41
(15 августа)
Генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего
генерал Ю. Данилов, по посту — третье лицо в российской армии, а по участию в
руководстве — первое, все последние дни трудолюбиво разрабатывал важные
вопросы: составлял проект немедленного обращения завоёванной Восточной Пруссии
в отдельное генерал-губернаторство (и генерал-губернатором предназначался многоизвестный генерал Курлов, о нём речь впереди);
скорейшего окончания военных действий в ней и переброски освободившейся армии Ренненкампфа — за Вислу, для операции в сторону Берлина.
Для этого Данилов просил Северо-Западный фронт уже сейчас озаботиться
переброской одного корпуса от Ренненкампфа к Варшаве.
Начальник штаба фронта Орановский
не мог этому противостоять возразительно, ибо всякое
возражение снизу вверх всегда подрывает положение и успешность возражающего, и
уже отдавал распоряжения о возврате того корпуса к железной дороге. (Ренненкампф, неверно истолковав ночной приказ идти отчасти
и на помощь к Самсонову, углубит в Пруссию этот корпус и получит серьёзный
упрёк за такой служебный проступок). Не смел Орановский
сколько-нибудь настойчиво доложить наверх и о тревоге,
начинавшей поселяться в штабе Северо-Западного. Доложено было о некотором потеснении 1-го корпуса под Сольдау
в недостаточном порядке, о внезапном появлении перед Второй
армией корпусов Франсуа и Макензена, которые исчезли
перед фронтом Ренненкампфа, — но Ставка ничем этим
озабочена не была, и в ночь с 15-го на 16-е в длительном аппаратном разговоре
Данилов добивался от Орановского, по своему ещё
новому проекту, скорейшей переброски гвардии из-под Варшавы на австрийский
фронт, а о Самсонове заметил беспечно, что у него — до пяти корпусов,
обойдётся.
Беспокойство этого дня Жилинский
и Орановский издёргали бы на Самсонове, но к досаде
их, а отчасти и к облегчению (теперь будет сам во всём виноват), Самсонов снял
проводную связь. На том они и успокоились. Штаб фронта имел и конницу, и
автомобили, и летательные аппараты — но не сделал никаких попыток найти
утерянные корпуса, ни — взять в свои руки корпус Благовещенского и бывший артамоновский и толкать их на помощь ядру
Второй армии: то было бы для штаба фронта слишком хлопотно, да и
унизительно, по службе они не обязаны были.
Тем временем правофланговый корпус Благовещенского
жил отдельной жизнью, как если бы не составлял никакого фланга никакой армии и
не был перед ней ответственен. Самопроизвольно, неостановимо
он откатился почти к русской границе, и вот уже никому более не мешал, никого
не трогал, вышел пока из войны. Генералу Благовещенскому,
счастливо не отрешённому от корпуса на сутки раньше Артамонова (а всё —
благодаря задержке и умелому составлению донесений!), — после этого страха 13
августа, внезапного столкновения с германцами, о чём не предуведомило его
высшее командование, после страха попасть в плен в Бишофсбурге
или быть убиту под Менсгутом,
после нескольких кошмарных отступлений 14-го августа и даже 15-го на рассвете,
когда волна ужаса подхватывала и несла весь корпус, — потребно было
время для излечения нервов, а тем более в 60 лет: пожить без раздражительных
приказов извне и самому не тратиться на их создание. Слава Богу, никем уже не
преследуемый и оторванный от телеграфов и телефонов, Благовещенский и сам имел
время очнуться и дать очнуться корпусу. Он не велел держаться и за Ортельсбург, узел шоссейных и железных дорог, а обтечь его
в пожаре, отдать его без боя — и отходить далее, в сторону от дорог, в места
глухие.
Как хотел Благовещенский, чтоб не вернулись его
драгуны, ночью посланные с донесением к Самсонову! — не то, чтоб их убили, нет,
но чтоб задержали при штабе армии, присоединили к какой-нибудь другой части.
Пусть бы и вернулись они с приказом, но не сегодня, а завтра, послезавтра, дали
бы переспать и духом укрепиться в покойном уголке. Увы, напрасны надежды! —
неутомимые драгуны пробрались по чужой земле полсотни вёрст назад и 15 августа
в полдень привезли собственноручные крупноразмашистые строчки командующего: “Удерживайтесь во что бы то ни стало в районе Ортельсбурга. От стойкости вашего корпуса зависит...”
Эк, куда! — тут уже от Ортельсбурга
20 вёрст!.. Благовещенский с глубокой горечью прочёл, перечёл, ещё перечёл
неисполнимый приказ. Он вызвал штабных и обстоятельно обсудил с ними, по каким
причинам совершенно невозможно выполнить этот неприятный приказ.
И решился Благовещенский во
здравие вверенного ему корпуса (и к облегчению многих подчинённых) исправить
распоряжение командующего армией: всем корпусом никуда не двигаться не только
сегодня, но и на завтра объявить днёвку. И кто только должен был силы положить,
это сам Благовещенский: составить пристойное, убедительное донесение, почему
был брошен Ортельсбург и иначе быть
не могло: “...Подходя к Ортельсбургу, обнаружили, что
весь город горит, зажжённый жителями. Конечно, это была подстроенная ловушка.
Оставаться на высотах я признал невозможным и отозвал корпус к югу”. А ещё
добавить: “Люди утомлены, ходатайствую дать отдых”. И ещё умение: не отсылать
бумаги (на конях до русского города, а там телеграфом) тотчас, а выждать
следующего утра, когда днёвка уже начнётся, тогда и послать.
Что же до левофлангового русского 1-го корпуса, где
Артамонов был смещён, но властно присутствовал, Масальский, оглядываясь на
него, перенимал командование на сутки, а Душкевич
лишь теперь догонял и принимал, — корпус этот, без единой воли, угнетённый
своим отступлением, тоже без преследования втягивался в инерцию безопасного
отката — за русскую границу, к Млаве. Русская граница
— хотя не крепостная линия, не линия окопов, лишь условная черта на земле, —
как будто оберегала от немцев, успокаивала. Знали в корпусе, что Найденбург уже у немцев. Но вся дюжина генералов, преизбывавшая тут, не имея неуклонного приказа действовать
решительно — действовать решительно не могла.
Так в день 15 августа с русской стороны было сделано
всё, что требовалось для торжества противника, для танненбергского
реванша. И только назначенные в жертву центральные корпуса не вели себя
покорно. Кексгольмский полк, лишь в середине дня
впервые достигший передовой, к вечеру потерял уже больше половины состава. Бой
под Ваплицем сорвал “узкий” план окружения под Хохенштейном. Все бои этого дня в центре либо были выиграны
русскими, либо не были выиграны германцами. Но в карусели боёв так
оборачивается лицо войны, что выигранное отличными полками тут же разматывается
в прах негодными корпусами и армиями. С каждым боем, тактически выигранным в
центре, русские всё больше проигрывали этот день, всё больше ссовывались в
погибель.
Однако с немецкой стороны не так ясно ещё это было
видно. Кровопролитные наступления корпуса Шольца шли
в каких-то нелепых неудачах, когда не сходится то, что сойтись обязано. То и
дело свои повернувшие эскадроны принимались своею пехотой за русскую конницу и
тяжело обстреливались, даже до рассеяния. Своя артиллерия обстреливала свою
пехоту. Попадали под внезапный фланговый обстрел русских и отбрасывались. Бившись день, почти не продвигались. Из-за утренней неудачи
под Ваплицем потеряли темп почти всех частей. Одну из
шольцевых дивизий потеряли в утреннем тумане и
несколько часов не могли найти. А в лесу Каммервальде
была растрёпана Невским полком другая германская дивизия и штаб её. И даже сами
Гинденбург и Людендорф в своём автомобиле в этот день
попали под Мюленом в скоротечную панику, возникшую...
от русских пленных: неслись санитарные роты и артиллерийские парки с криками
“русские идут!”. Весь день проопасались соединения
Клюева с Мартосом. Генералу Франсуа не велели
окружать, но идти на выручку в центр. А корпусные фон Белов
и Макензен весь день провели в споре, кому идти на Хохенштейн, а кому на юг.
Макензен, как старший по чину, приказал Белову очистить дорогу для своего
корпуса. Белов не подчинился. Послали авиатора в штаб армии на разрешение
спора. Тогда Макензен вообще перестал куда-либо
двигаться и объявил своему корпусу днёвку. Лишь к четырём часам пополудни нашёл
Гинденбург телефонный путь к Макенэену и приказал ему
двигаться на юг, на окружение. Но часу не прошло от этого телефонного звонка,
как пришлось отказываться от идеи окружения и поворачивать и Макензена, и Белова — против Ренненкампфа:
дошли сведения (ложные), что три корпуса Ренненкампфа
и конница движутся на запад. А германские корпуса были все в разбросе и
повёрнуты спинами к новой опасности. (“Ренненкампфу
стоило только приблизиться, и мы были бы побиты”, — пишет Людендорф).
На самом же деле на этот день главный приказ Ренненкампфу от Жилинского был:
приступить к обложению-наблюдению Кенигсберга. Но в ночь на 15-е, посещённые
всё же тревогой о непонятности на самсоновском фронте
и появлении там новых германских корпусов, Жилинский-Орановский
дали Ренненкампфу телеграмму: идти левым флангом в
сторону Самсонова и выдвинуть кавалерию. Уважая сон генерала Ренненкампфа, эту телеграмму доложили ему только в шесть
утра. Он разослал приказания, однако главные силы конницы (Хан Нахичеванский)
сумели шевельнуться лишь к вечеру 15-го; генерал Гурко был ближе к сражению, но
и он не прикоснулся к нему: его глубокий, но поздний рейд к Алленштейну
только доказал, как легко Ренненкампф перед тем мог
вмешаться и переменить всю битву.
А тем временем в штабе Прусской армии уже
пересоставлялся приказ на 16-е августа. Об этом приказе Людендорф
не вспоминает в мемуарах, а между тем, считает Головин, приказ этот был отлично
сработан, по всей науке: наименьшими возможными перемещениями корпусов Макензена и Белова создавался новый фронт против Ренненкампфа, а корпуса Франсуа и Шольца,
преследуя и огибая Самсонова, одновременно заводили невод, полумешок,
и на подходящего Ренненкампфа.
Но в приказе уже не было окружения самсоновской
армии.
Вечером этого дня прусское командование, хороня
мечту о Каннах, доносило в Ставку: “Сражение выиграно, преследование завтра
возобновляется. Окружение северных корпусов, возможно, более не удастся”.
В решении Гинденбурга-Людендорфа
содержалась верная победа средних людей. Лишь не было блеска интуиции.
Эта интуиция светилась у своевольного Франсуа,
вероятно, не ведавшего о совете Льва Толстого, что “бессмысленно становиться на
дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство”. И сверх приказа гнал и
гнал Франсуа своих уланов, самокатчиков и блиндированные автомобили через Найденбург — и дальше на восток, к Вилленбергу!
Да строптивый Макензен, чертея от смены армейских приказов, обиженный, как решён
его спор с Беловым, снял связь якобы перед последним приказом и, уже
недоступный изменениям и поворотам, повалил на юг — к Вилленбергу
же!
Не забудем и бесперебойные германские интендантства,
при которых, во всех перепрыгах, германские части не
терпели недостатка ни в чём: всегда сыты, снабжены и вооружены.