35
Уже сколько дней не было у
Самсонова такой ясности, такой уверенности в своих действиях. Во главе понурых
штабных он бодро выехал из Найденбурга и бодрой ходой
шёл конь под ним. Свежесть была в груди, несмотря на короткий сон. Ещё более
свежести додавало августовское сырое утро, победный разрыв туманных хлопьев
солнцем, разгон пелены, обнесшей небо на рассвете.
Как славно подыматься утром рано! Как славно думается и действуется утром! Как обнадёжливо
представляется в утреннем холодке ход сражения! Сколько ещё прекрасных утр
может быть впереди у 55-летнего человека!
Путь поездки он не сам
выбирал, и повезли его кружно, восточной петлёй, с
проездом деревни Грюнфлис и угла Грюнфлисского
леса: уверял начальник казачьего конвоя и штабные, что по короткой дороге до Надрау беспокойно, может прорваться немецкий разъезд, могут
стрелять из засады. И всё равно на полпути запылили справа конные, приближались.
Конвой изготовился к бою, выслал навстречу разъезд.
Оказались свои: взвод драгун
из 6-го корпуса, взводный эскорт, чтобы сопроводить бумажку донесения на
полсотни вёрст ничьей, полупустой, не своей страны. Если б штаб не поехал кружно — и не встретил бы их.
Сейчас
было 8.30, а донесенье Благовещенского — от часу ночи, сутками позже
вчерашнего, — ночное аккуратное суточное донесение, как если бы в промежутке не
случилось важного. Что ж, идёт он на выручку Клюеву? прикрыл спину центральных?
или занял твёрдые рубежи?
“...отошёл к Ортельсбургу...”
Не сходя с коня — карту!
Вчера Благовещенский необъяснимо отходил к Менсгуту, и это казалось грозно. А сегодня — о, если б он
остался под Менсгутом! Но он ещё на 20 вёрст
откатился — по знакомой дорожке, в Россию скорей...
Корнет порывался, кажется,
рассказать и больше об этом откате, но командующий сдержал. Себя самого щадя,
свой внешний уверенный плотный вид — для окружающих.
А за те семь часов, что
драгуны скакали, — может, Благовещенский уже бросил и Ортельсбург?.. Может быть он уже в
России?..
И что ж можно было теперь
ему приказать?.. Удерживать во что бы то ни стало Ортельсбург?.. Во что бы то ни стало... ни стало... От
стойкости вашего корпуса зависит...
И поскакал корнет со взводом и с бумажкою назад. Чтобы доставить её после
полудня.
А донесение Благовещенского шло по рукам штабных. Надо было сообщить о
нём Клюеву? А как? Да ведь он к Мартосу переходит. И
мы к Мартосу едем.
Разве вот что: Живому Трупу
надо об этом знать, может быть руки его хоть немного оживеют. И подправят. Сейчас конными в Янув
и оттуда по телеграфу.
И всё так же, большой
планшет на конской голове, почерком размашистым:
“6-й корпус отошёл южнее Ортельсбурга, по словам офицера-очевидца — в беспорядке.
Корпус сильно пострадал, ослабел физически и морально. Еду в Надрау, где приму решение относительно наступающих
корпусов...”
Он написал “приму решение”,
как если б оно ещё не было принято: наступать центральными корпусами! Но
теперь, Благовещенский так откатывался, — остановить? отозвать центральные? Но
как не хотелось! Всё больше оседали отбитые плечи армии, но как дорог был
утренний разгон, державший Самсонова молодцом-солдатом! “Приму решение” — а в
том же направленьи тронул коня. И штабные, глухо
ропща, тронули за ним. (Большой знаток заполненья бумаг, утешал себя Постовский, что даже несколько часов, проведенных вблизи
огня неприятельской артиллерии, можно будет выгодно записать себе в послужной
список и в орден).
С одной вершины открылся распашистый вид на озеро Маранзен
— продолговатое, вглубь и вглубь. Солнце светило через плечо, вода не сверкала,
темно покоилась. И лес глубокий стоял по берегам. А по склонам холмов
разбросались мёртвые фольварки, краснея черепицею.
И, отойдя от забот своих,
облегчённой душой принимая мир без нас:
— А красивая страна,
господа!.. И откуда здесь такие высоты, такие виды?
Встречью втягивался на высоту обоз
раненых, много ран штыковых. Кто стонал, а кто говорил вполне бодро, ещё бодрей
при трёх генералах: ночной штыковой бой у деревни, вёрст десять отсюда. В один
голос: удачный бой, мы победили!
Да и сейчас гремело слева
недалеко. Кроет, кроет нас Господь и Божья Матерь. Так быстрей же вперёд,
господа, мы ничего не знаем!
“Надрау”
— так по маленькой деревне только назывался командный пункт Мартоса,
а был он западнее, на высотах, в полукруге леса — отличное место с обширным
видом. Передняя линия отошла, обстрел уже не достигал сюда, и несколько
офицеров стояли открыто на холме, на солнечном уже припёке и передавали друг
другу бинокли.
А внизу, по шоссе, к
железной дороге и через неё, шла медленная колонна — нет, вели колонну пленных
в оцеплении, да! пленных не меньше тысячи!
Узкоплечий
невысокий Мартос на стуле сидел, и тоже смотрел в
бинокль.
О переезде армейского штаба они ничего не знали! Оглянулись, и против солнца не
сразу узнали конных.
С юной лёгкостью вскочил на
ноги немолодой полководец, передавая в левую руку короткую тросточку, всегда
покачиваемую на ходу. И, с честью, вытянулся перед конным дюжим командующим,
щурясь против солнца:
— Ваше высокопревосходительство!
Противник силою в дивизию пытался атаковать нас ночью лощинным подходом к
деревне Ваплиц. Замысел его обнаружен, расстроен и
даже нарушено управление: у кладбища Ваплиц противник
уничтожал своих же артиллерийским огнём, видимо рассчётным, без наблюдения. Наступавшая дивизия разгромлена
и отброшена, мы удерживаем важные Витмансдорфские
высоты. Имеем пленных две тысячи двести, до ста офицеров, взято двенадцать
орудий. Хотя и очень ослабленные, Калужский и Либавский полки пошли в атаку противнику в спину и
содействовали победе.
Мартос не захватывал чужого, он
делился успехом и с соседями.
Всё зримо: вот и пленных
вели, а маленькую группу офицеров завернули сюда, на высоту.
Вот этот торжественный
момент и предвидел командующий! К нему он и рвался утром из Найденбурга!
Он ехал не зря!
Доклад корпусного Самсонов
принял в седле, но тут же грузновато, однако и уверенно, спустился на землю,
передал поводья и — не разминаясь, сверху вниз увесистыми руками обхватил за
плечи узкого ловкого Мартоса, облобызал его:
— Один вы! Один вы и
спасаете нас, голубчик!..
И, отклонясь,
смотрел на него, желая ему четверть царства. Ту награду предвидя, которой можно
было бы украсить эту узкую грудь — если б не было табеля очерёдности возможного
получения наград...
Вздорная мысль Постовского идти на Алленштейн
уже никем не вспоминалась. Но может теперь-то и
повернуть корпуса круто налево с сильным ударом в немецкий тыл? теперь-то и
пришла пора бокового наступления, вчера ещё определённого в армейском приказе?
От кого и услышать первого, как не от победителя:
— Хотелось бы ваше мнение,
Николай Николаич!
Мартос ровно держал отважную узкую
голову, блеснул глазами. Он не искал времени раздумывать, не изобразил
отягощённого думой чела. Подхватисто-ловкий, с
плечами сами собою поднятыми, с усами ловко подкрученными, он так же
молодцевато и ответил:
— С вашего разрешения —
немедленно отступать!
Он не имел докладов об
отступлении Артамонова и Благовещенского, но прирождённым чутьём угадывал, что
не тут его корпусу место, а — назад и скорей! Как улитки или птицы
предчувствуют бурю — давлением воздуха или астральными струями, так утягивало и
его.
Но командующий: как? что? —
не понял. Почему же?
И Постовский,
с помощью казака осторожно сойдя с коня, приблизился и, видя несогласие своего
командующего:
— Что-о-о
это вы панике поддались! Не-ервы у вас подгуляли! Слева вот-вот подойдёт Кексгольмский
полк. Справа вам придана бригада 13-го корпуса. Сам 13-й вот-вот, вот-вот... — Постовский даже оглянулся, ожидая корпус увидеть, но тут
лес был стеной, — подойдёт и весь. А ещё ж и конница Ренненкампфа.
Кто ж нам позволит отходить?
Уж чего никогда не знавал Мартос — это нерешительности. Энергично чеканил своё:
— Корпус бьётся третий день
подряд и пятый день из шести. Потеряны лучшие доблестные офицеры, несколько
тысяч солдат. Корпус изнемогает и к активным действиям более не способен. Нет
кавалерии, действую вслепую. Снаряды на исходе, подвоза нет. Недостача уже и
патронов. Наши непрерывные атаки не дают выигрыша армии, лишь усложняют её
положение. Надо отступать — и немедленно.
И напором его доводов сметён
был весь утренний стройный замысел, так что уже ни чёрточки не восстановить. И
не было той радостной атаки, куда командующий должен был скакать или послать.
Без него тут было всё уже и выиграно, и обсуждено, и предложено, и проиграно.
А ещё ж не знал Мартос об отступлении фланговых корпусов.
Самсонов тяжело помаргивал,
как борясь со сном. Снял фуражку с потеснённой чернеди седеющих волос. Отёр лоб.
Как никогда, лоб его был
крупен и беззащитен: белая мишень над беззащитным лицом.