48
Его — вели, везли. Его тело
двигал не он сам. Сам он только размышлял. Пласты окончательно рухнули, пыль осела, прорвало, и расчистило, — и кончились все смутные
неопределённые движения. И с ясностью предстал мир нынешний и всех прошлых лет.
Снялась тугая пелена с
разума — и с сердца тоже свалился камень: с того часа, как под Орлау он объехал солдат и благодарил их и попрощался с
ними, — свалился камень, облегчилась душа. Хотя немногие те солдаты на холме
под Орлау не могли простить его за всю армию или за
всю Россию, но именно их прощения жаждала душа. О суде чиновном не думал он
много: не бывает судов над теми, кто поставлен высоко, — упрекнут, подержат в
резерве, дадут другое назначение, стыд не выедает глаз. И хотя назначат, быть
может, следственную комиссию, но вотще будет ей разыскать — этого уже никому не
разобрать, не разложить, поздно. Был на то — замысел Божий, а понять его не нам
и не сейчас.
Не гордым верховым уже, а
тележным ездоком, подбиваясь на корнях и кочках, сталкиваясь плечом с Постовским, но нисколько с ним не беседуя, а даже совсем о
нём забыв, Самсонов вёл и вёл свою думу.
О штабе фронта, о Жилинском не думал он, не перебирал обид и оскорблений, в
недавние дни так травивших ему душу. Не изыскивал, как доказать, что во всём
произошедшем виноват Жилинский больше, чем он.
Охладело и осветлело внутри него, и уже не саднило,
что вот Жилинский сумеет теперь извернуться, выйти
сухим. Было странно, что упрёк в трусости от этого ничтожного человека ещё
недавно так задевал Самсонова и влиял на его решения относительно целых
корпусов.
Пожалуй, вот о чём думал он:
как нелегко Государю выбирать себе достойных помощников. Ведь худые корыстные
люди ретивее добрых и преданных, они особенно изощряются выказать перед
Государем свою мнимую верность, свои мнимые способности. Никому не достаётся
видеть столько лжецов и обманщиков, как царю, — и где ж ему, человеку,
набраться божественной проницательности разглядеть чужие потёмки? Так и
становится он жертвой ошибочных выборов, и эти корыстные люди как черви
истачивают крепкий русский ствол.
Мысли его приличествовали
всаднику возвышенному, а трясло и качало его — в телеге.
Так спокойны и общи текли самсоновские
размышления, не сообразованные с целью движения штабной группы: найти просвет в
окружении и выскользнуть. И в перерыве думы не сразу понял, что ему
докладывали: дорога на Янув, как едут они,
перерезана, на шоссе перед ними — немцы, и обстреливают выход из лесу.
Предлагали штабные: сменить южное направление на восточное, предпринять крюк с
дальним плечом на Вилленберг, зато уж Вилленберг должен быть наш, у Благовещенского.
Самсонов кивал, Самсонов не возражал.
Пришлось возвращаться, теряя
вёрсты и время, потом сворачивать подходящей просекою на восток. И в выбор
просеки, и в потерю времени и расстояний Самсонов опять не вникал. Как бы
защитная духовная стена оградила его от всяких возможных неприятностей и раздражений
внешней жизни. И чем быстрей и непоправимее текли внешние события, тем
медленнее всё текло в теле Самсонова, тем обстоятельней остаивались
его мысли.
Он хотел только хорошего, а совершилось — крайне худо, некуда хуже. Но если
при лучших намерениях можно вот так до пера распушиться — что ж проистечёт в
этой войне от действий корыстных? А если поражения повторятся — не возобновится
ли в России смута, как после японской войны?
Страшно и больно было, что
он, генерал Самсонов, так худо сослужил Государю и России.
Уж было и к вечеру, невысоко
солнце. Возобладало среди штабных попробовать свернуть ещё раз к югу и поискать
проходного места тут. Командующий кивнул, кивнул, не очень вникая.
Какие-то места пошли здесь
заклятые: покинули они сухой высокий красный бор, и ехали местностью низменной,
закустарненной, вязкими песчаными просёлками и через
многие неожиданные ручьи и канавы, канавы, перебирались только вброд.
Несколько раз казачья
разведка выезжала вперёд, но вскоре слышался пулемётный стук, и разведка
возвращалась: занято. Занято и здесь.
Да что то
были за казаки, в конвойной сотне штаба? — второй и третьей очереди, трухлявые,
боязливые, при первых выстрелах спешивались в кусты. Как будто и казаками
иссякла Россия — семиреченский и донской казачий атаман
сотни добрых казаков не имел при себе!
Командующему требовалось —
думать, еще много сегодня думать. Могли бы Постовский
или Филимонов заменять его в руководительстве хоть штабной группой, но оба
смякли они, и жадно-заглатывающее выражение как смылось с лица Филимонова, а
стал он нахохленный, сопящий, будто инфлуэнцей болен.
И у деревни Саддек, всего 4 версты до шоссе, молодые
штабные просили самого командующего дать разрешение атаковать казачьей сотней
на прорыв.
Больше версты было от их
опушки до пришоссейных высоток, открытая местность мало обещала успеха, но
офицеры горячо настаивали хоть раз попробовать, и Самсонов разрешил. Как во
сне, не вникая достаточно.
Полковник Вялов уговаривал негожих казаков к атаке, они мялись, не
выходили из леска, возражали, что лошади истомлены. Тогда штабс-капитан Дюсиметьер с криком “ура” и выхваченною шашкой поскакал
один в сторону пулемёта, за ним Вялов, ещё два
офицера — лишь тогда двинулись и казаки. А уж ринулись нестройной толпой,
беспорядочно стреляя в воздух, с гиком, криком, не столько врага пугая, сколько
подбадривая себя. Однако сбило троих с лошадей, и за пятьдесят шагов до
пулемёта свернули казаки в боковой лесок.
Вид этого позора возвратил
Самсонова к действиям и решениям. Он всех отозвал, запретил офицерам вторую
атаку, теперь уже спешенную, велел возвращаться на север и опять поворачивать
на восток, к Вилленбергу.
И снова они въехали в бор,
уже темнеющий, выбрались на каменистую дорогу и беспрепятственно, быстро
двинулись к Вилленбергу. Но в трёх верстах от него,
на выезде из лесу, в сумерках, встретили крестьянина-поляка, спросили: “Много
ли русских солдат в городе?”, он за голову: “Не, панове,
там фцале нема росьян, тылько немцы, дужо немцув джись
пшышло” (Нет, панове, там
совсем нет русских, только немцы, много немцев сегодня пришло).
Штабные так и обвисли.
Сидели в отчаянии. Где же мог быть корпус Благовещенского?..
А Самсонов сел на широкий
пень, опустил голову бородой в грудь. Если опаздывал прорваться даже штаб
армии, то что могло ждать саму армию завтра?
Штабные советовались: надо
ночью где-то прокрасться, эта ночь — последняя надежда.
А Самсонов подумал: то Божий
перст. Кто затемнил его, чтоб он покинул свою армию? То перст!
И объявил твёрдо:
— Я отпускаю вас всех, господа.
Генерал Постовский, возглавьте прорыв штаба. Я
возвращаюсь к 15-му корпусу.
(Где 15-й, где 13-й — именно
в эти минуты сумерок, в двадцати пяти верстах за
спиною командующего на роковом лесном перекрестке необратимо перемешивалось и
переставало существовать).
Однако все чины штаба в
едином приступе окружили командующего и в едином говоре, каждый своими
аргументами, стали доказывать ему невозможность, ошибочность, абсурдность,
недопустимость, недодуманность его решения. Он командовал всею армией и не меньше
обязанностей имел... перед фланговыми корпусами... и перед штабом фронта...
только он один мог в краткие часы объединить оставшиеся силы... охранить Россию
от вторжения неприятеля...
Ещё вчера, при несогласии
ехать из Найденбурга в Надрау,
они не смели так настойчиво возражать ему. Да многое сдвинулось за эти часы.
Самсонов сидел на своём
природном лесном пониженном троне, слушал их и закрывал глаза. Он думал, какие
все в штабе ему чужие, все до одного — случайно собранные, умами и душами —
другие. Один Крымов был свой, а услан.
Аргументы штабных
складывались прочно, да не слышал Самсонов чистого звона в них. Не упрекнул
открыто, но расслышивал: не о нём они заботились и не
об армии, а о себе: никто не хотел идти с ним назад, а выйти без него было для
них служебно невозможно.
Но и сил уже не было у
Самсонова спорить с десятком наседающих подчинённых. Хуже: сил не оставалось
тронуться сейчас одному с ординарцем Купчиком в дальнюю темноту, назад.
А чего-нибудь третьего —
созвать сюда боевые части, прорываться с боем, как-то не предложил никто. В
голову никому не пришло. И оставалось: как же выйти? “С этой бандой мы не
выйдем”, — едино думалось о казачьей сотне. И объявили им вольную: выбираться
самим, а штаб дальше пойдёт пешком. Представлялось разумным, что ночью по
бездорожью будет легче выйти без коней. А живут в этой местности поляки, они
сочувствуют.
Самсонов сидел на пне,
бородой в грудь, как забывшись. Проигравший полководец, он был самый спокойный
среди штабных.
Он ждал конца суеты,
отвлекающей от мыслей. Он ждал, когда опять начнётся ровное движение, и можно
будет спокойно думать.
Но и от казаков освободясь, и коней разнуздав и отпустив, штабные ещё не
были готовы к ночному походу, ещё возились. При последнем сером свете с присветом месяца смутно видно было Самсонову, что копается ямка и туда кладут офицеры что-то из карманов. Он
видел это, но не придал значения, он уже не чувствовал себя командиром над ними
— указывать или запрещать. Он ждал, когда, наконец, его поведут.
Но — услужливо-настойчивая
фигура Постовского приблизилась, приклонилась к нему:
— Ваше
высокопревосходительство! Разрешите вам заметить... Неизвестно, что с нами
будет... Если мы попадём в руки неприятеля, — может быть, лишние документы или
знаки?.. Зачем доставлять им такой успех?..
Не понял Самсонов: какой ещё
успех? какие знаки?
— Александр Васильич, всё лишнее мы прячем в землю... Это место мы
замечаем... Мы вернёмся потом, пришлём... Если документы... всё, что выдаёт
имена...
С той вершины понимания,
которой достиг Самсонов за этот длинный день, — лепетны показались ему такие заботы. А вот и молодые сошагнули к нему и заговорили уверенно: что нельзя дать
врагу понять, кого они взяли в плен, пусть думают, что упустили; что так и
полковое знамя, если вынести его нельзя, — разрезается, сжигается,
закапывается, только не отдаётся...
Как это повернулось быстро:
четверть часа назад он ещё мог согласиться или не согласиться вообще идти с
ними, только об этом они умоляли его. А вот — они уже и не очень его
спрашивали, что им делать. Как золотого идола, как божка дикари, они только
статую его доставят с собой, и тогда проклятие не падёт на головы их.
А — на его.
Вот они уже — шли. Шли
гуськом, Самсонов где-то в середине, а Купчик позади него нёс чепрак с
отпущенного коня. Несильный свет месяца, проникая в лес там, где было реже,
позволял различать стволы, заросли, кучи хвороста или свободное пространство,
но лишь в самой близи, и фигуры только ближайшие. Потом не стало его. Впереди
шли со светящимся компасом, полуощупью, останавливались
свериться, и все тогда останавливались. Прямо идти никак не удавалось: то надо
было обойти ямину, то мокрое место, то чащу, а потом опять выверять
направление.
Освободилось генералу
Самсонову — думать. Теперь-то, без разговоров, без помех, он мог додумывать.
Однако... нечего оказалось
додумывать. Да, нечего. Всё было уже дорешено и
додумано. Очищено, поднято. Разве что оставалось — вспоминать.
Но и вспоминалось — не екатеринославское сельское детство. Не военная гимназия. Не
кавалерийское училище. Не многие-многие места служб, события, сослуживцы. Всё обойдя, надвигался опять почему-то — мощный, грозный, а
с затейной кирпичной кладкой, войсковой собор на горе. Родился в Малороссии,
бывал в Москве, живал в Петербурге, в Варшаве, в Туркестане, в Заамурьи, — нет! неуроженного
дончака, несло его на обширный новочеркасский холм!
Сюда прилетать привольно душе! И не на верхнюю сторону, где взнесен Ермак, а на
нижнюю, к спуску Крещенскому, где лишь немного поднимается гранит над
булыжником, и на нём покинута литая бурка с папахой, а сам хозяин, Бакланов, —
вот только что был, сбросил, ушёл.
В могилу, в подвальную
церковь.
Так — хоронят солдат.
Когда есть победы, чтоб на
граните высечь...
А идти было трудно: ноги отучились
ходить хорошо, сильней же того захватывала одышка, астменная
задышка от простой ходьбы, без бремени.
Проверяется
наше тело, когда мы теряем возвышение над другими людьми, и средства
передвижения, и средства охраны, и вот уже не генеральские погоны скрываются
выражением твоей сути, а — сердце непоспевающее,
неполный объём лёгких, как будто заложило две трети их, и — ноги слабые, ноги
ненадёжные: ступают неровно, упинаются, спотыкаются о
кочки, о мох, о хворостяной завал.
И радуешься не успешному проходу,
не тому, что мы выскользнем, может быть, а — всякой задержке впереди, когда
остановились, и можно к стволу прислониться, продышаться немного.
Самсонову стыдно было
просить об отдыхе, но, в оглядке ли на него, останавливались каждый час,
садились. Купчик, тут как тут, проворно расстилал под командующим чепрак.
Ноющие ноги рады были протяжке и покою.
Да много времени нельзя было
сидеть: уходили краткие ночные часы, последние возможности. К полуночи
заволакивало и звёзды. Совсем стало темно, ничего уже не видно, лишь по хрусту,
сопенью да на ощупь чуяла бредущая цепочка друг друга. А дорога портилась, то
чавкало болотце под ногами, перегораживал дорогу непродёрный
кустарник, частый ельник. Полагали опасным сбиться в сторону Вилленберга. Опасно было наскочить на немецкий разъезд.
Опасно было растеряться. Собирались кучкой, шёпотом перекликались. Привалов не
было больше. Когда попадались канавы — Купчик и есаул под обе руки помогали
Самсонову перейти. Перетаскивали...
Что тяжело было у Самсонова
— это тело. Единственно — тело. Только оно и тянуло его в груз, в боль, в
страдания, в стыд, в позор. Освободиться же от позора, от боли, от груза —
всего и требовало: освободиться от тела. Это был переход свободный, желанный —
как первый полный-полный вздох во всю заложенную грудь.
Ещё вечером — искупительный
идол для штабных, он пополуночи уже становился жерновом неуносимым,
каменной бабой.
Трудно было ускользнуть
только от Купчика: он всё время держался за спиной своего генерала и
притрагивался то к спине, то к руке. Но при обходе частых кустов обманул
Самсонов вестового казака: отступил и затаился.
И хруст, и лом, тяжёлый переступ — миновали. Отдалились. Затихли.
Повсюду было тихо. Полная
мировая тишина, никакого армейского сражения. Лишь подвевал
свежий ночной ветерок. Пошумливали вершины. Лес этот
не был враждебен: не немецкий, не русский, а Божий, всякую тварь приючал в себе.
Привалясь к стволу, Самсонов постоял
и послушал шум леса. Близкий шелест отрываемой сосновой кожицы. И — надверхний, поднебесный, очищающий шум.
Всё легче и легче
становилось ему. Прослужил он долгую военную службу, обрекал себя опасностям и
смерти, попадал под неё и готов был к ней — и никогда не знал, что так это
просто, такое облегчение.
Только вот почисляется грехом самоубийство.
Револьвер его охотно, с
тихим шорохом, перешёл на боевой взвод. В опрокинутую фуражку наземь Самсонов
его положил. Снял шашку, поцеловал её. Нащупал, поцеловал медальон жены.
Отошёл на несколько шагов на
чистое поднебное место.
Заволокло, одна единственная
звёздочка виднелась. Её закрыло, опять открыло. Опустясь
на колени, на тёплые иглы, не зная востока — он молился на эту звёздочку.
Сперва — готовыми молитвами. Потом
— никакими: стоял на коленях, смотрел в небо, дышал. Потом простонал вслух, не
стесняясь, как всякое умирающее лесное:
— Господи! Если можешь —
прости меня и прийми меня. Ты видишь: ничего я не мог
иначе и ничего не могу.