45
Только утром испытал Саша
Ленартович это дико-радостное, скотски-радостное ощущение победы — победы над
кем?.. победы — зачем? Он долго не простил бы себе этого животного чувства,
если б само оно не улетучилось в час-другой.
Что дала их полку эта победа
— взятые орудия, и колонна пленных в полторы тысячи, которую теперь надо
таскать за полком? Ничего. И дать не могла. Только продлила мучения, увеличила
жертвы. От этой победы не прекратились бои и нисколько не
легче прошёл день, напротив, тяжелее: целый день теперь с яростью била
по ним немецкая артиллерия, немцы не тратили людей на контратаки, а били и били
из орудий. И насколько ж они крупней калибрами, богаче снарядами! — целый день
просидели утренние победители живыми мишенями, не раз ожидая себе верной
смерти, и под обстрелом глубже вкапывались, и бросали выкопанное,
оттягивались, а раненые отползали, уходили, их уносили.
И всё время обстрел был не
редкий, а порой учащался в шквальные налёты. Опустошённый, умственно усталый,
вялый, сам себе чужой, Саша отчаивался дожить до вечера. Скрючась
в окопчике неполной глубины, он сидел, презирая себя как пушечное мясо, презирая
в себе — пушечное мясо. Что ж можно было ждать от других, неразвитых и
неграмотных, если вот он, активно-мыслящий человек, ничего не мог придумать,
противопоставить, а сидел в мелкой ямке, для безопасности загнав голову меж
колен, и весь день ожидал только — шмякнет или не
шмякнет, пассивно ожидал, и даже уже без воли к жизни. Он пытался собирать свои
мысли на чём-нибудь умном, интересном, — но ничто не входило в голову, а пустая
костяная коробка свисала на шее и ждала: попадут в неё или не попадут.
Да при всеобщей воинской
повинности никакой другой и не может быть война, вот только такой
бессмысленной: людей гонят насильно, не спрашивая с них ненависти, гонят против
неизвестных им, подобных же несчастных. Такая война не имеет оправданий. Другое
дело — война добровольная, война против твоих действительных извечных
социальных врагов: ты сам этих врагов узнал, ты сам их выбрал, ты — хочешь их
уничтожить, потому тебе не страшно, что могут убить и тебя.
Если б десятую часть этих
потерь, десятую часть этого терпения да половину этих снарядов потратить бы на
революцию — какую прекрасную можно было бы устроить жизнь!
Один такой день пережить под
обстрелом — постареешь. Вот этот один день пережить последний — и что-то надо
менять. Твёрдо понял Саша: менять! Сегодня же ночью, как стихнет обстрел.
Но как — менять? Не в силах
Саши было остановить всю войну. Значит, остановить её для самого себя. А для
себя — как? Разумнее всего бы — эмигрировать, упущенная блаженная возможность —
эмигрировать, как многие друзья. Там, в Швейцарии, во Франции, у них, не взирая на войну, конечно, продолжается свободная
партийная жизнь, обмен идеями, живая работа. Но отсюда, из прусских окопчиков,
эмигрировать можно только через линию фронта. То есть сдаться в плен.
Можно! Сдаться в плен и
разумно и можно: сохраняется главное — твоя жизнь, твои знания, общественные
навыки. Потом ты возвратишь их трудящимся — и предосудительного ничего нет.
Сдаться в плен — можно, но трудно. Под обстрелом открыто — не пойдёшь. Ночью —
заблудишься, запорешься, убьют. Сдаться в плен — это
нужно счастливое сильное перемешивание войск. А — сдавшись? Где уверенность,
что немцы поверят, увидят в тебе социалиста? Какой-нибудь кайзеровский офицер —
будет много разбираться? Да вообще — нужны им социалисты? Они и своих воевать гонят. В Швейцарию не отпустят, пошлют в
лагерь военнопленных. Конечно, всё-таки спасение жизни. Но как перейти?..
Эти логические звенья трудно
давались голове, словно распухшей. День — кончится когда-нибудь? Обстрел —
кончится когда-нибудь? Откуда у немцев столько орудий? столько снарядов? Безмозглые наши дураки — как же
смели войну начинать при таком неравенстве?
Но солнце спасительно
опускалось, опускалось за немецкие спины — и кончился, всё-таки, день 15
августа. И обстрел стих. Не весь, ещё пулемёты раздирающе стучали долго в
темноте. Но — пришла ночь. И Саша был жив.
Постепенная ночная свежесть.
Подъехали кухни, кормили. Много было разборки по взводу — строевая записка,
имущество убитых, всё это Саша поручил унтеру. Все постепенно распрямлялись,
разминались, голоса громчели. Перебирали событья от
ночи до ночи, кто ранен и кто убит, как всё было, — и
вот уже смех раздался там и здесь — неисправимый народ! Не спешили спать —
дышали, жили наступившей ночью. Навещали друг друга офицеры.
Час прошёл, два прошло — а
Саша ничего не предпринимал, поужинал и в каком-то окостенении сидел просто так
на чурбаке под разнесенным забором. Трудно было собраться, начать. А надо было
просто — уйти. Опасно, но не опасней, чем на рассвете бежали в атаку.
Сила слухов. Не было
передано никакого распоряжения, извещения, полк стоял в темноте, но откуда-то и
по солдатам, и по офицерам просочилось: начали отступать... — мы отступаем... —
Кременчугскому полку уже приказали... — Муромский и Нижегородский тоже готовятся...
— генерал Мартос уехал... — фон Торклуса
нигде не могут найти... — скоро и нам... — скоро и нам...
Это ощущение разливается
сверху: начальники бегут! нет их! Откуда становится известно, что их нет? Может
быть убиты, в плен попали? Нет, слух как зараза: бегут
начальники! Скоро и мы.
И сердце Саши заколотилось:
верный момент! именно теперь! Нет, не ждать, пока прикажут полку отходить: и отведя, положат его под такой же обстрел, только деревней
дальше. Но — уходить самому. Чем он хуже фон Торклуса?
Началась общая путаница, и оправдаться будет легко.
Взять кого-нибудь с собой —
не приходило в голову. Вестовым Ленартович почти не пользовался. А вообще
солдаты во взводе были замкнутые, запуганные, идейного пути к ним не было. Даже
самых развязных спросить под вид шутки — а не
сковырнуть ли нам начальство? — губы сожмут, молчат.
Не было у Ленартовича карты.
Сейчас он пошёл к штабс-капитану с каким-то предлогом, и в доме при свече
смотрел, запоминал. Улица Витмансдорфа переходила в
дорогу на восток. Версты три... перейдёшь железную... ещё
две... свернуть на церковь... дальше развилок трёх дорог... можно ещё и к
передовым позициям назад угодить... а там — речка... там деревня Орлау... Что-то названье знакомое.
Ленартович ловко всё это
высмотрел и ушёл.
А больше у него дел не было:
во взводе всё знал унтер. Самое дорогое — записная книжка с мыслями, она в
кармане. Глупая палка — шашка, хоть сейчас её выкинуть по дороге. И револьвер,
из которого Саша стрелял неважно.
Совсем уже стало тихо, почти
мирно: после пулемётов одиночные ружейные выстрелы не угнетали, а успокаивали.
Темно, а дорога жила: скрипели колёса, цокали подковы, хлопали кнуты, на лошадей ругались. Кто-то времени не терял, уходил.
И не возвращаясь ко взводу, шагом освобождённым, Ленартович зашагал туда же.
Не связанный ни строем, ни колёсами, он легко обгонял поток. На случай задержки
придумывал отговорки, почему идёт.
Но никто не проверял
дорожного движения, все лились, куда им надо было. Ползли тяжёлые санитарные
фургоны. Грохотали зарядные ящики, призвякивая цепями
постромок. Сперва в один ряд, а там вливались сбоку, и
шло уже дальше в два ряда, занимая всю дорогу. При встречных — матерились, не
пропускали, теснились. А вереницею двигались мирно, ездовые шли рядом в
разговорах, попыхивали цыгарочные огоньки.
Никто не проверял, и
радостные ноги несли прапорщика дальше. Ещё было время вернуться, ещё б отлучки
его не заметили, но он верно решил, что не имеет права
бессмысленно так погибать за чужое. Он твёрдо отталкивался от твёрдой дороги —
и укреплялся в достоинстве не быть пушечным мясом.
Но не так просто оказалось
на дороге, как по карте, и это мешало рассвободиться
мыслям. Подъёмы, спуски, мосты, дамба — этого всего он не заметил, когда
смотрел. Церковь он нашёл, но дальше опять шли дома, а Саша забыл, как скоро
главный развилок. Какой-то развилок нашёлся, но вела дальше обсаженная дорога,
а он ждал полевую.
Никого спрашивать не
хотелось. И совсем темно. И вот когда утомленье разобрало, сказались черезсильные сутки. Саша отошёл, в копну лёг. Пить хотелось
очень, но фляжки не было, и искать воду негде.
Он проснулся на рассвете —
пробрало холодком и в соломе. Обобрался и возвращался к дороге, как увидел на
ней казаков, проходящих шагом, малыми отрядами, через перерывы, — и вернулся в
копну. Это было сильней разума, как врождено. Каждый
казак ощущался с детства инстинктивным врагом, их строй — сомкнутой тупой
силой. И даже наряженный в офицеры (а впрочем, форма хорошо к нему пришлась,
говорили), всё равно Саша чувствовал себя перед казаками студентом.
Миновали казаки, покатил
длинный обоз, и Саша выходил на дорогу. Наткнулся на сваленную кучу, это
оказался хлеб, армейский печёный хлеб — уже чёрствый и даже заплесневелый.
Наступали без хлеба, а вот — выкинут хлеб! — кто-то повозку освобождал для другого.
А есть хотелось! Но странно
бы офицеру нести буханки под мышкой. Он шашкою разрезал одну, рассовал, пожевал
— и пошёл.
Взошло солнце. Всё так же
никто никого не задерживал, не спрашивал. А во всех, кто ехал
и шёл, было новое, сразу даже не назвать: будто при оружии, при амуниции, по
делу или в составе части, будто ещё не бегство, ещё подчинённая своим
командирам армия, а уже не та: не так оборачивались на офицеров и на лицах
появилось выраженье своей озабоченности, не общего дела.
Отлично! Тем безопаснее было
Саше.
Дорога оказалась верная, на Орлау, и спускалась к мельничной плотине, но тут из лесу
вливалась и другая, и по двум дорогам набралось столько пушек, ящиков, телег,
конных и пеших, что не обогнать было по краю и дождаться очереди не просто.
Павших заморенных лошадей подстреливали, выпрягали. Ближе к плотине тесней
стояли, зацепливались повозки. Один зарядный ящик с раскату врезался дышлом в спину
передней запряжке и убил лошадь. Перепрягали, кричали, чуть не дрались.
Ожесточались солдаты и офицеры, маленький штабс-капитан, перевязанный по лбу,
свирепо кричал высокому командиру батареи:
— Штыками вас задержу, а не
пропущу!
А командир батареи намахивал на него длинной рукой:
— Колёсами буду вашу пехоту
давить!
Каждый старался пропускать своих, а чужих никого. Но тут провалились две доски на
плотине — и стали скликать на ремонт. Из солдат
выдвинулись и плотники-охотники. Сверху видно было, как там столпились офицеры
и каждый показывал и учил, как надо делать. Но старший плотник — дородный
старик с богатыми седыми усами и в рубахе навыпуск без пояса, отстранял без
разбору хоть офицеров, хоть солдат, и показывал и делал по-своему.
А солнце уже высоко стало,
накаляло эту тесноту. И в речке — неширокой, а глубиной по грудь, стали лошадей
поить и купаться до полного взмучиванья
— сперва солдаты, там и офицеры.
А по ту сторону, на откосе и
на высоте, как раз и было место знаменитого боя, здесь-то и положили первые
несколько тысяч, набившие найденбургские госпитали, —
и тем бессмысленнее показывала себя война: для того и клались тысячи, чтобы
немного потеснить немцев на север; из-за того теперь скоплялись, голодные,
злые, хлестали друг другу лошадей и лезли к морде, что немцы по тому же месту
теснили нас на юг.
Но никакие беды, никакая
кровь не может разбудить русского терпения. Из тысяч полутора, стеснившихся
перед плотиной, никто этого не понимал, никому нельзя было объяснить.
Уже не от одного слышал
Ленартович, что Найденбург этой ночью сдан. Куда ж тогда
лился весь поток и на что сам Ленартович надеялся? Он плохо понимал. Он
посмотрел дорогу только до Орлау, а дальше не
представлял.
Наверху, в стороне, ожидая
очереди на переправу, стояли лазаретные линейки, в одной из них лежал раненый
приветливый подполковник. Разговорились, подполковник достал карту, развернули
поверх его тела и смотрели вместе. Что-то плёл ему Саша, зачем он послан и
куда, а сам смекал: большой лесной язык... если его
пересечь по просеке... деревня Грюнфлис в сторону Найденбурга... Отбиться в лесу и дождаться немцев? Но
теперь уже — жалко в плен, в этом хаосе можно и чистеньким выйти. Да выйти ли?
Огромный лес зеленел на пути отступающей армии — а уж за ним, наверно,
пулемёты. “Окружают” — откуда-то все вывели и знали.
Раздеваться и вброд по
топкому дну Саша не захотел, много времени потерял на плотине.
Близ Орлау
на поле беспорядочно скоплялись части и чего-то ждали. На огородах копали, что
придётся, — репу, морковку, ели. Через это скопище и
приходилось Саше идти в намеченный лес. Но теперь вполне бесстрашно он
пробирался, зная, что уж в этом расстройстве и перепутанности никто его не
спросит, не задержит.
И ошибся. Хотя это было скопище, однако его как на параде объезжали, здоровались,
что-то говорили. И Ленартович узнал командующего армией (он близко видел его в Найденбурге).
Да, это был генерал
Самсонов! На крупном коне и крупный сам, как олеографический картинный
богатырь, он медленно объезжал цыганоподобный табор,
словно не замечая его позорного отличия от парадного строя. Никто не подавал
ему “смирно”, никому он не разрешал “вольно”, иногда брал руку к козырьку, а то
не по-военному, по-человечески снимал фуражку и прощался этим движением. Он был
задумчив, рассеян, не влёк при себе главной силы командира — страха.
Он близко уже наезжал, а
прапорщик Ленартович не поспешил посторониться, он глаз не мог оторвать от
этого зрелища, радостных глаз! А-а-а, вот как с вами надо! — и какие ж вы сразу
становитесь добренькие. А-а-а, вот когда вы смякаете, иконостасные, — когда вас
трахнут хорошо по лбу! По-до-ждите,
подождите, ещё получите!
Так он смотрел с
зачарованной ненавистью — а командующий ехал прямо на него. И прямо как будто
его, только что не назвав по чину, но прапорщику в
глаза своими коровьими, покорными, отсутственными
глядя, отечески спросил:
— А здесь? А вы?
Вот так сплошал!
— и думать некогда, и уйти нельзя, все соседи ждут от него, а — что сказать?
Соврать? — тоже нельзя... Так чем выпалительней, тем
лучше:
— 29-го Черниговского,
ваше высокопревосходительство! — и какое-то там движенье рукой как рыбьим
плавником, вместо чести. (Когда-нибудь Веронике и друзьям петербургским
рассказывать, если уцелеть!)
Не удивился Самсонов.
Нисколько не задумался: откуда ж тут Черниговский полк, его быть не должно.
Нет, улыбнулся, тёплый вспоминающий свет прошёл по его лицу:
— А-а, славные черниговцы!..
(Ну, влип! Вот
начнёт расспрашивать?)
— ... Вам, черниговцы, особенное спасибо...
И кивнул — отпускающе. Понимающе. Благодарно.
И поехал шагом дальше.
Конь его тоже как будто закивался, глубоко опустил шею.
И в широкую спину ещё больше
был похож командующий на богатыря из сказки, понуро-печального перед раздорожьем: “вправо пойдёшь... влево пойдёшь...”