51
Потеряв командование,
перепутавшись родами войск и частями, заняв лесные дороги во всю ширину и по
обочинам, в глубине леса русские двигались ещё спокойно. Но всякий выход на
просвет, на большую поляну, на перелесье, к деревне — был
встречаем стрельбой. Одна стрельба вызывала другую: приняв своих за немцев,
стреляли и по своим.
На рассвете 17-го августа
голова беспорядочной колонны вчерашнего 13-го корпуса была встречена на опушке,
за пятьсот шагов до деревни Кальтенборн, орудийным и
пулемётным огнём. Утверждённого сводного командования не было, но оказался в
авангарде полковник Первушин, и с доброхотными случайными помощниками от разных
частей развернул на выходе из лесу несколько пушек, оказавшихся тут, они
открыли огонь, а сам он пошёл со сводною ротой и развёрнутым знаменем Невского
полка в атаку на деревню. Немцы бежали, оставив четыре орудия.
Однако вся завоёванная кальтенборнская поляна была — верста на версту, и снова
предстояло углубляться в лес. А через две версты — опять выходить на просвет, к
деревне, опять под обстрел, уже точно расставленный по просекам и дорогам. Михаил
Григорьевич Первушин, со службой и годами нисколько не утративший
солдатского естества, стал душой и следующего прорыва. Он так всегда был слитен
с солдатами, что не мог вести их на невозможное, а
если уж вёл — не могли за ним не идти. В первушинском
авангарде была перемесь невцев,
нарвцев, копорцев, звенигородцев. Две неполных батареи следовали за ним, средь
них и Чернега.
Вновь расставили свои
немногие снаряженные пулемёты и пушки, открыли внезапный беглый огонь — и так
все бросились в атаку. Опять Первушин бежал впереди и получил штыковую рану.
Неожиданный прорыв русских и тут оказался так крепок, что немецкий заслон,
силою в полк, кинулся в бегство, оставив многие пулемёты и двадцать орудийных
стволов, иные с полной запряжкой.
В этом ратном труде, как
выражались наши предки, у первушинского авангарда
прошёл весь день. Дорога на выход ещё была длинна, лесные вёрсты, немецкие
заслоны один за другим, завалы, колючая проволока; пулемёты по просекам и пушки
на проходах поджидали свои столпленные нестройные жертвы. Едва высовывались
русские на прогляд, на прострел — немцы окатывали их
всеми видами огня. С каждой удачей становилось русским всё трудней и трудней:
меньше телесных сил, больше голод и жажда (колодцы завалены), меньше снарядов и
патронов, больше раненых, сильней заслоны, а надежда вся — только на штыковую
атаку.
Было уже за полдень далеко.
Многолюдная с утра, колонна обтаивала. Безумеющие
люди теряли разум действий и надежду.
Перед последним рывком
полковник Первушин, уже раненный дважды, и всё штыком, приказал
подпрапорщику...
============
ЭКРАН
============
|
= а тот — с полковым знаменем, сейчас
свёрнутым. Это такой человек — сам никогда не
откажется, с ним и ляжет. =
Первушин, одна рана перевязана, другая нет, машет неповреждённой рукой:
снимай! Стрельба. Рвутся поблизости снаряды. =
А знамя — георгиевское, вделан крест в прорезную
пику древка. = Знаменщику — жалко. Душа болит.
Крестится. Снимает знамя. Древко передаёт помощнику. Тот отламывает овершье. А палку, палку простую — бросает... = С лопатой они понуро уходят = закапывать. Роют ямку, оглядываются на приметы, деревья. Вершины деревьев вздрагивают при взрывах. Гудит
всё. И в этой музыке =
Первушин сидит на пне, просто так сидит, думает. Мы близко
видим = его, и его движенья, осторожные из-за
ран. Кровь на лице, на шее, на кителе. Фуражка пробита. Набекрень, неуставно. Совсем опущены его диковатые усы. И выкат
глаз уже не дерзкий, не шутливый — безнадёжный. Ни с кем он не разговаривает, никто к нему
не подходит. Минуты думанья, может быть последние за пятьдесят четыре года жизни. Разрывы. Гул стрельбы. Поворот головы на знаменщика. Тот докладывает: всё в
порядке. Закопал. Как сердца кусок. = И с
усилием (себя-то самого как поднять?!): — Штабс-капитан! Грохолец! =
Вот и знакомый наш Грохолец, без фуражки
совсем, и
видно, как он лыс: всё голо, только на макушке гладкий островок да два на теменах. Ведь он далеко не молод, откуда ж эта
подвижность, готовность? Да у таких худых бывает. Всё так же взвинчены усы, но может быть — с
отчаянием. Первушин ему: — Ну что ж, попробуем? Собирайте, кто винтовку держит. Командуйте
пулемётам. Грохолец. Хорошо, попробуем.
Сейчас. Ничего. Мы можем. Поднимается Первушин. А — не мал уродился. А — грозен. Отец! За этим пойдут. И фуражкой — два взмаха =
пушкам. Две пушки, уже готовы к бою, но в глубине за деревьями, и
облеплены усиленной прислугой — чтоб выкатывать их на край леса. Тут и Чернегу
видим, он гол до пояса. Как наложенные, как налепленные змеи
плечевых мускулов, а всё та же головка сыра с короткими усами,
но свирепая: — Взяли, браты! па-катили! Покатили! Покатили! Хруст, лом, топот. И — отчаянный голос, его, не его: — Беглый! А-гонь! Ударили! И пулемёты наши, где-то близко. Уж сколько есть, уж
чем осталось. Сзади, в
спины, через крайние деревья видим: =
по мелкому подлесью, промеж сосенок мелких побежали наши, побежали. Офицерики, конечно, впереди — и
шашечками поднятыми струят над головою — жест беспомощный, совсем не опасный врагу,
а для своих: не отстаньте, ребята, мы же все заодно! И рядом с бегущими. = Не
атака — а спотычка. А кричат, что от “ура” осталось: — А-а-а-а-а... Тащат винтовки со штыками, но еле тащат,
где уж ими колоть! Вот один — кувырк. Убит? Нет, отдохнуть лёг за сосенным
молодняком: бегите уж без меня, я — весь, сожду судьбы и так. И шашки офицерские — трепещут как подбитые,
сейчас свалятся. Пулемётный тук. = Падают
наши! Ах, падают, винтовки роняют... Как случилось? Одна штыком в землю
воткнулась, а прикладом качается, прикладом качается. = Грохолец трогательно бежит, по лысине сзади узнаём. Неужели подобьют? Бежит! = А ещё
впереди, всех обогнав, — высокий Первушин. Снова грозный, на нас! с усами страшными, с винтовкой, штык наперевес! И споткнулся о низкую проволоку, незаметную. = А из
окопчика, из укрытия, навстречу немец здоровый, штыком подсадил его, верхнего, страшного полковника! Третья штыковая! Это надо же! Рухнул полковник Первушин. Пулемётами, пулемётами =
разрежается русская атака, посеклась, завернулась. = И на
краю леса озверённый кругломускульный
Чернега видит: уже не стрелять
надо, а тикать. И, вспрыгнув на пушечное колесо,
вывинчивает панораму, а по знаку его отнимают замки от орудий — = и с
ними побежали все в лес, в глубину! назад... |