44
Кажется так: эдесский князь
Авгарь, покрытый язвами проказы, услышал о пророке в Иудее и уверовал, что это —
Господь, и послал просьбу: прийти к нему во княжество и тут найти
гостеприимство. А если нельзя, то дать художнику нарисовать себя и прислать
изображение. И когда Христос учил народ, художник всестарательно пытался
запечатлеть его черты. Но так дивно менялись они, что тщетен был его труд и
опала рука: изобразить Христа недоступно было человеку. Тогда Христос, видя
отчаяние художника, умылся и приложился к полотенцу — и вода обратилась в
краски. Так создан был Нерукотворный Образ Христа, от полотенца этого и
излечился Авгарь. Потом на воротах города оно висело, защищая его от набегов. И
древнерусские князья переняли Спас Нерукотворный в свои дружины.
Это когда-то рассказывал
Самсонову настоятель новочеркасского войскового собора. От деревенской церковки
своего детства в Екатеринославской губернии перестоял Самсонов во многих храмах
сотни всенощных, литургий, молебнов, панихид, сложить те часы можно в месяцы и
месяцы молитв, размышлений, душевных подъятий. Во многих храмах удостаивался он
снисшествия примиряющего ладанно-сизого духа, во многих храмах было чем
полюбоваться запрокинутой голове. Но нигде не бывало Самсонову так уместно и
так душевно-просторно, как в могучем крутоплечем Новочеркасском соборе, слитом
и с Войском Донским и с городом. Да весь Новочеркасск был сложен по характеру
Самсонова: круго-обрывисто, незыблемо, а по горе — раскидисто, с тремя
проспектами едва ль не шире петербургских, с Гостиным двором в соревнование с
Петербургом же, с соборной площадью перед Ермаком, где нестеснённо можно принять
парад десяти полков. Два года в Новочеркасске были из самых счастливых в жизни
Самсонова, и именно их, тепло и печально, вспоминал он сегодня бессонною ночью,
— именно тамошние соборные августовские службы.
День Нерукотворного Образа
идёт вослед за днём Успения. Эту полночь — с Успения Божьей Матери на Христов
Нерукотворный Образ, генерал Самсонов нынче проводил в седле, отступая. До
последней минуты исчерпался, минул, канул день Успения — и не протянула Божья
Матерь своей сострадательной руки к русской армии. И уже мало было похоже, что
протянет Христос.
Как будто и Христос и Божья
Матерь отказались от России.
Близ двух часов ночи, в
самое тёмное время, штабная группа кружным путём, еле битыми дорожками,
добралась к шестидомовой деревушке близ Орлау — теперь звучащее насмешкой
славное имя первого боя. И тут, в топтаньи, неразберихе, на ощупь, на слух без
глаза, от казачьей сотни всё того же 6-го Донского и от обозов Калужского полка
узналось, что никакого щита с запада, как задумано было по “скользящему” плану,
— уже нет: что Калужский и Либавский полки (меру сил человеческих изойдя) уже
вечером отошли от рубежа, указанного им держать весь наступающий день, — и
теперь во тьме, близко тут, в трёх верстах отсюда — передний край! А в самом
Орлау столкнулись обозы и дракой расчищают путь.
Ещё два корпуса оставались
наверху, в опрокинутом кувшине — а горловина сжималась. И Найденбург — так все
гомонили согласно, да иначе и трудно бы нарисовать по карте, — Найденбург был
уже у немцев.
Тем жёстче рвались штабные —
ехать дальше скорей! Тем правей они были, остерегая Самсонова, что и не надо
было им в Найденбург, а — глубже, на Янув сразу! Но командующий, увы, не слышал
их, не понимал, он терял ощущение и своего поста и своих обязанностей! Вместо
того чтобы думать обо всей армии, он стал управлять командирами батальонов.
Час от часу становился
Самсонов уверенней и независимей от штабных советчиков. Как будто не стало для
него армейского штаба, а — группа нестроевых побочных офицеров зачем-то. В
комнате, расчищенной от ночёвщиков, при керосиновой лампе, за столом, сидел без
фуражки крупноголовый Самсонов, с недоуменным как будто лбом, — и вызываемым
офицерам одному за другим давал по карте приказания, как вернуть Калужский и
Либавский полки на позиции; какая артиллерия их поддержит; какие дороги в каких
местах проверить, очистить для подходящих обозов 15-го корпуса. Он подробно
объяснял, до конца выслушивал возражения, не давая вырваться дурному
настроенью, говорил приветливо: “голубчик”, “пожалуйста”.
А вот и рассвет забелился, и
утро налилось за окнами, оспаривая лампу. Нисколько не торопясь, ещё досиживал
Самсонов над картой (он всё ещё примерялся, надеялся на подход 6-го корпуса),
медленно проводил пальцами по крупно-расчёсанной бороде спокойными витыми линиями
влево, и вправо, и объемля, по кругло-покойной подстрижке. Его неприкрытые
большие глаза будто и не нуждались во сне.
Теперь-то он мог бы
эвакуировать штаб, наконец! Нет, потерял он всякий смысл своего назначения — и
штабные, пожимая плечами и ёжась от холода, взлезали на коней — ехать ещё вдоль
передовой линии в само Орлау зачем-то.
Неторная лесная дорога, на
карте пунктирная, была уже разъезжена и забита чередою повозок, двуколок,
ящиков, увозили куда-то патроны и снаряды, нужные здесь. От остановки одной
пароконной повозки все останавливались, объехать было нельзя, — и
представлялось, как будут томиться на таких дорогах два закапканенных корпуса.
Череда верховых, штабных и казаков, гуськом обходила повозки, отклоняя ветви.
А лес ещё сужался, он был —
узкий клин. До сих лишь на сосенные вершины отсвечивало солнце, но вот их
дорогу вывело к левому краю — и, после полумрака, сразу окатило их полное алое
ярое солнце, только что выплывшее поверх вершин другого леса —
двадцативёрстного, бесконечного Грюнфлисского, густо-тёмного, в тёмном ожидании
отступающей русской армии. А двести саженей до того леса были — обрыв в луговую
речную низину, и вся она шевелилась туманом, кверху редеющим в пар.
Самсонов вздрогнул,
воззрился на этот пар, на солнце, как увиденное в первый раз.
Это плавающее величие
осветило ему больше, чем он понимал даже последние сутки, не бедные мыслями.
В этот пар и туман
кавалькада их спустилась на повреждённую мельничную плотину, и снова поднялась
— в Орлау. То было самое поле недавнего боя, атак и потерь, схватки за знамя
Черниговского полка, — и если отъехать и поискать, тут много свежих братских
могил должно было ожидать их. А тяжёлый трупный запах, навеваемый то там, то
здесь, значил, что и похоронены не все. Но никто о том поле, кроме
командующего, как будто и не думал, — а вот на скрестьи дорог всё ещё не было
растянуто стесненье обозов. С запада же подпирали новые.
Тут провели они утро. Были
разорваны пути оповещения, в чужой стране в неожиданных и крайних положениях
были раскинуты пять пехотных дивизий, пять артиллерийских бригад, конница,
сапёры, — а новости, и только дурные, приходили от случайных людей с такой
быстротой и уверенностью со всех лесных сторон, как не мог бы наладить их
поступление лучший начальник связи.
Узналось, что убит полковник
Кабанов и выбит Дорогобужский полк. Узналось, что Копорский полк под
Хохенштейном вчера после возврата и часу не простоял, снова бежал, и
новоназначенный полковой командир Жильцов застрелился на коленях у воткнутого в
землю знамени. Узналось и хуже: что убит генерал Мартос, достоверно говорили
казаки из его сопровождения.
Тройную эту весть донесли до
Самсонова. Трижды он снял фуражку, перекрестился. Жильцова — он так и поставил
вчера. И Мартоса — так послал. Но печальный покой и новый смысл его лица уже и
это не могло нарушить.
Самсонов как будто стал
прислушиваться. И не к гаму вокруг. И не к отдалённой стрельбе. А — помимо.
Он покинул или даже забыл
свою ведущую мысль — ехать оборонять Найденбург. Теперь он оставил штаб в Орлау
и с малым конвоем поехал на передовые позиции, к Калужскому полку. Там, на
подъезде, застал в овраге командира батальона, выгоняющего стэком из кустов
своих солдат, бежавших с позиции, — и покинув свою цель — укрепленье позиции,
беседовал с этим подполковником отдельно.
А по Орлау слонялся без дела
сердитый, пепельный армейский штаб — и не смел уехать без командующего. Но тут
случилось кое-что и бодрое: внезапно приехал, доложиться и за приказаньями, начальник
штаба 13-го корпуса генерал Пестич. Оказывается, корпус — жил, был,
существовал, шёл сюда, только не знал обстановки и не имел приказа. А вот стали
подходить к Орлау и полки 15-го корпуса. Рассказывали о славном деле
Кременчугского и Алексопольского полков в арьергардной засаде у Кунхенгута: в
сумерках успели промерить расстояния, закрепить пулемёты и ружья — и в темноте
облили огнём и откинули немецкую колонну трёх родов войск, густо шедшую в
преследование. Полки и сейчас были бодры, и все старшие офицеры верили, что
сегодня же, вот-вот, подойдёт выручка от фланговых корпусов, 6-го и 1-го.
И — оживились штабные:
восстановить скользящий щит, и всё могло ещё обойтись хорошо. Сели сочинять,
писать исправленный план. 13-му корпусу форсированно (а он и без того не
медлил) отходить в направлении... с расчётом... 15-му, остаткам 23-го...
держать фронт... Затрудненье было в том, что недоставало корпусных и
дивизионных командиров, а если их наскрести и правильно ими распорядиться, то
штаб свободен и может уезжать на русскую территорию. Для этого вот что
придумали: назначить единого командира над всеми частями, попавшими в беду.
Вчера таким был Мартос, но Мартос убит. Как нельзя кстати был бы Кондратович,
но никто его не видел, Кондратовича. Так естественно было передать руководство
общим отходом — Клюеву, хотя он и позади всех, а Пестич сам возьмёт и отвезёт
ему приказ. Ещё был вопрос — подпишет ли такой приказ Самсонов.
Тут пришло достоверное
известие, что сегодня утром под деревней Меркен лёг весь Каширский полк, и его
полковник Каховской со знаменем в последней атаке.
Тем временем в Орлау — нет,
на поле близ него, натоплялись части, отдельные и перемешанные, и тут всё
запруживалось, ожидая своего назначения. Уходили обозы, парки, увозили раненых,
но сгущенье не разрежалось. Место было открытое, предполуденное солнце пекло,
не хватало воды, а еды и вовсе не спрашивай, и попахивало догниваньем боя,
бывшего тут шесть дней назад. Беззащитным потерянным табором сгущались военные
люди.
А фронт, все пять дней гудевший,
какой-то вялый стал. Как если бы немцы помягчели, простили, не хотели догонять,
выгонять русских.
Аэроплан пролетел над
табором — и по нему не схватились бить.
Близ полудня возвращался с
передовых Самсонов, но от излома дороги поехал не к дому, где оставил штаб, а
напрямик, по жнивью, по холмистому взгорью — прямо к табору, в его густоту.
Необычно было перемешанное
расположение частей, не имевших распоряжений. Необычен был подъезд генерала без
команд на строй, равненье, отклики в двести глоток. Ещё необычнее сам генерал,
грузно усталый, на коне: со снятой фуражкой в опущенной руке, подставленным
солнцепёку теменем, с выраженьем не начальственным, но — сочувственным, но —
печальным. Неуставно расстёгнута и его шинель лейб-гвардейского Атаманского полка
с синими лацканами, с георгиевской ленточкой в петлице. Это был как храмовый
праздник, но странный, без колокольного звона, без бабьих весёлых платков:
съехались на гору хмурые мужики из окрестных деревень и объезжал их шагом то ли
помещик, то ли поп верховой и обещал им не то землю дать, не то райскую жизнь
за страдания в этой.
Командующий не кричал на
солдат, что они ушли с передовых, никуда не гнал их, не требовал ничего.
Негромко приветливо окликал он ближайших: “Из какой части, ребята?” (отвечали),
“Велики ли потери?” (отвечали), крестился в память погибших, “Спасибо за
службу!.. Спасибо за службу!..” — кивал в одну, в другую сторону. И солдаты не
знали, что отвечать, отзывался генералу вздох или стон неполных звуков, не
полных до “рады стараться!”. С тем проезжал командующий дальше. И снова, глуше:
из какой части, ребята?.. велики ли потери?.. спасибо за службу!..
В то самое время, как
генерал начал этот прощальный объезд табора, другой полевой дорогой, под углом,
подъехали верховые: полковник и солдат с длинными ногами, свешенными без
стремян. По другому времени полковник этого солдата хотел представить
командующему и просить Георгия. Сейчас оставил его на краю табора, а сам
пробирался вглубь.
Полковник приехал на слух,
что здесь — командующий. Вот добрался, вот уже был с Самсоновым рядом, начинал
говорить — но тот, рассеянно отрешённый, не замечал его. И полковник
сопровождал генерала вблизи.
Голос командующего был добр,
и все, кого миновал он, прощаясь и благодаря, смотрели вослед ему добро, не
было взглядов злых. Эта обнажённая голова с возвышенной печалью; это
опознаваемо-русское, несмешанно-русское волосатое лицо, чернедь густой бороды,
простые крупные уши и нос; эти плечи богатыря, придавленные невидимой тяжестью;
этот проезд медленный, царский, допетровский, — не подвержены были проклятью.
Только сейчас Воротынцев
разглядел (как он в первый раз не заметил? это не могло быть выражением
минуты!), разглядел отродную обречённость во всём лице Самсонова: это был агнец
семипудовый! Поглядывая чуть выше, чуть выше себя, он так и ждал себе сверху
большой дубины в свой выкаченный подставленный лоб. Всю жизнь, может быть,
ждал, ждал, сам не зная, а в сии минуты уже был вполне представлен.
Все эти дни, что они не
виделись, Воротынцев старался думать о командующем хорошо, выплывало многое в
обвиненье ему, а он искал в защиту и тревожился, чтобы решительны и неопозданы
были действия того. В первый вечер он почувствовал, что мог бы иметь на него
верное и сильное влияние в главные минуты. Даже было колебанье — задержаться в
армейском штабе, никем, ничем, пришлёпкой, чужим глазом, ненужным и досадным
всем. И минувшие дни порывало его вернуться повидать Самсонова, предупредить,
помочь не оступиться — потому что эту оступку, оказывается, Воротынцев с первой
минуты и ждал.
А за четверо с половиной
суток совершилась вся катастрофа Второй армии. Вообще — русской Армии. Если (на
торжественно-отпускающее лицо Самсонова глядя), если не (на это прощание
допетровское, домосковское), если... не вообще...
С чем теперь он достиг
Самсонова: как, со вчерашнего дня отступая и отступая, они ещё там держатся с
остатками эстляндцев, на открытом месте, с одним пулемётом и последними
патронами, — и для чего же? К 1-му корпусу отчего не переехал командующий? И
почему в защищаемом месте здесь — табор? Зачем текут бессильными малыми
массами? хотя б задержась на полсуток, а собрать ударный клин и лишь тогда
прорываться! Но всё это, несомненно нужное Самсонову, почему-то не было ему
нужно.
— Ваше
высокопревосходительство!
Самсонов обернулся на запалённого,
запылённого полковника с подмотанным плечом, с багровиной на челюсти, — и
доброжелательно, но без ясного воспоминания кивнул и ему. Простил и его.
Поблагодарил и его за службу.
— Ваше
высокопревосходительство! Вы получили мою записку из Найденбурга, вчера?
Облако вины, вот только что
и было на челе Самсонова. Может быть полуузнавая, может быть бессознательно:
— Нет, не получил.
И — что же теперь? И кому ж
теперь рассказывать, как было под Уздау? как ещё вчера под Найденбургом?..
Поздно, ненужно: на такой
высоте парил Самсонов, что это было ненужно ему, уже не окружённому наземным
противником, уже не угрожаемому, уже превзошедшему все опасности. Нет, не
облако вины, но облако непонятого величия проплывало по челу командующего: может
быть по внешности он и сделал что противоречащее обычной земной стратегии и
тактике, но с его новой точки зрения всё было глубоко верно.
— Я — полковник Воротынцев!
Из Ставки! Я...
В своём не проезде, но
проплытии над этим табором, над всем полем сражения, не нуждался командующий
вспоминать прошлые земные встречи и прошлые дела.
Почему он — прощался? Куда
уезжал? Вчера утром выехав к центральным корпусам — на кого ж сегодня покидал
их? Почему не готовил группу прорыва? Его собственный револьвера барабан —
полон ли?
Нет. И возрастом, и
многолетним положением генерал-от-кавалерии всё равно был закрыт от доброго
совета полковника, даже и не паря. В возвышенности и была беззащитность.
Головы их коней оказались рядом.
И вдруг Самсонов улыбнулся Воротынцеву просто и сказал просто:
— Теперь мне остаётся только
куропаткинское существование.
Узнал?..
Не оспаривая, он подписал
подложенный ему приказ по армии.
Он вдруг осунулся, одряб.
Когда после полудня штаб армии выехал из Орлау верхами, генерал Самсонов ещё
держался в седле. Но по пути достали тележку — и Самсонов и Постовский сели в
ней рядом, вплотную. И покачивались на ходу.