где вы думаете хоронить
вашего брата?
Как всегда с усилием
принуждая себя к верному тону, не давая себе возмутиться, Борис ответил:
— В нашем склепе, под
церковью.
— Вашего, — выпалил
матрос, — теперь ничего нет, запомните! Если вы только попробуете — мы всех
ваших покойников оттуда повыкидываем!
Матрос этот был — явно не коробовский. А рядом — подошли, слушали, но уже было темно
— не разобрать, ни чьи они, ни выражений лиц, как они к этому матросу? Но — и
никто ж ему не возразил.
В своём многолетнем гнезде,
у паперти отцовской церкви, — и какая опора?
Ответил, стараясь твёрдо:
— Поступлю, как сочту
нужным.
Родные уже садились в
экипажи, не слышали. И к ним присоединяясь — Борис ничего не сказал при матери,
думал.
По складу своего
практического ума он думал не над этой символической насмешкой, что умер
Дмитрий как бы за революцию — и революция же вышвыривала его из могилы. Но: как
же правильно поступить? Сдаться? — позорно — но и благоразумно.
Настаивать? — тактически верно, но и опасно.
А для
Мама́ эта угроза была бы ещё
больней. При ней — не сказал. Она поднялась к себе — и Борис собрал молодых на
первом этаже, в малой гостиной.
Вот какой получился семейный
совет: четверо женщин, он один мужчина. Как бы они ни
голосовали — а тяжесть решенья на нём. После ранней смерти отца, с 25 лет он и
стал главой рода. Всех умел сдерживать и образумлять.
Итак: либо настаивать — и
завтра хоронить. Либо — уступить, и тогда везти гроб назад в Петербург, и
хоронить, очевидно, — это он тоже уже додумал: в левашовском
склепе в Александро-Невской лавре.
Хотя — обратного вагона нет,
ещё сколько намучиться с гробом.
Вдова была в угнетённом рассеяньи. Так ли,
этак, — никто не вернёт Асе мужа.
Мая — тем более в стороне.
Но — всех опережая и отметая
всякие возможные возражения — буйноголовая,
рыжеволосая, зеленоглазая Дилька — просто взорвалась
от негодования: как?? да что за наглость? не уступать ни в коем случае!
Бешеный пыл её не умерился и
от рождения четырёх детей. И мужество отчаянной конской скачки, любого
физического подвига, и абсолютная независимость взглядов всё так же жили в ней,
в её львином голосе:
— Да кто мы? — и кто они?
Кто построил им всю эту церковь? Да что бы сказал отец? Да как мы будем на себя
смотреть, если уступим? И ведь Митя даже просил именно тут похорониться!
Выглядела неукротимо.
— Нельзя им показать, что
боишься! Да и не посмеют они скандалить в церкви.
А Лиля, с тонкописаным лицом, нервно покачивала переплетенными
тонкими пальцами и возражала ласково:
— Диля!
Тебе легко говорить: ты через три дня и уедешь. А нам тут — оставаться и жить.
И справляться со всеми последствиями.
Она не любила Дильку за взбалмошность, за оголтелую
резкость.
Борис колебался как никогда.
Да, он будет презирать себя за уступчивость, оказавшуюся ненужной. И ляжет
пятно на всю историю рода: тело мёртвого героя трусливо увезли от похорон. Но и
— рисковать крестьянским взрывом, когда всё еле-еле держится? Еле-еле найден
тон в этой небывалой обстановке — и сорваться?
Возникло это случайно? — просто
нет ничего вашего? Или особая ненависть к Дмитрию?
В Пятом
году здесь, вокруг Лотарёва, было тихо, — а в другом имении, в Аркадаке,
волновались. А Дмитрий как раз был там, и с коня помогал усмирительному отряду
давить беспорядки. А из Аркадака сюда всё быстро переносится, да коней же
возят.
Наверно, помнят.
Конечно помнят.
— Но отец построил им
церковь, больницу, школу! но из уваженья к отцу? Они не посмеют!
Борис скептически
усмехнулся:
— Дед Пахом сказал мне так:
довольны мы покойным князем премного, а благодарны — за что бы? Ведь он же не
для нас делал, а для спасенья своей души.
А сегодня — в окрестностях
бродят агитаторы, подбивают крестьян захватывать землю. Только дай толчок — и
начнётся погром.
Все говорили как будто тихо,
одна Дилька громко, — но Мама́ услышала, и пришла со второго этажа — высокая, спокойная. От
смерти Дмитрия она не согнулась, да это было и в характере её: всегда прежде
всего организованность и пунктуальность.
Стыдно стало, что обсуждали
без неё. Открыли.
Бешеный темперамент Лидии да и Мити — был не её, хотя возмущаться она умела
страстно. Методичностью, прагматичностью (сказывалась бабушка Тизенгаузен?) она ближе была к Борису.
Но и — твёрдостью.
Молодые теперь молчали, она
обвела их глазами гордо:
— Князья Вяземские — не мелкие
воришки. Это — наш родовой склеп.
И положила спору конец.
Ася высказала плачебным голосом:
— А что если попросить отца
Леонида прочесть на похоронах приказ Радко-Дмитриева
про Митю?
Хорошая мысль! Хорошая.
ДОКУМЕНТЫ
— 16
Опубликовано 23 апреля
КО
ВСЕМ КРЕСТЬЯНАМ
...
Сторонники свергнутого царя говорят, будто революция оставила страну без хлеба.
Они клевещут, будто крестьяне не везут хлеб в города потому, что они против
свободы. Крестьяне! Если хотите сохранить свободу, навеки свергнуть иго земских
начальников, стражников, помещиков — спасайте революцию! Без свободы не будет и
земли! Везите же немедленно как можно больше хлеба к мельницам и пристаням.
Каждый куль хлеба — это сейчас прочный камень в основание здания новой России.
Петроградский
Совет Рабочих и Солдатских Депутатов