46
Как бы игрой нарочитой был
загнан 13-й корпус, чтобы наинеудобнее ему отступать.
Так легли озёра, чтобы не проскочить корпусу по единственному пути спасения.
Ему надо было уходить косо на юго-восток, — но сразу же навстречу семивёрстное
озеро Плауцигер, два дальних плёса как две
останавливающих руки раскинув, голубой глубиной зло мерцало ему: “не
выпущу!" За кончиком левой руки зыбилась двухсаженная плотина Шлага-М — и тут же цепочкою малых озёр и снова раскинутыми
шестивёрстными крылами озера Маранзен закрывала
дорогу корпусу враждебная прусская вода. Дорого отдав за
Шлагу-М и прорвавшись всё-таки на юго-восток, имел
корпус опять единственную лазейку у Шведриха — мост и
дамбу, и должен был узкой ниткой проскочить через неё. А проскочивши, попадал
не на простор своему искосному движению, но оказывался загнан в северо-южный коридор между двумя водными
заградами: позади — цепью пройденных озёр, впереди —
десятивёрстным озером Ланскер и ожерельем мелких,
соединённых заболоченною рекою Алле. А и эту, вторую, заграду
проскочив, упирался корпус в третьи водные объятия — снова в шесть вёрст запретно
раскинутых крыл разветвлённого хвостатого озера Омулёв.
И — никак уже не мог идти, куда ему надо, а должен был покорно ссовываться на
юг, на столкновенье с соседним 15-м корпусом, и далее, где дороги уже будут
пересечены неприятелем. И даже обогнув озеро Омулёв,
попадал он в бескрайнем грюнфлисском лесу так, что
единственная прямая мощёная дорога Грюнфлис-Кальтенборн
шла ему точно поперёк, а пробираться оставалось извилистыми лесными.
Именно этому злосчастному
13-му, уж и так отшагавшему более всех, досталось от Алленштейна
за 40 часов сделать 70 вёрст, без куска сухаря и с лошадьми некормленными,
нераспрягаемыми.
Но разве только лошадью и не
понимается особенность этого вида боя — бегства. Чтобы слать низших
в наступление, приходится высшим искать лозунги, доводы, выдвигать награды и
угрозы, а то и самим непременно идти впереди. Задача же бегства понимается
мгновенно и непротиворечиво сверху донизу всеми, и нижний чин проникается ею несопротивительней корпусного командира. Всем порывом готовно отзывается на неё разбуженный, три дня не евший,
разутый, обезноженный, безоружный, больной, раненый, тупоумный, — и только тот
безучастен, кого уже нельзя добудиться. В ночь ли, в ненастье, единая эта идея
ухватывается всеми, и все готовы на жертвы, не прося наград.
Ещё прошлою ночью 13-й не
мог идти на выручку 15-му, потому что был утомлён и снабженье отстало. А в следующую — никто не ворчал об отставших кухнях, не
спрашивал о днёвках, но со скоростью необычайной из чужих лесов и озёрных
проходов убирал своё распученное тело корпус.
Кроме только арьергардов.
В русской армии Четырнадцатого года арьергарды — не спасали себя сдачею.
Арьергарды — умирали.
В хохенштейнской
котловине Каширский полк и два батальона отставшего Невского были вкруговую
атакованы подошедшим корпусом фон Белова, а две русских батарейки заглохли под
шестнадцатью тяжёлыми немецкими орудиями и семью десятками полевых. Но и без
артиллерии бились каширцы до двух часов дня, ещё контратаковав вокзал, и ещё до
вечера держались одиночки в зданиях. Убитый при знамени полковник Каховской выиграл время, как было ему приказано.
В межозёрном суженьи у Шведриха окопался наиболее пока уцелевший Софийский полк и
тут кровопролитно бился до трёх часов дня, так искупив и свою вину двухлетней
давности: с 1912 года лежало на нём пятно и не был он выводим на парады за то,
что в столетье Бородина, на бородинском поле, один солдат-софиец
бросился с челобитной к царю. Теперь по три роты его сводились в одну, и то не
набиралось сотни. Но отстали и преследователи.
Изо всех опасных дальних
мест убрался 13-й корпус.
Однако не помогла ему
доблесть его арьергардов: он и дальше не мог растечься широким фронтом, а шло
уже к концу 16-е августа. За ночь надо было ему проскользнуть за спиной 15-го
корпуса, а тот сам теснился, сбивался на те же дороги.
Да и корпус уже не был корпусом, редкий полк — полком, а то — в нескольких
ротах. Правда, ещё сохранялась сотня орудий и не отбилась парковая бригада со
снарядами, а близ полудня представился генералу Клюеву — 40-й Донской полк,
целёхонький, бодрый, только что из России, в отличном виде, — та самая
корпусная конница, которой не хватало всё сражение...
Генерал Клюев не обрадовался
этой ещё новой обузе и не придумал, что с донским полком делать. Ещё меньше
обрадовался он привезенному Пестичем приказу принять
командование всеми тремя корпусами. Вот это ловкачи! — они все бежали, а Клюева
оставили погибать в мешке. И где эти чужие корпуса искать, когда своего не
досчитаешься?
Одна была выгода: до сих пор
Клюев считал, что Мартосу отвели на отход более
удобные западные пути, а ему — лесные, глухие. Теперь же он мог перераспорядиться.
И перед вечером, от озера Омулёв, не разведав дорог, ни — кто на них, свернул всем
корпусом не налево, как ему было велено, а направо. И врезался в тылы 15-го корпуса.
А 15-й за предыдущие дни так
изнурил противника, что обеспечил теперь себе в меру беспрепятственный отход:
только артиллерия постреливала ему вослед, и занимали немцы лишь те места,
которые корпус уже покинул. Но отступал он уже не как целое — без штаба, без
многих старших командиров, убитых или исчезнувших, и отступал на полдня раньше, чем требовал
“скользящий” план, тем самым разрушая его: боевые участки, заграждающие с
запада, таяли. До темноты держали “щит” только остатки 23-го корпуса, неведомо
какой ещё кровью, а 15-й, из-за перехвата немцами дорог под Найденбургом,
всё более втягивался в необъятный Грюнфлисский лес,
черно-мрачный задолго до сумерок.
Тут-то и столкнулись корпуса
под прямым углом на роковом перекрестке в непроглядной уже черноте лесной ночи;
тут, где днём четыре телеги разъехаться не могли, должны были ночью пройти сквозь
друга друга два корпуса!
Если до сего часа ещё как-нибудь существовала Вторая
русская армия — с этого перекрестка она перестала существовать.
Что там выкрикано
было, взахлёб и матерно, что за поводья, за дышла схвачено, отведено, по
лошадиной морде бито, в сторону отжато, в хруст веток вломлено
— только те знают, кто сам на фронте попада́л. Во главе колонн не оказалось,
конечно, старших командиров, а те младшие, что были, не сразу друг до друга
докричались, опознались и придумали: стать на перекрестке, как врытые; солдата
каждого, за плечи схватив, спрашивать, из какой он
части; и весь 13-й корпус направлять на восток, на Кальтенборн;
а 15-й и 23-й — на юг. Так руками перещупать оба корпуса и пустить их не вперекрест, а вразводку.
Показался адовой чёрной
щелью тот лесной перекресток, где днями светило мирное солнце через мирные
сосны. Горло своё на перекрестке довольно поупражняв,
а всё не прихрипнув, замолчал Чернега,
только пересчитавши, что все его колёса повернули, — и не узнал, что на этом-то
перекрестке пять дней назад их уже подталкивала пехтура услужливого
веснушчатого подпоручика Харитонова. И в той заглотной
чёрной дороге, какою они потянулись дальше, тоже не прознавалась прежняя
дневная, прохладная в зной, по которой они уже тягались
раз из Омулефоффена и возвращались в него же.
Разведенные двумя дорогами
массы потекли по лесу наудачу, на ощупь, то и дело останавливаясь. Брели солдаты, двое суток не евшие; без воды в баклажках, а во рту
пересохло, хоть грязь сосать; без веры уже в своих генералов и в то, что розум есть, как их гоняют; и уже скрывая свои номера рот,
не давая себя разбирать; и просто отваливаясь в сторону, да на земле засыпая.
И только конница, чья
подвижность и скорость не приходилась к месту все эти дни, теперь использовала
свою способность. Потянулся конный к конному, а пуще — донец к донцу: кто
видел, узнал, успел — собирались к одной конной колонне. Дошла до них та
непоправимая сдвижка частей и сдвижка в умах, после которой уже не
восстанавливается армия. И конница пошла туда, где, как понимала, ещё есть
выход: у самого дальнего завяза мешка. Роковой
перекресток, где всё смешалось, обошли они прежде, засветло. Деревни, где на
рассвете и завтра, достанется биться российской пехоте, прошли они, опережая
немцев. И двадцативёрстную лесную дорогу до Вилленберга,
какая завтра будет пехоте бесконечней пути на небо,
бодро отмахали кони. По пути прихватили донцы легендарного фон Торклуса, кого своя дивизия найти не могла, а драгуны —
армейский штаб. Вилленберг уже был у немцев, ещё раз
свернули, прорвали в лесу, поставили у Хоржеле
арьергардную переправу, а сами уходили дальше.
Не так-то мало: сюда,
батареи! сюда, парки! сюда, пехота! Пробивайтесь, мы ждём, мы держим.
Да что-то ребятушки не шли,
не катили. Только завтра, уже при свете, они будут выбираться из лесу — и немцы
коварно будут выпускать их на километр на голое пространство — а потом повально
расстреливать из пулемётов и пушек.
К вечеру 16-го уже не
существовала Вторая армия, а — перемешанная
неуправляемая толпа. Утром 16-го донские казаки были верной частью
общероссийского воинства, к вечеру самостийно смекнули
они, что своя донская рубашка к телу ближе.
С Россией-матушкой пропадёшь
к этой самой матушке!.. У донцов — своя судьба, айда
пробиваться, казачки!
И не в упрёк им, ибо не с
них началось.
Так в разряде школьной
магнитной катушки предвещательно умеет явить себя
несравненная небесная гроза.
*****
ЦАРЬ И НАРОД — ВСЁ В ЗЕМЛЮ
ПОЙДЁТ
*****