98
(фрагменты
народоправства — тыловые гарнизоны)
* * *
После той стычки с
солдатской толпой в Кишинёве, оттуда полетели телеграммы в Петроград с жалобами
на контрреволюционный отряд есаула Шкуро. Вот-вот
началась бы у него война с комитетчиками, да и опасно было держать казаков в
этом разложении. И Шкуро занял силой кишинёвский
вокзал, добыл поездной состав и двинул свой отряд на Кубань. Ехали властно, как
экстренный поезд.
Только в Харцизске
18 апреля попали в митинговавшую толпу — у них почему-то 1 мая, тысяч
пятнадцать их, красные, чёрные и жёлто-голубые флаги. Едва состав остановился —
рабочие потребовали: что за люди? почему без красных флагов? — выдать командный
состав на суд пролетариата. Вахмистр Назаренко
вскочил на пулемётную площадку и закричал толпе:
— Вы боретесь за свободу?
Какая ж к чёрту это свобода, если мы не хотим носить ваших красных тряпок, а вы
принуждаете? Мы казаки — давно и без вас свободны!
— Бей их! — заревела толпа.
— К пулемётам! — скомандовал
своим Назаренко. Они и тут.
Однако стрелять не пришлось.
С ужасом толпа бросилась врассыпную, теряя и флаги.
* * *
Спешность гучковского приказа о мгновенной отмене морских
погонов вызвала в Севастополе 17 апреля переполох:
надо было успеть за сутки, к первомайской демонстрации. На Екатерининской улице
и на Нахимовском проспекте матросские группы останавливали проходящих офицеров
и красной краской перечёркивали им погоны и замазывали кокарды. Волнение
передалось и в сухопутные части, которых приказ министра не касался. В крепость
вбежал прапорщик Юргенс и перед ополченцами 455
дружины сорвал с себя погоны и стал топтать их ногами, кричал о последнем
символе власти Романовых. Его примеру стали следовать и солдаты — срывали с
себя и швыряли погоны: „долой двинастию!” Тут
подскочила одна солдатская баба, за ней другие свободные гражданки, присели на
глазах у всех и стали на эти погоны мочиться.
А в нестроевых ротах
крепостной артиллерии солдаты стали срывать погоны со своих унтер-офицеров, это
перекинулось и в другие части. На улицах стали ножницами срезать все погоны
подряд, и тысячи их теперь валялись повсюду. В 5-м Черноморском полку солдаты
гонялись за дежурным офицером, едва не разорвали его. По крепости в спешке был
отдан приказ: всем сухопутным офицерам — снять погоны.
А через сутки в Севастополь
пришла грозная телеграмма Гучкова, что местное
начальство превысило свои права и осмелилось „снимать погоны с доблестных
офицеров”. И офицеры снова стали надевать. Вот на улице матрос спрашивает
военного в кителе без погонов, но с кокардой и
шашкой: „Вы офицер? А тогда почему позволяете себе ходить без погонов?”
* * *
Тем временем в Севастополе
праздновали ,,1 мая”. На Куликово поле приходили шествия, строились густыми
квадратами. К ним подъезжали говорить речи то с лошадей (Верховский
с белого коня), то с грузовиков. Вот подъехал, стоя в легковом автомобиле,
какой-то высокий еврей с небольшой головой на длинной шее, энергично вертя ею.
Он, видно, уже много и ожесточённо говорил сегодня. Сильно картавя, кричал:
— Товарищи! Раньше
ненавистное царское правительство заставляло вас праздновать разные там
церковные праздники, гнало в церковь, держало вас в темноте. А теперь вы себе
имеете настоящий пролетарский праздник трудящихся, а не каких-то там святых!
Но не угадал настроения
толпы. Крикнули, что он хулит веру, поднялся страшный шум, толпа кинулась на
автомобиль. Ещё момент — его бы разорвали. Но шофёр успел дать быстрый задний
ход и спас оратора.
(Из архива Гессена, т. 13,
92)
* * *
В запасных гарнизонах
солдаты радуются митингам: не то что послушать или покричать, а — занятий не
будет.
В 4-й тяжёлый артиллерийский
дивизион в Твери приехал агитатор из Петрограда, поднялся на ящик между
бараками. Одет был по-солдатски, а на рукаве шинели — повязка красной бязи, на
ней белыми буквами в два ряда: Сов.Раб.-Солд.Деп.
Произнёс речь, как требовалось, что надо победить врага. Потом сдёрнул повязку
и заявил, что а теперь выступит как член партии
социал-демократов большевиков. И в этом втором выступлении распушил всё то, что
утверждал в своём первом: потребовал немедленного мира без аннексий и
контрибуций, уничтожения капитализма, всякой частной собственности и
немедленного перехода к социализму.
Слушатели были настолько
ошарашены, что и совсем не потрепали ему ладошками.
* * *
В 1-й школе прапорщиков ЮЗ
фронта под Житомиром должны были избрать комитет, как и везде. Офицеры выбрали
туда от себя штабс-капитана по прозвищу „Шлема”, добродушного и невзрачного. В
комитете он сразу доказал юнкерам, что заниматься революцией им невыгодно:
запустят занятия, не получат прапорщика, а с ним и полного обмундирования,
хромовых сапог и трёхсот рублей. Вот когда кончите — тогда на фронте что
хотите. И дисциплина в школе держалась прекрасная.
Однажды приехал революционер
и попросил начальника школы собрать юнкеров на плацу, на митинг. С табурета он
сообщил, что он — эсер, 12 лет был на каторге в Сибири, судьбу России теперь
решит Учредительное Собрание, а программа эсеров: помещики должны быть
ликвидированы, земля — принадлежать трудящимся на ней, и наступит свобода,
равенство и братство. После него попросил слова поручик Ильин, стал на тот же табурет:
если судьбу решит Учредительное Собрание — то оно и с землёй решит, а при чём тут программа эсеров? А вот из Германии прибыли
какие-то в запломбированных вагонах и претендуют на власть — так что ж, будут
свергать Временное правительство? гражданская война? Опять с табурета приезжий:
нет, эсеры не допустят гражданской войны, сперва надо победоносно закончить внешнюю.
А за это время юнкера, не
подав голоса, стали расходиться. На том митинг и кончился.
* * *
С мая Николаевское
инженерное училище выехало в лагеря в Финляндию. Как-то вечером, в полутемноте,
юнкеров собрали в столовой на митинг. Неопрятно одетые рабочие, не снимая
кепок, выступали и доказывали, что надо кончать войну и расходиться по домам.
Юнкер Георгий Мороз не вытерпел и крикнул, что это — предательство России.
Ротный быстро спрятал его. А потом объяснил ему: теперь — свобода,
и говорить можно только то, что нравится рабочим.
* * *
В гатчинских дворцовых
прудах обитали карпы, носившие кольца с датами XVIII столетия, приученные по
звону колокольчика всплывать на поверхность воды для кормёжки. Теперь
гарнизонные солдаты колокольчиком вызывали их, вылавливали и варили. В зверинце
и в царской охоте перебили всю дичь.
* * *
В петроградском
гарнизоне солдаты из местных знают добычные места. За первые недели революции кой-кто награбил себе, вдруг
достанет золотой портсигар с бриллиантовым вензелем. В казармах — игра в карты
на деньги, приходят и девицы.
* * *
Костромской Совет депутатов запретил
выдавать солдатам проездные билеты на пароходы и поезда без увольнительных
свидетельств, а к ним обратился с воззванием: „Каждый знает: если в семье
беспорядки — весь дом пойдёт прахом. Самый большой беспорядок — бегство из рот.
Нужно вам самим принять меры против беглецов, не простят вам отцы и матери.
Если с фронта многие убегут, то погибнут оставшиеся. Постойте, товарищи, грудью
за родину!..”
Впрочем, солдатские толпы
штыками заставляют врачей эвакуационных пунктов выдавать им свидетельства об увольнении
вчистую.
* * *
В тыловых гарнизонах кроме
раненых офицеров командуют или отставные или
устроившиеся в тылу — безразличные, отсталые в военной технике. На роту в 350
человек — два десятка трёхлинейных винтовок, остальные или французские Гра, или итальянские допотопные,
даже без затвора. Вместо ручных гранат — деревянные чурки. Пополнения готовятся
— невозможные. Если какая рота и выйдет на улицу на занятия, то через полчаса
уходит.
В Сарапуле в местном
запасном полку от самого февральского переворота прекратилось и такое обучение
солдат, и всякая работа. Командир полка генерал-майор Самарянов говорил
солдатам: „Если теперь ты к ней пойдёшь или она к тебе придёт — так я ничего.” Его сместили, вместо него фронтовой полковник Пославский с больной ногой, его носят на носилках.
В Борисоглебске выбрали
солдата председателем ротного комитета, а он напился самогону и три дня в роту
не приходил. Решили: арестовать его. Но сажать некуда, посадили в кино-будку.
Комитеты — всё переизбирают.
Выбирают — у кого глотка пошире, „гарнизаторов”.
В Алатыре солдат Петров
объявил себя начальником гарнизона, сместил 25 офицеров. В соборе произнёс речь
и потребовал общего пения марсельезы. Хор и прихожане отказались — Петров
пропел марсельезу один.
Командующий Омским военным
округом генерал Григорьев изъявил желание поступить в партию эсеров.
* * *
Солдаты отстёгивают хлястик
шинели нарочно — чтобы показать сво́бодь. И шинель не только не застёгивают, но и в рукава
часто не надевают, а внакидку носят. Шатаются по улицам, по чайным, и с бабами.
Семячную шелуху даже не отплёвывают — она нарастает
на губах, свисает из углов губ, потом цепочками отваливается. „Мы в лизерве.”
Улицы и бульвары многих
городов покрылись подсолнечным нагрызом,
гуляет множество солдат — без поясов, а то и без погонов,
с обязательно расстёгнутыми воротниками, с заломленными на затылок фуражками —
зато с красными бантами, лоскутами. Как будто сплошной праздник.
Проходя строем по улицам (и в Москве) теперь поют не
солдатские песни, как раньше, а похабные частушки,
пересыпанные непристойностями. Уж самое приличное:
|
Молодая
гимназистка сына родила. Не вспоила, не вскормила — в реку бросила |
* * *
Бывают случаи, что роты
постановляют не выходить в караул ввиду какого-нибудь (и придуманного) праздника.
Тогда старый караул остаётся несменённым ещё на сутки.
Впрочем, и „часовой” теперь
только по старому названию. А придя на пост — винтовку к стене, расстилает
шинель и спит.
Ночью убили часового в штабе
и разграбили денежный ящик.
* * *
Из ряда мест докладывают,
что младший военный санитарный персонал (солдаты и унтеры) отрешают врачей от
должности и „избирают” на их место. В одном киевском военном госпитале санитары
выкатили на тачке и на улице выбросили неугодного им старшего врача. Санитары Евгеньевской общины Красного Креста постановили вывезти
старшую сестру из больницы на тачке. В Минске на квартиру к заведующему
психиатрической частью Красного Креста доктору Реформатскому пришла сумасшедшая
женщина-врач во главе санитаров, вооружённых винтовками, и заставила его
подписать бумагу об отречении от должности. В Минске же группа сестёр
милосердия во главе с 70-летней Архиповой назначила фронтовой съезд сестёр.
Конкурирующая группа сестёр назначила свой съезд и послала отряд вооружённых
солдат арестовать Архипову.
* * *
В госпитале у доктора Лодыженского появился новый санитар. Доктор застал его,
когда он убеждал сестёр, что все равны в правах и между ним и старшим врачом
нет разницы. Доктор сказал: „Кравченко прав, и сегодня перевязывать раненых буду
не я, а он. Потрудитесь приготовиться. Сестра, наблюдайте, чтобы правила
асептики были тщательно выполнены. Ну что же, Кравченко, мойте руки”. Сестры
потешались, а бунтарь скис. И скоро вообще сбежал из госпиталя.
* * *
Моряки, взятые с кораблей
для обучения Черноморской десантной дивизии морским навыкам, нужным в десантной
операции, потребовали от севастопольского Совета немедленно вернуть их на
корабли: потому что паёк во флоте намного лучше, чем в сухопутных частях.
Повар, назначенный в штаб
той дивизии из Морского собрания, быстро отказался: не, в собрании заработок
больше.
Члены комитета береговой
батареи потребовали от подполковника прекратить старорежимные издевательства
над прислугой: офицерская гостиная должна освобождаться на один вечер в неделю,
чтобы повариха могла принимать там своих друзей с батареи.
Дивизионный комитет явился к
начальнику дивизии генералу Свечину. Поздоровались все за руку, развязно сели и
заявили: „Решение наших товарищей солдат: дивизия
категорически ни в какие десанты не пойдёт, и на
корабли не сядет, а согласна только нести службу на побережье Крыма”.
* * *
Временное правительство
согласилось с требованием нижегородского Совета рабочих депутатов: освободить
от призыва всех военнообязанных членов Совета (а число их в Совете — не
ограничено).
А собрание инвалидов и
эвакуированных воинов в Нижнем Новгороде постановило: составить из себя
комиссию по проверке льгот, отправить на фронт всех, ещё не бывших на позициях,
и рабочих, поступивших на учётные заводы после начала войны. К ним пришёл
отговаривать член Совета солдатских депутатов, который сам на фронте ещё не
был, — прогнали его.
* * *
В 171 запасном полку уже не
досчитывается — 4 тысячи дезертиров.
„Чтобы меньше было
дезертиров”, власти Киевского военного округа только за полмесяца выдали 8000
отпускных.
Копируя Петроград, гарнизоны
других городов тоже стали заявлять, что, в интересах защиты революции, никого
не пошлют на фронт.
* * *
Как составляются резолюции
воинских частей. Митинг в петроградской казарме.
Оратор — студент, поворотливый, его задача — напечатать завтра в газете
резолюцию от имени его слушателей, которая у него уже в кармане. Поэтому ему не
нужно выяснять настроение слушателей, но оглушить и никому не дать возражать.
Мечет слова: „Вот хотят посылать маршевые роты на позиции, это они
хотят
разгрузить Петроград от войск и тогда сделать контрреволюцию. Не давайте ни
одного солдата, не ходите сами! Согласны вы, чтобы маршевые роты не
посылались?” Кто-то кричит „согласны”, другие молчат.
„Итак, товарищи, вами единогласно приняты требования...” Затем так же
„единогласно” принимается решение об уравнении солдатского жалования с офицерским. Ещё поднастроив
слушателей против Временного правительства, студент спешит уйти, у него много
ещё дел.
Тут в зал протискивается
новый оратор — пожилой, с георгиевскими крестами и с вещевым мешком за плечами.
„Товарищи! Я из окопов приехал и слышал, что здесь говорили. Я ещё не
осмотрелся. Наши думают, что вы забыли нас. Нас осталось по 40-60 человек из
роты. Но нам и для души поддержка нужна, пусть к нам придут, которые тут
революцию делали. Мы тоже войны не хотим, но стоим часовыми.”
А резолюция в газете уже
набирается...
(По „Рабочей газете”)
* * *
В лейб-гвардии Финляндском батальоне
комитет вынес осуждение вольноопределяющемуся Фёдору Линде за то, что он сбил с
толку батальон 20 апреля, — и постановил отправить его на фронт с первой же
маршевой ротой.
* * *
В запасной лейб-гвардии
Московский батальон в Петрограде приехали делегаты из действующего полка и
требуют пополнений. Сперва собрали всех на плацу, говорщики — с балкона наружной лестницы. Свой батальонный,
без погонов и без ремня:
— Товарищи! Они — это мы, а
мы — это они, так что надо нам туды...
Но на комитете — совещатели упёрлись и стали грозить убить делегата. А он —
кадровый, боевой:
— Ме-ня убить? Ах вы сукины дети, шкурники! А ну, выходите с винтовками на плац,
а мне дайте лопату — я вас всех как зайцев перестреляю! — (Молчат.) — Ну,
выходи, что ли?
Заседание продолжилось,
обещали 5 маршевых рот по четверть тысячи.
* * *
В Рогачёве пехотный полк
отказался грузиться на фронт. Разгромил винные склады, навёл террор по городку.
Послали на них казаков.
Прикладами и плетьми погрузили полк в эшелон.
* * *
В городах собирали по
подписным листам деньги на подарки солдатам, едущим на фронт. Затем они и сами
стали ходить с кружками, предлагая гражданам жертвовать героям.
А отъехав на две-три
станции, начинали массами дезертировать.
* * *
В 125 Курском полку сидели в
окопах, ждали мира. Мира нет, а солдат всё меньше. Стали бояться, что слишком
мало их останется на позиции, узнает немец и прорвёт. И послали делегатов в
тыл, в свой базовый запасной полк — просить скорей маршевых рот.
Но — никому не охота на позицию.
И там — арестовали делегатов, не пустили их назад.
* * *
В Ростове-на-Дону стояло два
запасных полка — 187-й и 255-й. Их полковые комитеты разделили между солдатами
полковые денежные суммы и ценное полковое имущество. Учебных занятий никаких,
офицеры перестали и приходить на службу. Часовые не
только спали на постах, но и обкрадывали охраняемое.
Солдаты являлись в часть только к обеду и к ужину, остальное время занимались в
городе или торговлей, или подённой работой, некоторые носильщиками на вокзале
(часто и воровали вещи), или на Пушкинском бульваре гуляли с девицами. Долго
билось командование, чтоб отправить на фронт хоть одну маршевую роту. Сперва
надо было доказать справедливость назначения роты. Потом обнаруживалось, что в
той роте нет боевого снаряжения и обмундирования. Когда снабдили — начались из
роты дезертирства. Стали дополнять из других рот — вся история снова. Затем
отправляемая рота потребовала, чтобы каждый получил 500 руб. „на путевые
расходы”. Эти средства собрали по благотворительности среди зажиточного
населения. Затем — молебствие, речи городского головы, градоначальника,
начальника гарнизона, председателя совета — и рота уехала. (Под конвоем, — и
всё ж половина не доехала до назначения.)
* * *
В Царицыне Совет солдатских
депутатов наложил на город контрибуцию полтора миллиона: на увеличение
солдатского жалования и пайка жёнам запасных.
* * *
По керенской
амнистии уголовный в тюрьме освобождался, если заявлял о желании идти на фронт,
а местами получал и „месячный срок для устройства личных дел”. Но получив
обмундирование, многие оставались в тех же городах, торговали полученным, на
базаре и грабили, и некоторых снова арестовывали. А кто ехал на фронт — только
усиливал развал армии.
Приходящие на Северный фронт
маршевые роты громят имения по пути (Валкский и Вольмарский уезды).
* * *
Идёт поезд с маршевыми
ротами на фронт. На крупной станции солдаты высыпают: митинг. Кричат часа два.
Иногда продолжают путь, иногда требуют от железнодорожников заворачивать эшелон
назад.
*****
ВОЙНА
ДО ПОБЕДЫ ― ГРАБЁЖ ДО КОНЦА!
*****